Дурман

3

Со дня смерти Минчо прошел уже месяц. Старая начала готовиться к сороковинам, самому большому поминанью по сыну. Для обряда нужен был молодой паренек, неженатый, моложе Минчо, переодетый в его одежду. Он должен был стать как бы вторым ее сыном, утехой взамен умершего. Она уже выбрала одного парня на эту роль и думала теперь только о том, где бы достать побольше денег, чтобы не ударить лицом в грязь и перед новыми родичами и перед соседями. А денег было взять негде. Иван, как говорили в селе о ранней молотьбе, намолотил „пустой ток“, на поминки смолотил две-три меры пшеницы, а остальную, на каждый день, смешал с рожью и ячменем. Старая собирала свежие куриные яйца, выскребала пшеницу до зернышка по сусекам и тайком продавала помакам[1]. Тошка все это видела, но молчала.

Сначала Иван не хотел, чтобы справляли сороковины. „Все это пустые затеи, — думал он. — Да и денег сколько уйдет. Но старая… Попробуй ее убедить. Она вон из кожи вылезет, но сделает по-своему, и не только из богобоязни, а так просто, ему и Тошке назло“. Но все же без него ей не управиться. И он ждал, чтобы она завела разговор первой.

— Слушай, — начала она как-то в воскресенье под вечер, — отвези-ка завтра в город мешок пшеницы на базар, выручишь немного денег брату на сороковины.

— Надо бы поскромнее как-нибудь, я считаю, — осторожно начал Иван.

— Сделаем все, как положено, — вспыхнула она, — нечего нам от людей на отличку…

— По-моему, вообще нет нужды во всем этом, но…

— А тебя никто и не спрашивает! — резко перебила она.

Он тоже вспыхнул, но сдержался, только проворчал:

— Что я тебе, батрак?

Старая ничего не ответила, только сверкнула глазами из-под черного платка.

— Сколько денег нужно? — спросил он примирительным тоном.

— Сколько, сколько… Нужно пару ботинок, не в постолы же его наряжать… Потом, немного конфет, платки нужны, свечи…

— А, это самое… кого обряжать-то будем? — спросил он, недоверчиво поглядывая на мать.

— Я уже выбрала, — быстро ответила старая и мотнула головой. — Не мужское это дело.

— Выбрать-то ты выбрала, посмотрим, мы выбрали ли, — сказал он немного раздраженно.

— Парень хороший…

Иван начал беситься.

— Хороший, хороший… Да кто же?

— Стаменко, свата Пеню сын.

— Какого свата Пеню? — насторожился Иван.

— Сват Пеню, Трендафилов. Один он на селе, не сто.

— Ну уж нет, — решительно заявил Иван.

— Да, да и да!.. Я уж и человека послала с приглашением…

— А мне плевать на твое приглашение!

— Да ты что, сынок! За что же ты меня так? — нахохлилась она как разъяренная клушка.

— Вот за это самое… Этот мерзавец… Этот сучий ублюдок… Да чтоб я его на двор пустил? Его вместо брата принял?.. В родственники взял этих бандитов?

— Какие они бандиты, да ты что?

— Потому что подпевалы Ганчовских. Что, не знаешь?.. Дак он в прошлом году чуть не убил брата за сельские выпасы… А ты его обряжать вместо брата будешь?! Фу-у! Совсем от старости ума рехнулась!

— A-а! Вот, значит, какого я сына-умницу вскормила, вспоила! — всплеснула руками старая. — Все он больше всех знает, все других учить будет… Ну, да ладно, сынок. Что старое поминать… — начала она, немного успокоившись, — коль ругались — помиримся… Довольно тебе с разными оборванцами якшаться, мало ли тебя по участкам таскали… Пора нам со справными людьми, которые посолиднее, дружбу водить… Не век же с голодранцами ходить…

— Смотри-ка ты! Самой, прости господи, нечем срам прикрыть, а она голодранцев чурается… Давай, давай, иди к богатым… Иди к своим Ганчовским! Плюй на братову могилу! — И он, вне себя от ярости, ударил ее по плечу.

— Бей, бей, убей меня, старую! — мать кричала, вся дрожа от злобы. — До смерти прибей за то, что тебя выкормила, такого здорового да сильного! И за что, спрашивается? За то, что добра тебе желаю… Все ведь ради тебя стараюсь? Хочу, чтобы породнились мы с богатыми людьми, авось и тебе счастье улыбнется… В силе ведь человек, и помочь может, и на службу куда-нибудь пристроит…

— Не желаю я его службы! И не твоя это печаль! Поняла? Холодный, голодный ли я, ходить ли мне не в чем — это мое дело, моя забота… — Побледнев, дрожа как в лихорадке, Иван грозил ей кулаком. — А выпасы он вернет, как миленький…, а службы у этого мироеда мне и даром не надо…

— Вернет он тебе, как раз! Жид! Да и чего выгадаешь, если вернет выпасы? Все кметы[2] к рукам приберут, тебе ничего не достанется… Ты о себе, о себе думай. Не то обернут тебя вокруг пальца, из-под самого носа кусок утянут…

— Ну хватит! — отмахнулся Иван. — А твоей задумке не бывать, так и заруби на носу. Трендафиловского ублюдка я на двор не пущу, слышишь?

— Очень-то ты ему нужен! Раз не хочешь, силком тебя никто не тянет к нему в родственники… А ты со своей дурной головой еще достукаешься! — закачала она головой.

— Достукаюсь, не достукаюсь — мое дело, — начал понемногу отходить Иван.

Но старая вскипела снова:

— Выбирай тогда ты, ты выбирай! Я встревать не буду. Возьми Вылюоловчева, даром что вдовый. Пусти козла в огород…

— Как так Вылюоловчев?.. Ничего не понимаю… — не сообразил он, что мать издевается над ним. — Дак ведь нужен неженатый, да и моложе брата?

— Не знаю, не знаю… Я не хозяйка в этом доме, не мать, а собака дворовая… Да и чего это я надумала о сыне своем заботиться, он у меня такой умный да разумный, вырастила, называется, на свою голову…

— Я еще раз повторяю: не нужны мне твои заботы.

— И не буду. Сяду вот тут и пальцем не пошевельну. Делайте, что хотите, вмешиваться не стану… Ничего я не понимаю, дурная стала, неграмотная… Сам себе брата выбирай.

— И выберу.

— Давай, давай.

Утром она сухо спросила:

— Ну, кого выбрал?

Иван немного подумал и, сообразив, что она спрашивает всерьез, сказал тихо, но решительно:

— Младена, Димо Стойкова сына.

Старая облегченно вздохнула. Парень был хороший, и походка у него точь-в-точь Минчова, да и отец — справный, умный хозяин. Нивы у него, как картинка, все у него в руках спорится, и в селе ему уважение. Одно только ей не нравилось, что и он на старости лет ввязался в эту политику, будь она неладна…