Дурман

9

Лицо Тошки совсем осунулось, вытянулось, исчез нежный румянец на щеках, скулы обозначились резче, нос заострился. В округлившихся глазах уже не было той сердечной веселости, которой прежде светилось все ее лицо. Брови скорбно поднялись, и две глубокие морщины прорезали высокий лоб. С того злополучного дня никто больше не видел улыбки на ее губах. Тяжелое горе, казалось, придавило ее к земле, неуемные слезы исказили лицо. А тут еще вечное злобствование и придирки свекрови. От гнетущего страха перед будущим сердце ее словно окаменело, и она замкнулась в себе. Она была уверена, что, улыбнись она хоть краешком губ, свекровь тут же скажет: „Радуется, что осталась вдовой“. Иногда Тошка сама себя подбадривала, пытаясь не обращать внимания на косые взгляды и ядовитые словечки, но это ей не удавалось. Часто думала о прошлом. Как хорошо им жилось раньше! Ходили на работу в поле, отдыхали в тени деревьев или на межах. А сколько было смеха и веселья, когда к ним приходили соседи! Минчо рассказывал им, что где произошло, растолковывал последние события в мировой политике. От него Тошка узнала, что Германия хочет напасть на Россию, что Япония будет помогать Германии, но Франция и Америка им не даст. Италия и Англия тоже чуть не вцепились друг в друга, но почему — это ей было не ясно. Не могли поделить какое-то море, хотя Тошка и не представляла, как можно разделить море. Она не видела море, но еще из сказок знала, что моря безграничные, и каждый может плыть, куда захочется. Можно делить землю, это она понимала. Но воду… Тошка вспоминала эти разговоры, и прошлое казалось ей прекрасным, но мимолетным сном. Она убеждала себя, что рождена на муки и страдания, и радости жизни не для нее.

Несколько лет счастливой жизни, которую она прожила вместе с Минчо, были как будто только для того, чтобы зло этого проклятого мира обрушивалось на нее со всей силой. Иногда ей приходила в голову мысль о втором замужестве. Ей было стыдно думать о новом браке, но вот поди ты, эта мысль все-таки вопреки ее воле. И, сама того не желая, она невольно увлекалась этими странными видениями. В ее сознании образ Минчо смешивался с образом какого-нибудь знакомого вдовца, но она быстро приходила в себя. Ей казалось, что Минчо войдет в ее комнату и ласково погрозит ей пальцем. Что она ему ответит? Он не осудит ее, не рассердится, но его доброта ее ужасала. Второго такого, как Минчо, ей не найти. Лучше и умнее его нет никого не только в селе, но и во всей околии. Только Пете! Он весь в отца, такой же умный и добрый! Но и его могла отнять свекровь. Она баловала его, покупала ему конфеты, пекла печенья, жарила ломтики хлеба в масле. Ребенок набрасывался на эти лакомства. А потом снова бежал к матери. Только однажды он забыл о ней, когда старая привезла ему из города резиновые сапожки. Как завороженный, не мог он оторваться от сияющего подарка и весь день не отходил от бабки.

Но почему она хотела отнять у нее ребенка?

Тошка часто задумывалась над этим. И решила: „Просто по злобе“. Но сердце все же обжигало сомнение: „Неужто только ли поэтому? А может, есть еще что?“ Димо намекал ей на какое-то имущество, но Тошка не очень-то поняла, о каком имуществе шла речь и причем здесь она. Может быть, ее сердило, что Тошка была бесприданницей и жила на чужих хлебах? Это сомнение еще крепче засело у нее в голове, когда и Иван начал хмуро посматривать на нее. „И его на меня науськала“, — мелькнуло у нее в голове, и эта догадка привела ее в отчаяние. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, чтобы проверить свое предположение. „Хотя бы он не сердился на меня“, — горячо молила она бога. Ивану было явно не по себе: он ходил по дому как потерянный и подозрительно присматривался к ней, избегая прямых взглядов. Значит, что-то неладное у него на душе, — решила Тошка. А потом предположение превратилось в уверенность. Выбрав удобный случай, она спросила, вроде бы это не имеет к ней отношение:

— Пете спрашивает, отчего ты на него сердишься?

— С чего это он взял? — усмехнулся Иван неловко, но в его улыбке было что-то виноватое. — Просто мне нездоровится… Не знаю, что со мной…

— Голова болит?

