Дурман

12

Тошка обессилела от слез. Глаза горели сухим огнем, но сердце билось ровно и спокойно. В голове было ясно, как на небе после внезапного проливного дождя. Умереть! Лучший выход из всего. Зачем ей такая жизнь? Она умрет тайком от всех. Да и с кем она может поделиться? Кто ей близок? Кто поймет ее боль и муку, кто пожалеет? Она умрет, тогда свекровь перестанет играть в молчанку. Иван враз повеселеет… Но Пете? Тошка встрепенулась. Что с ним-то будет?.. Круглой сиротой останется… Она вдруг ужаснулась своей мысли. Но понемногу успокоилась. Каждому свое счастье, у каждого своя судьба. Может, человеком станет, выучится, на место отца встанет. Отца… Тошка словно проснулась. Вот. Проходят дни, месяцы. Годы пройдут. Все забудется, все обиды и горести уйдут из памяти. Но слов Минчо она никогда не забудет. Он говорил о том, что неизбежно наступит, о том времени, когда люди перестанут драться за кусок хлеба, когда каждый будет работать и жить по-человечески.

— А мы, Минчо, доживем до этого? — спрашивала она, смотря на него с мечтательной надеждой.

— Мы, говоришь? — Он умолкал на мгновение. — Может, и доживем. Но все трудности лягут на наши плечи. — И, ласково поглаживая сына по взъерошенной головенке, говорил. — Для них работаем, для их счастья…

Для них. Он думал обо всех детях, обо всех людях. А вот о его жене теперь некому подумать, его сына теперь некому приласкать… Думал ли он о своем ребенке, о своей жене?.. Знал ли он, умный, добрый, знал ли, на кого их оставил? Куда ей идти, кому жаловаться? Раньше они жили трудно, но весело. Когда его увозили в город и сажали в тюрьму, она работала за двоих. Разносила газеты, книжки, листовки. Сначала она делала это потому, что он одобрит ее, похвалит. А потом сама начала расспрашивать его обо всем, что ей было непонятно, и его мысли стали ее мыслями, его вера вошла в ее сердце. Пыталась она и сама читать. Образование у нее было всего два класса. Читала она по складам, запинаясь на каждом слоге. После свадьбы, они решили, начнут читать вместе длинными зимними вечерами, но родился Пете. Минчо хотел, чтобы это не мешало их занятиям, но мать вдруг заговорила властно, с какой-то особой силой.

— Пусть ребенка нянчит! Все равно без толку.

Никто не возразил. Минчо усмехнулся и снисходительно прищурил глаз.

— Ну, ладно, ладно.

Он понимал свою мать, видел, как гордится бабка своим первым внуком. Понимала ее и Тошка. С какой благодарностью принимала она самые строгие ее замечания, когда в них не чувствовался злой умысел. Тогда в них еще не было обидной издевки. Они не терзали душу. И даже, когда старая начинала придираться, Тошка все равно это спокойно сносила, потому что был у нее рядом добрый и справедливый друг.

А теперь все пошло по-новому. И с каждым днем становится все хуже и страшнее. Всякому терпению приходит конец. Ей казалось, что, если она выплачет кому-нибудь свою муку, ей сразу станет легче. Но кому? Сколько кругом людей, сколько родных и знакомых, а выбрать некого. Пойти к жене Димо?.. Не поймет она ее, а если раскроет душу самому Димо, он позовет Ивана, крепко выругает, а Иван тут же все расскажет старухе. И тогда она опять взорвется: „Перед людьми меня позорить!? По всему селу имя мое трепать?!“ Даже если Иван и не расскажет, все равно старая учует. Жена Димо не утерпит, шепнет соседке, та другой, а там, гляди, по всей деревне пойдет: „Люди, слыхали? Милювица Сайбийска сноху со свету сживает!“ Нет, будет молчать Тошка. На людей надежда плохая, нет у них к другому жалости. Им было только позлословить.

Но разве можно так жить? Слушать эти грязные, оскорбительные слова… Постоянно видеть злобные, мрачные лица… Нет, так жить она не в силах!

