Фатальная ошибка

18 Дальше — хуже

Майкл О’Коннел подумал, что еще не проявил себя в полную силу. Для этого нужен был подходящий момент, но он не собирался сидеть и терпеливо ждать его, а активно готовился к нему, планировал. И когда такой момент наступит, он намного опередит всех. Он рассматривал себя как режиссера, то есть человека, который продумывает всю пьесу, акт за актом и сцену за сценой, до самого конца. Ему были известны развязки всех пьес, потому что именно он создавал их.

О’Коннел был в боксерских трусах, тело его блестело от пота. Пару лет назад он наткнулся в букинистическом магазине на пособие по физической культуре, популярное в середине 1960-х годов. Эта книжка была написана на основе руководства по физической подготовке пилотов Канадских Королевских ВВС и проиллюстрирована старомодными рисунками, на которых мужчины в трусах делали выпады, присев, отжимались на одной руке и до предела задирали подбородок. В ней приводилось много любопытных упражнений, которые О’Коннелу нравились, — например, надо было подпрыгнуть, согнув колени, и коснуться руками пальцев ног. Это не имело ничего общего с системами физических упражнений Пилатеса, Билли Блэнкса и Джейка Стейнфелда или шестиминутными упражнениями для брюшного пресса, заполнявшими дневные телеканалы. О’Коннел добился больших успехов, тренируясь по системе канадских пилотов, и под его мешковатой поношенной студенческой одеждой скрывалось тело борца. Однако он презирал компанию снобов из фитнес-клуба и длинные вдохновенные пробежки по берегу реки Чарльз. Он предпочитал накачивать мускулатуру в одиночестве у себя дома, иногда надевая при этом наушники, оглушающие его музыкой какой-нибудь псевдосатанистской рок-группы вроде «Блэк саббат» или «AC/DC».

Он лег на пол, поднял ноги над головой и стал медленно опускать их, сделав три остановки, прежде чем его пятки почти коснулись дощатого пола. Он повторил упражнение двадцать пять раз. В последний раз он не стал опускать пятки на пол и остался лежать неподвижно, вытянув руки вдоль туловища. Он знал, что через три минуты почувствует неудобство, а еще через две появится боль. Через шесть минут боль станет сильной.

Теперь он делал это упражнение не ради развития мускулатуры. Речь шла о том, чтобы научиться преодолевать боль.

О’Коннел закрыл глаза и старался не думать о жгучей боли в желудке, вызвав вместо этого в воображении образ Эшли. Он мысленно воспроизводил каждую деталь, терпеливо выписывая, подобно художнику, все изгибы, все едва заметные впадины. Начав с пальцев ног, с натянутой дуги ахиллова сухожилия, он поднялся к мышцам голени, к колену и бедру.

Сжав зубы, он улыбнулся. Обычно ему удавалось сохранять это положение до тех пор, пока он не добирался до ее длинной гибкой шеи, надолго задержавшись по пути в ее промежности и на груди. Затем приходилось опустить пятки на пол. Но постепенно он становился сильнее и верил, что когда-нибудь закончит ее воображаемый портрет, дорисовав лицо и волосы. Он предвкушал этот момент.

С силой выдохнув, О’Коннел расслабился, пятки стукнули об пол. Несколько секунд он лежал, чувствуя, как ручейки пота стекают с его груди.

«Она позвонит, — подумал он. — Сегодня же. Ну, может быть, завтра». Это неизбежно. Он привел в действие силы, которые заманят ее в его сети. Она, конечно, расстроится, будет злиться, возмущаться и выдвигать требования. Это нисколько не волновало его. И главное, на этот раз она будет беситься в одиночестве и станет еще более уязвимой.

Он глубоко вздохнул. На миг у него появилось ощущение, будто Эшли лежит рядом с ним, теплая и мягкая. Закрыв глаза, он наслаждался этим ощущением. Когда оно растаяло, он улыбнулся.

Майкл О’Коннел лежал на полу, бессмысленно глядя на беленый потолок и свисавшую с него на шнуре стоваттную лампочку без абажура. Он однажды читал, что монахи какого-то давно забытого ордена одиннадцатого-двенадцатого веков могли сохранять эту позу часами в полной тишине, не обращая внимания на жару, холод, голод, жажду и боль. У них были галлюцинации и видения, душой они соединялись с бессмертными небесами, с бессмертным словом Господним. Он хорошо понимал это состояние мистического экстаза.

Что действительно беспокоило Салли, так это банковский счет в офшорной зоне, на который было переведено частями около пятидесяти тысяч долларов.

Она позвонила в банк на острове Большой Багама, но там отказались ей помочь. Для этого, сказали ей, им нужна санкция руководства их банка, а ее было трудно получить даже представителям федеральной Комиссии по ценным бумагам и биржевой деятельности и контролерам налогового управления, не говоря уже о рядовом адвокате, действующем в одиночку, без каких-либо распоряжений или угроз со стороны госдепартамента.

