Дурман

24

Холод сковал землю. Было сухо и морозно. Иван перебрал черепицу на крыше, стянул, замазал зазоры, убрал все разбитое и негодное. Собрался было и на сеновал взобраться, но старая не позволила.

— Запорошишь сено пылью да обломками черепицы — скотина зубы переломает… Сеновалом весной надо заниматься, когда сена нет… — Потом помолчала и добавила: — Вот стену, которая со стороны гумна, замазать надо, да и то не к спеху… А вот в кухне, ту, что с Малтрифоновыми общая, вот ту стену верно, надо в порядок привести, пока есть время свободное…

— Пусть немного потеплеет, — согласно кивнул Иван.

Старая вернулась в дом, взяла хлопок и потянула тонкую нить. Вот так, сидя у окна, с головой уйдя в какие-то свои мысли, она проводила целые дни. Раза два-три в день она спускалась в небольшой погреб, кряхтя, приседала у старой почерневшей бочки и нацеживала себе вина в зеленоватую глиняную миску. С тех пор как они посадили виноград — американку, она держала пятьдесят-шестьдесят литров вина на всякий случай: именины, крестины или для других домашних нужд. Но теперь, впервые за эти десять лет после первого урожая, она начала пить сама. Ключ от погреба висел у нее на поясе, и никто не входил туда без ее разрешения. В этом полутемном подземелье стояли кадка с солониной, фасоль, крупа, капуста, соленья, лук. На балке висела объемистая корзина. В ней чего только не было: лоскутки, плошки, пузырьки, коробочки. Когда они здесь появились и зачем были нужны, никто не знал. Минчо не раз грозился: „Возьму и выброшу все на помойку“. Но старая была непреклонна: „Пока я жива, пусть будут здесь, а когда умру — ваше дело…“ И Минчо, и Тошка, и Иван, даже Пете просили у нее ключ, если что нужно было взять, но это случалось редко: или летом, чтоб занести чего, или перед Рождеством, когда резали свинью и заготавливали солонину. А все остальное время она одна спускалась в подполье. Никому другому не позволяла. И если она где-нибудь пропадала, нельзя было ни капусты достать, ни луку, ни солений. Несколько раз Минчо пытался было попросить мать не замыкать подполье, но каждый раз встречал яростный отпор: „Делать вам там нечего! Я там хозяйка, должна знать, что есть, чего нет. А если что нужно будет, я сама отопру. А коли нет меня, подождете, не велика важность…“

Милю сам выкопал это подполье. И когда закончил, ей показалось, что это не просто подвал, а настоящие хоромы. Так ей показалось, уж очень давно она об этом мечтала. До этого негде было держать продукты, заготовленные на зиму, все или замерзало от холода, или портилось в тепле. И когда в самое голодное время года приходилось выбрасывать на помойку полкадки солений, она места себе не могла найти, хоть плачь. Да иногда и всплакнет на самом деле, прямо заголосит, как над покойником. Так продолжалось несколько лет. Милю слушал-слушал ее причитания и однажды под осень засучил рукава, прихватил кирку — и в чулан. И заработал. Тогда старая совсем заревела белугой, чуть не кинулась на него с кулаками, вот-вот глаза выцарапает: „Да ты что, сдурел?! Избу на бок своротишь, некуда будет притулиться…“ Но он и усом не повел, продолжал работать киркой. Начав копать с середины, дошел до стен, но не вплотную, а не доходя двух пядей, потом выложил кирпичом, отштукатурил, стянул как следует досками, так что основы дома еще больше укрепились, а по стенам получились лавки. На этих лавках старая потом все по порядку расставила. Положил четыре балки, крепко-накрепко забил, а сверху настелил пол чулана и прошелся рубанком, и так все красиво получилось, да так ладно, что старая пожалела, что не выкопал он подпол под большой комнатой. Подвальчик вышел на славу. Летом в нем было прохладно, а зимой тепло. Вот только лестница была очень крутая, да и немножко кренилась набок, но большой беды в этом не было. За столько лет старая всего один раз поскользнулась. Ободрала слегка локоть да ногу немного подвернула, но с тех пор ступала осторожно, как кошка. Да и привыкла уже, знала точно, куда надо ступить. Когда нужно было что-нибудь из подпола, Тошка осторожно предлагала: „Мама, может, мне сходить?“ На что старая неизменно отвечала: „Ты не знаешь, где что, я сама“, — и грузно поднималась с места.