— Нет, знобит… и голова побаливает…

„Обманывает“, — сказала сама себе Тошка.

И Иван это понял. Весь вспыхнул, даже уши покраснели. Тошка была неглупа, он это знал. И ее вопросы разбередили рану. Душа болела у него за нее, за брата, тяготило это невыносимое положение, но он не знал, что делать. С одной стороны, он упрекал себя за то чувство лютой неприязни, которое влила в его сердце безжалостная рука старухи-матери, а с другой — не в силах был примириться с мыслью, что часть их имущества отойдет невестке. А то, что она возьмет полагающуюся ей долю, не вызывало никакого сомнения. „Возьмет! Еще как возьмет!“ — повторял он, все более ожесточаясь, и в глазах его мелькали злобные огоньки, и бегали, как у вора на ярмарке. Тошку они словно обжигали. Почему он так пристально смотрит на нее и в то же время словно боится раскрыться? А то вдруг уйдет в себя и мечется из угла в угол. Ясно, что в доме что-то происходит, ей начало казаться, что ее затягивают в какую-то зловещую черную паутину. Ее подло отговорили. Но кто бы это мог быть? Она не выходит из дому, ни с кем не встречается. Может, тетка распустила язык? С нее станет. Шляется по деревне и болтает о свекрови и Иване. И вдруг у нее словно открылись глаза. Конечно, это она! „Ах, ты мерзкая балаболка! Ну, подожди! Сейчас пойду к ней и так отчихвощу, век будет помнить, как за меня заступалась… Да и ей ли заступаться!.. Еще не так давно Минчо грязью поливала, а теперь лезет со своими заботами…“

Несколько дней Тошка только об этом и думала. Просто ей хотелось причину их домашней неурядицы приписать ненавистной тетке. И если это так на самом деле, она Христом богом поклянется, что ни о чем с теткой не говорила, это она сама плетет невесть что. Свекровь и Иван успокоятся, в доме все пойдет на лад, как прежде… Но вдруг Тошка похолодела: „А если это старая настроила Ивана против нее?“

Время шло, но в доме все было по-прежнему. Тошка не находила себе места, таяла на глазах, как свечка. Платье висело на ней, как на вешалке, она едва передвигалась на ослабевших ногах. Соседки провожали ее удивленными глазами, качали головой сокрушенно и шептались: „Совсем с тела спала, а ведь какая красавица была!“ А какая-нибудь любительница помолоть языком нет-нет, да и плеснет масла в огонь: „Чертоломит с утра до вечера, а пожевать нечего“! — Да не от работы это, сестрица, вставит другая, — старая ведьма, свекруха, ей жизнь заела…

И начинались суды да пересуды о разделе, о ссорах, о стычках с Марелой.

Одна только Тошка не могла понять истинной причины неприязни свекрови и Ивана, почему они бросают на нее такие злобные взгляды. Да и работы по дому было по горло, головы некогда поднять, где уж там видеться с людьми да перекинуться словечком. Когда же выпадала свободная минутка, старая тут же находила ей заделье, не сиди, дескать, сложа руки. И гости к ним не захаживали. Может, люди своими делами заняты, а, может, по какой другой причине, но за все это время к ним на порог никто ни ногой. Одна только Кина заглядывала через день, через два. И все время вертелась около Тошки со своими притворно ласковыми разговорами.

— Как ты похудала, дочка, — начала она однажды с преувеличенным сочувствием в голосе. — Что ты все задумываешься, живой о живом должен думать, мертвого не воротишь… Ты еще молодая, у тебя все впереди…

Тронутая ее сочувственным тоном, Тошка все же отрицательно покачала головой.

— Ты мне головой не мотай! — рассердилась Кина. — Чего тебе не хватает? Молодая, собой красивая, еще найдешь свое счастье…

Тошка вздохнула:

— Было у меня уже счастье, тетушка.

— Ну и что? Теперь так и будешь сидеть бобылкой?

— Что же мне делать?

