Дурман

19

Мангалов шел в кофейню при кооперации, думая о своем предстоящем судебном деле против Ганчовского. Надо было узнать у кассира — дадут ли ему взаймы еще три-четыре тысячи. Конечно, хватить их не хватит, но потом как-нибудь еще раздобудет. И во сколько ему этот суд влетит, и когда дело кончится — он и понятия не имел. Да и кто ему точно скажет? Богатому-то просто: в город надо поехать — пожалуйста, деньги есть и времени достаточно, у богатого все в порядке. Да и у Ганчовского друзей в городе полно, и начальники и адвокаты грамотные шибко, а у него что?

Совсем растерялся бедняга Диню. Самая лучшая его нива, и близко и удобно, и пахать легко и удобрения вносить, и урожай снимать, потому как под носом, как говорится, — и эту землицу потерять! И почему? Жадность обуяла, хотел около Ганчовского лишний кусок урвать, получше устроиться, а оно вон как вышло… Сам в капкан попал, своей охотой, никто не тянул… теперь все вверх тормашками полетело. На следующий год где ему сеяться, что сеять? Он и так-то едва сводил концы с концами, а без этой нивы что делать! С голоду подыхать…

Бормоча проклятия, захлебываясь от гнева и отчаяния, он шел в кооперацию, и камень лежал у него на сердце. Впереди не было никакого просвета, никакой надежды. И чем сильнее сжималось сердце, тем сильнее поднималась в нем злоба, росла, как снежный ком, распалялась ненависть к Ганчовскому, стремясь вырваться наружу. „Какой негодяй оказался! Впился, как клещ, в людей, кровосос, пусть в город убирается, чтоб духу его в селе не было…“ Мангалову казалось, если Ганчовский переедет в город, как поговаривали, все пойдет по-старому: без рисовых плантаций, без всей этой истории. И снова он будет на своей ниве хозяином, не нужно будет идти денег просить, все уладится само собой…

Так, уйдя глубоко в свои мысли, он дошел до кооперации и толкнул дверь. Поискал глазами кассира: тут ли он, а то надо в его комнату заглянуть, и вдруг — словно ему кипятком в лицо плеснули. В сторонке у двери в магазин сидел Ганчовский и курил, облокотившись на стол.

Потом, позже, Мангалову припомнилось, что за круглым столом в середине комнаты сидел еще старик Колю Енювский, чего-то рассказывал. Но сейчас он видел одного только Ганчовского и почему-то хотел, чтобы тот его не заметил. Да никто и внимания на него не обратил — мало ли людей в кофейню заглядывают, может, один только буфетчик видел, как он в дверях показался, но это не страшно.

Мангалов притворил дверь и пошел прочь. В голове роилась какая-то страшная мысль, неясная, но неотвратимая. Он уже почти бежал. Свернул в кофейню к Мандюву и сел у окна, не отрываясь глазами от улицы. Дом Ганчовского стоит дальше, и он, когда пойдет домой, непременно пройдет мимо. И тогда… Диню сам не знал, что будет делать, но что-то сделать надо, пусть все увидят, что значит бедняка ободрать до нитки, чужую землю отнять…

Сначала он подумал, что Ганчовский сразу же после него выйдет из кофейни и направится домой мимо Мандюва, но время шло, а он все не показывался. Диню овладел собой и теперь знал, что ему делать. „Зарежу!“ — решил он, нащупав нож за поясом, но в этот момент в кофейню вошел хозяин с охапкой дров и топором в руке. Топор он поставил у двери, кивнув мальчишке-прислужнику, чтобы убрал, и сбросил дрова у очага. „Сейчас“, — обернулся к нему мальчишка, но, видимо, забыв о топоре, выбежал на улицу. Он то входил в кофейню, то выходил, а топор все лежал у двери на полу. Диню не спускал с топора глаз, хотя ему почему-то казалось, что все следят за ним, за каждым его движением, и если он будет проявлять такой к нему интерес, топор исчезнет. „Я его — топором!“ — твердо решил Диню и стал ждать Ганчовского, едва справляясь с ожесточением, которое поднималось в нем.