В подполье она спускалась и тогда, когда хотела обдумать что-нибудь очень важное, серьезное. Там было тихо, спокойно. Маленькое оконце занавешено старой, вылинявшей мешковиной, словно вход в медвежью берлогу. Не видно было, что делается внутри, и доступу сюда тоже никому не было. А когда старая была чем-нибудь раздосадована или, наоборот, при какой-нибудь радостной вести, она спускалась сюда, чтобы успокоиться, отдохнуть, прийти в себя. Воздух был спертый, стоял тяжелый дух каких-то испарений, пахло чем-то привычным, и старая вдыхала его с наслаждением и упоением. Все здесь, до самой последней мелочи, было знакомо ей, все это она расставила своими руками, знала, где что находится — стоит только руку протянуть. Она мысленно разговаривала с этими вещами, поведывала им свои самые сокровенные тайны. Для нее они были почти живыми существами, которые все знают и все понимают, но которые никогда никому ничего не скажут, не выдадут ни за что на свете.

Последнее время старая все больше и больше пропадала в подполье. Несколько раз, разговаривая с матерью, Иван уловил запах вина. Он не сказал ни слова, только усмехнулся про себя и отвернулся. С одной стороны, это его неприятно удивило, но, с другой, даже как-то успокоило: „Что с нее, старухи, возьмешь? Пусть себе выпивает, раз хочется“. Почувствовала это и Тошка, но даже обрадовалась: „Пусть хоть обопьется, только меня бы оставила в покое!“ Иван подумал: „Ненадолго ей хватит, от силы до Нового года“.

— Чего ты там все торчишь, — однажды не выдержал он, — смотри, простуду подхватишь!

— Это мое дело, — как-то виновато буркнула она под нос и заковыляла в сторону.

„Знаю я, какие там у тебя дела“, — хотелось ему сказать, но он только строго посмотрел ей вслед.

Однажды Тошке что-то понадобилось взять из сундука свекрови, там держали одежонку Пете. Но на сундуке висел замок.

„С чего бы это? — подумала Тошка, ей стало грустно: — От меня, что ли, прячет? А чего прятать-то? Будто я не знаю ее барахла…“

Сундук был широкий, грубо сколоченный. Окрашен он был ореховой краской, а на лицевой — размалеван цветами. Со всех сторон он был обшарпан, но среди цветов ясно читалось — 1896 год. Тошка никогда не обращала на него особого внимания, сундук как сундук, но, увидев на нем замок, взглянула на него словно другими глазами. Будто в первый раз увидела. Почему старуха замок повесила? Внутри, как она помнила, было немного шерстяной пряжи, старая вязаная фуфайка и какое-то тряпье. Тошка хотела распустить фуфайку, добавить новой пряжи и связать Пете кое-что на зиму. Надо бы и рубашонки его перебрать, подштопать, ведь зима на носу. Похолодало, а ребенок совсем оголел, ходит, как неоперившийся утенок. Не хотелось ей со свекровью говорить об этом, но ничего не поделаешь. И она осторожно спросила:

— Мама, у тебя в сундуке немножко пряжи было и старая фуфайка шерстяная, надо бы Пете чего связать на зиму…

— Свяжи, дочка, свяжи! — согласно кивнула свекровь и оставила веретено. — Подожди, я сейчас принесу…

— Было там и две рубашонки, я их заштопаю, — прибавила Тошка.

— Хорошо, я принесу, — не оборачиваясь, буркнула старуха.

„Чего это она так? — грустно глянула ей вслед Тошка. — Что она от меня там прячет? Да и зачем мне…“

Старая зачастила к своей сестре. Не пройдет два-три дня — она в гости собирается. И Пете с собой берет. Долго не засиживалась, но все же Тошка была рада одна побыть в доме, что ей стали доверять, как прежде… Только вот непонятно, почему сундук запирает. Иногда, когда вся работа по дому была переделана, старая ласково журила сноху:

— Ну что ты все дома да дома… Пойди пройдись…

— Да куда же мне, мама?