Тошка начала думать, как со всем этим покончить. Но постоянно уходила мыслями к Минчо. Если бы она верила, что после смерти они снова будут вместе, — как было бы все легко, как просто можно было бы решиться на самое страшное. Но она не верила в это. „Все — здесь, все — на земле, — говорил бывало он, — человек должен работать для людей и отвечать перед ними“. Перед людьми… А о ней что люди скажут? Минчо других учил, как жить надо, как духом не падать, быть твердым и все стерпеть, а вот жену свою так ничему и не научил… Друзей у него было много, но и врагов — не меньше. За все недруги ухватятся, только чтобы в грязь втоптать память о нем.

Тошка вдруг вспомнила: как-то жали они хлеб в Чертовой лощине. И только сели передохнуть, как прибегает Георгиев Стефан — желтый, как табачный лист. „Ангел Махмузов, — кричит, — руки на себя наложил. У родника мезлишкого!“ Махмузов был хороший парень, часто приходил к Минчо, все вопросы о жизни ему задавал и, как на учителя, на него смотрел. Ходили слухи, что в доме у них неладно. Мать его постоянно зудила: „И где ты только такую девку нашел, — ни кола ни двора, других не было, что ли? Пропади пропадом и любовь и зазнобушка твоя! Дом наш выморозила твоя голодранка, чтоб ей сдохнуть! Авось другую найдешь!“ Но бедная невестка, хоть терпеть было невмоготу, все за жизнь цеплялась. А вот как-то старая совсем взбесилась, схватило кочергу — и на невестку: „Вон, — кричит, — сука подзаборная! Опоила сына зельем, приворожила, в одной юбке, в лохмотьях в дом вперлась!..“ Ангел не выдержал, встал на сторону жены. Тогда она и за него принялась. День и ночь душу из сына вынимала. Не выдержал — пустил себе пулю в лоб… Минчо с болью вздохнул: „Не выдержал парень, слабоват оказался“. Тошка, как сейчас, мужа видит: откинулся спиной на сноп — тучи черней, словно его самого по миру пустили. Через несколько дней он еще более сурово осудил поступок парня. Вот и ее так же бы осудил. „Жидковата!“ — сказал бы. И не спросил бы, почему так вышло, и оправданий не стал бы слушать. Тяжелая штука — жизнь. Он это знал, но не сдавался, переломать ее хотел. А она? Она-то что задумала?

Кто-то хлопнул дверью, немного помедлил, послушал и направился к чулану. Тошка приподнялась, провела рукой по глазам, оправила волосы.

— Мама!

— Да, — отозвалась она.

Пете вошел, шаря руками по стене.

— Мама, что ты тут сидишь впотьмах?

— Ничего, просто так.

— А почему бабушка говорит, что ты блох ловишь?

— Она это шутит.

— А что ты делаешь?

— Да так, ничего особенного.

Пете помолчал и вдруг словно что-то вспомнил.

— А есть хочешь? Придешь к нам?

— Нет, не хочется.

— A-а, хочешь, хочешь, только сердишься!

— Ну что ты, сынок!

— Сердишься, сердишься!

— Да кто тебе сказал?

— Бабушка. Она дяде говорит: „И ты надулся, как невестка“.

— А он что?

— Ничего. Он все молчит.

Тошка поняла: и там что-то происходит. Старая постоянно, как нахохлившаяся квочка, на сына накидывалась, покоя ему не давала. Может, женить его задумала? Заведет в доме еще одну невестку и напустятся вдвоем на нее. А вдруг молодуха хорошим человеком окажется?.. Ох, если бы так! — вздохнула Тошка. Но она не могла поверить такому счастью. Ведь и Иван смотрит на нее, как бык на красную тряпку.

— Мама, я спать хочу, — тронул ее за руку Пете.

Она поднялась.

— Сейчас, сынок, сейчас…

Потом она долго ворочалась с боку на бок в постели, думая думы тяжкие. Нет, надо жить! Надо жить за Минчо, ради Пете. Она будет работать и растить сына. Он станет большим, люди будут уважать его, а девчата сохнуть по нем. Она ни в чем не станет ему перечить, жить будет да радоваться. А надо будет, чем может — тем поможет. Все пройдет, все обойдется. А старая и ее обиды забудутся, как дурной сон. Вот тогда Ивану будет стыдно. Но Тошка все ему простит, ни словечка обидного не скажет. Только бы свекровь дожила до этого. Сама увидит, как Тошка умеет добром платить за зло. Как за ребенком будет за ней ухаживать. Как за матерью Минчо.