Ну вот — идет. У Диню холодный пот выступил на лбу, мурашки пробежали по коже. Идет Ганчовский, спокойно, беззаботно посматривая по сторонам, но не один. Рядом с ним какой-то человек. Что делать? Выйти, когда пройдут мимо? Подкрасться сзади и — топором по голове. Один только раз тяпнуть и все. Но чем ближе подходил Ганчовский, тем сильнее предательская слабость охватывала Диню, кровь отхлынула от лица, руки бессильно упали. Но вот Ганчовский идет один — его спутник свернул в Маренев переулок. „Пора!“ — сказал себе Диню и привстал. Нивы, рисовое поле, подлый обман, неправды, адвокаты, суд — все завертелось адским колесом перед глазами…

Он наблюдал за улицей из маленького оконца, плотно прижавшись к стене, и никто не заметил, как он протянул руку к топору. Выскочив на улицу, Диню осмотрелся, прижимая топор к бедру. На улице не было ни души, только двое ребят играли в свои игры перед воротами дома напротив; там, где улицу пересекал Банчов переулок, два подсвинка рылись в земле и какая-то баба, спиной к Диню, присматривала за ними, держа прялку под мышкой. Диню быстро шагнул вперед, еще секунда — и все кончится. Ганчовский остановился, прикуривая, и, может, краем глаза уловил движение у себя за спиной и торопливые шаги. Хотел было обернуться — смутная мысль о какой-то опасности, быть может, молнией пронеслась в голове — но было уже поздно. Диню взмахнул топором: „Вот тебе нива!“ Глаза его пылали, лицо исказилось. Ганчовский судорожно дернулся в сторону, в ужасе втянув голову в плечи, и топор скользнул мимо головы, ударив в плечо.

— Дин… — хотел сказать он: „Диню, что ты?!“, но захлебнулся — дикий вопль вырвался у него из груди, прокатившись по всей улице. Рука повисла как плеть, но он кинулся изо всех сил бежать. Еще немного, еще немного — и он спасен. Но ноги его не слушались, плечо онемело, рука билась, как перебитое крыло, — все происходило как в страшном, кошмарном сне. Потом, лежа в больнице, Ганчовский вспомнил, что, когда был маленьким, такие сны ему часто снились. Вот кидается на него разъяренный бык — огромный, страшный, с короткими, но острыми, как вилы, рогами, выпученные глаза налились кровью. Перед ним вырастает дерево, еще миг — и он спасен, но ноги словно отнялись, он падает, ползет, скребет землю в бессилии ногтями — не уйти от страшного зверя…

Ганчовский бежал, слыша за собой хриплое дыхание Диню, который совсем озверел. Вот он все ближе, ближе… „Догонит!“ — мелькнула страшная мысль, и он успел только подумать: „Дай бог, споткнется…“ Все происходило так быстро, и, может, он и не об этом думал, но так ему потом казалось, когда он пришел в себя и попытался восстановить картину нападения во всех подробностях. Он только хорошо запомнил, что Манол Зетюв выскочил из калитки, услышав шум, и бросился на Диню. Они схватились, но Манол был сильнее, мертвой хваткой он вывернул ему руку, и топор выпал.

— Пусти! — задыхался Диню. — Я ему покажу, как людей грабить…

Ганчовский пробежал еще несколько шагов, но, услыхав шум борьбы, остановился, тяжело дыша, обернулся и все понял. Силы вдруг оставили его, перед глазами поплыли разноцветные круги, голова бессильно упала на грудь. „Много крови потеряно! — мелькнуло в сознании. Он покачнулся и прислонился с плетню. — К фельдшеру скорее!.. В город надо… Ах, как он меня…“

И вдруг улица взорвалась криками, шумом, возгласами, из калиток повыскакивали бабы, мужики, из кофейни Мандюва высыпали посетители, даже в дверях кооперации появились любопытные.

— Мангалов Ганчовского зарубил! — переговаривались люди.

— Да нет, только слегка задел, — поправлял Мандю, который первым подбежал к раненому. Но новость о том, что Георгий Ганчовский убит, уже понеслась по деревне.

Двое стражников взяли Диню и потащили в общину. Он что-то бормотал, угрожая кому-то, но в бессильной ярости чувствовался страх, который постепенно лишал его сил. Бросили его в подвал — загремел замок, и тяжелые шаги стражников заглохли. В темноте светилось маленькое окошко, перекрещенное железной решеткой. Только теперь, наедине с собой, Диню смог осознать случившееся. Перепуганный насмерть, он не раскаивался. Об одном только жалел: „Хоть бы убил, было бы за что в тюрьме гнить, а то так, дурак дураком, теперь затаскают по судам… А все Манол Зетюв… Он помешал… Надо бы и его по башке стукнуть, уж тогда одно к одному…“

Кругом было тихо. О нем словно забыли. Время текло…

— Жаль, что промазал! — вздохнул Диню и устало прислонился к стене.

Он ясно видел: сейчас все суетятся около Ганчовского — больше из любопытства, галдят, толкутся, как комары в жаркий полдень. А о нем и думать забыли, никому и в голову не придет, почему убить хотел…

Диню тянулся глазами к светлому пятну окошка, машинально грызя ногти, и бессильная злоба навалилась, душила и не давала вздохнуть…