— Как куда? Что у тебя родственников нет? А то к соседям загляни… Снохи тетки Кины вчера про тебя спрашивали… Что это она, говорят, к нам не заходит… Петровиха хочет жилетку связать, как у тебя, просит показать.

— Так я схожу, покажу.

— Иди, иди, дочка! Домашней-то работе конца нет…

Тошка была сама не своя от радости. „Ну, отошла, видно! Оттаяла… А то раньше, как нахмурится, как надуется — смотреть страшно“. Но и теперь нет-нет и прозвучат в голосе сухие, даже как будто злые нотки, губы плотно поджаты, а глаза смотрят холодно и неприязненно. Особенно ее смущало, что старуха никогда прямо в глаза не глянет. „Что это она, со мной разговаривает, а сама все в землю смотрит? — спрашивала себя Тошка. — А стоит мне отвести взгляд, так и зыркнет“. Несколько раз Тошка замечала на себе ее злобный, мрачный взгляд. Первый раз в стекле открытого окна, а второй — в зеркальце. Но стоило Тошке к ней повернуться, как старуха тут же прятала глаза и смущенно поправляла головной платок. „Да пусть смотрит, как хочет, — успокаивала себя Тошка. — Только бы душу не вынимала…“

Однажды, прибираясь в доме, Тошка вытащила сундучок с книгами Минчо и поставила во дворе под навес. Иван проходил к сеновалу за сеном, увидел сундучок, оставил корзину и начал с любопытством разглядывать пыльные книги. Их было немного, не больше трех десятков. На первой странице каждой книги Минчо написал свое имя. Иван смотрел на мелкий, но четкий почерк брата, и вдруг ему стало грустно. Вот по этим книгам учился брат, из них черпал свои знания, так что любого ученого мог за пояс заткнуть. Сколько же всего было заключено в этих книгах, какие премудрости скрывал в себе этот маленький, неказистый сундучок… И как это Иван до сих пор о нем не вспомнил, да ведь ему надо все перечитать, от корки до корки… Больше всего было брошюр, но попадались и толстые книги. Сколько раз Минчо ему их в руки совал, читать заставлял! И вот теперь только, когда Минчо нет на свете, у Ивана проснулось любопытство. Он был уверен, что если прочтет все братовы книги, особенно вот эти, которые потолще, он наберется знаний, которыми Минчо сражал, и не только своих, но и чужих. Иван выбрал самую увесистую книгу и закрылся в хлеву. Но еще на первой странице почувствовал, что его клонит ко сну. Он не нашел в ней ничего интересного, там говорилось о каких-то экономических силах, но что это за силы, Иван так и не понял. Он перелистал еще десять страниц в надежде отыскать чего-нибудь поинтереснее, прочитал одно место, перешел на другое, но нигде не мог найти ключа к знаниям Минчо. Взялся за другие, тоже толстые книги, но и там то же самое. Да и в брошюрах та же скука и сухота. Было еще три-четыре книжки рассказов. Один из них показался ему интересным, но дался он ему нелегко. Читал-то Иван почти по складам, совсем отвык, да и мысли-то и дело уходили в сторону, все перескакивали на улицу, в кофейню. Вместо страниц книги он видел людей, посиделки, деревенские толоки. Но все же книжки с рассказами он отложил. Когда будет свободное время, начнет снова.

— Сестра, — сказал он Тошке, — смотри, как бы Пете не порвал.

Тошка радостно кивнула. За все это время Иван впервые к ней так обратился. И когда он направился на гумно, она долго рассматривала книжки, листая страницы. И крупные, теплые слезы закапали из глаз… Вот имя Минчо, написанное его рукой, ясные четкие буквы… Как ей захотелось прочитать все это, все, что читал ее Минчо. Но где взять время? Да и что скажет свекровь, когда увидит ее с книгой в руках?