— Да, дочка, и ты права: еще не знаешь, на какого человека нарвешься. Редко кому повезет… Недаром говорится: „Замуж — не напасть; лишь бы замужем не пропасть“. Боже упаси и помилуй… Вот смотрю на сватью Дафину и думаю: дал господь в первый раз, так и должно быть. Уж не так и плохо ей было, да решила во второй раз пытать счастье. Вот и попытала. Да ведь и откуда бабе знать, что ей писано. В людях мужик как мужик, а дома — пес злющий. Ему что говори, что не говори… Изуродовал всю, и теперь и вовсе из хаты выгнал; бедная, без родимого угла осталась…

Кина выкладывала всю эту историю, а сама глаз не спускала с Тошки. Но Тошка совсем замолчала. Сначала она не могла понять куда метит тетка, и ответила просто, как родной матери. Но потом догадалась, в чем дело, и внутренне содрогнулась: „Так быстро? — с грустью подумала Тошка, — и к чему завела она этот разговор?.. Может, пришла сватать за какого-нибудь своего родственника?.. Неужели кроют какие-то планы?.. Но и матушка тоже здесь замешана, без ее ведома тетя не станет вести такие разговоры…“ И невольно отмахнулась от этих мыслей, словно от осиного роя: „Нет, нет! Еще и полгода не прошло после его смерти!“

И только на следующий день Тошка разгадала смысл теткиных расспросов.

„Если бы она имела в виду кого-нибудь из своих, — размышляла Тошка, — то продолжала бы убеждать и настаивать, советовать мне во второй раз выйти замуж, иметь свой новый дом… Но как только я отказалась, она тут же согласилась со мной… Значит, это все свекровь подстроила… Нет, они не о замужестве моем думали, а выпытать хотели, не задумала ли я чего-нибудь такого…“ Тошка вдруг словно прозрела. Многие вещи ей стали ясны. Свекровь боится, как бы она не присмотрела себе нового мужа и надругалась над памятью о Минчо… Господи, зачем все это ей нужно!? Словно какая-то грубая рука сжала ее сердце, и слезы хлынули из глаз… Как могут они думать об этом, ведь она вчера только, как говорится, похоронила мужа, еще могила травой не заросла…

Об имуществе, о земле Тошка не думала. Все это теперь принадлежало Пете, и она была уверена, что ни бабка, ни дядя не намерены лишить его этого права. Мысль о своей доле имущества ей не приходила в голову. Все, что было, должно остаться Пете. Для него она готова снять с себя последнюю сорочку, душу свою заложить… Она даст его в учение. Сама будет работать от зари до зари и на своем поле, и в поденщицы пойдет, от куска своего отрывать будет, а сына выучит. Это была самая сокровенная мечта Минчо. Чтоб сын у него был ученый. Чтоб все ставили его в пример и ловили каждое его слово. Так хотел Минчо. Это было и ее желание. Только бы дожить до этого, а потом можно спокойно умереть…

Тошка толком не знала, чему будет учиться Пете. Об этом думал Минчо. Главное, что ученый. В своих мечтах она видела его высоким, стройным, красивым мужчиной, с небольшими усами, подстриженными по-городскому, в красивом городском костюме и начищенных штиблетах. Он будет читать толстые книги и говорить на разных языках…

Когда Минчо был жив, Тошка не сомневалась, что в один прекрасный день это будет. Она и теперь верила, что достанет денег на его учение, верила, что учение пойдет Пете в прок. Единственное, что ее тревожило, — это страх, как бы с ним чего не случилось. Неровен час — разболеется, или еще что…

Страшная и неожиданная смерть Минчо перепугала ее, и она теперь со страхом думала о том, что никто не знает своей судьбы. Минчо часто говорил о новой войне. А если она и вправду начнется?.. Раньше она ничего не боялась. Сколько угрожали Минчо, и в тюрьму сажали и преследовали — она была спокойна за него. Ей казалось, что он от пули заговоренный, в воде не тонет и в огне не горит, будет жить долго-долго и доживет до того времени, во имя которого он работал и страдал… И какое-то гнилое, высохшее дерево убило его насмерть, проклятое дерево посреди чистого поля… И чем больше раздумывала она над случайной неожиданной смертью Минчо, тем больше боялась она за жизнь Пете. Все может случиться. А вдруг вол его забодает или лошадь зашибет, а неровен час, задавит, с дерева упадет, камнем в голову ударят… Все может случиться, все. А старая не пускает его с ней в поле, в селе держит. Тошка целый день его не видит, постоянно думает, не случилось ли с ним что-нибудь страшное…