Салли никак не могла понять, почему человек, сумевший взломать аккаунт ее клиентки, украл только пятую часть всей суммы. Другие транзакции, представлявшие собой калейдоскоп переводов из одного банка в другой, нетрудно было проследить, а деньги, насколько она понимала, можно было вернуть. Ей удалось заморозить счета, выписанные в нескольких учреждениях на разные, явно поддельные имена. «Почему, — недоумевала она, — все эти деньги не перевели чохом в офшорную зону, откуда их было бы практически невозможно достать?» Бо́льшая их часть была, собственно говоря, не украдена, а просто разбросана по стране и ждала, когда Салли ценой неимоверных усилий соберет их воедино. Ей не давал покоя тот факт, что она даже не могла толком определить, жертвой какого преступления стала. Единственное, что ей было ясно: ее профессиональной репутации нанесен чувствительный удар, от которого она, скорее всего, полностью никогда не оправится.

Совершенно непонятно было также, кто нанес этот удар.

Прежде всего ее подозрение пало, естественно, на противную сторону в бракоразводном процессе. Но чего ради ее противники стали бы затевать такую волокиту? Это существенно осложняло и затягивало весь процесс, требовало дополнительного разбирательства в суде с неизбежными сопутствующими затратами. Конечно, при разводе люди часто поступают неразумно, но не настолько же! Кроме того, злопыхатели, желающие навредить, обычно ведут себя более крикливо, мелочно и гадко. А тут все было проделано тихо и скромно, и это ставило Салли в тупик.

Тогда она стала подозревать, что это кто-либо из ее противников по другим делам. Кто-то, над кем она взяла верх раньше — скажем, год назад или даже больше. Однако то, что человек вынашивал планы мести так долго, казалось совсем уж диким. Прямо происки сицилийской мафии из «Крестного отца».

Салли пораньше покинула контору и зашла в находившийся в центре города ресторан с псевдоирландским названием, где был тихий полутемный бар. Там она и устроилась, потягивая виски с водой под аккомпанемент группы «Грейтфул дэд», исполнявшей песню «Друг дьявола».

«Кто же так меня ненавидит?» — гадала она.

Но кто бы это ни был, следовало сообщить об этом Хоуп, хотя Салли очень боялась этого разговора. При создавшейся в их отношениях напряженности только этой новой неприятности им и не хватало. Салли сделала большой глоток горьковатого напитка. «Кто-то ненавидит меня, а я трушу, — подумала она. — Друг дьявола и мой друг». Посмотрев на виски, она решила, что всего имеющегося в мире алкоголя не хватит, чтобы поднять ее настроение, отставила стакан и, собрав остатки воли в кулак, отправилась домой.

Скотт закончил письмо к профессору Бэррису и внимательно перечитал его. В письме он называл происшедшее «мистификацией», стремясь представить это как хитроумную студенческую шутку.

Только шутка в данном случае была совсем не забавной.

Единственным положительным моментом в составленном со всей возможной осторожностью послании Скотта была его рекомендация присмотреться к работам Луиса Смита. Скотт надеялся, что Бэррис сможет оказать содействие молодому человеку в его научной карьере.

Подписав письмо, он отправил его. После этого вернулся домой и, усевшись в старое потрепанное кресло с подголовником, задумался о том, что обрушилось на его голову. Он сомневался, что одного его письма, каким бы убедительным оно ни было, хватит, чтобы снять с него все подозрения. А в конце недели к нему еще должен был нагрянуть этот любопытствующий газетный репортер. Скотт подумал, что в ближайшем будущем ему придется защищать свое доброе имя. То, что обвинение было неправдоподобным, неосновательным, не имело почти никакого значения. Кто-то где-то все равно поверит всему этому.

Это выводило Скотта из себя; он сидел, сжимая кулаки, а в голове его отдавался болью вопрос: «Кто это сделал?» Если бы он знал, что Салли и Хоуп в это время бьются над тем же самым вопросом, ответ был бы очевиден. Но обстоятельства складывались так неудачно, что каждый из них мучился в одиночку.

Закончив работу, Эшли собирала свои вещи, чтобы идти домой, но тут заметила, что в нескольких футах от нее маячит фигура заместителя директора музея.

— Эшли, — произнес он напыщенно, отводя взгляд, — мне надо с вами поговорить.

Она отложила сумку и послушно последовала за ним в его кабинет. Опустевший музей, по которому разносилось гулкое эхо их шагов, вдруг напомнил ей склеп. Тени накрыли развешенные полотна, коверкая изображение, искажая краски.

Заместитель директора сел за свой стол и указал Эшли на стул. Сделав паузу, он поправил галстук, вздохнул и посмотрел ей в лицо. Время от времени он нервно потирал руки.

— Эшли, к нам поступили жалобы на вас.

— Жалобы? Какого рода?

Вместо ответа, он спросил:

— У вас были в последнее время какие-нибудь неприятности?

Разумеется, неприятности у нее были, но Эшли не хотела посвящать начальника во все детали своей личной жизни без особой необходимости. Она считала его пронырливым, неискренним человеком. Он жил в Сомервиле с женой и двумя маленькими детьми, и это не мешало ему увиваться за каждой новенькой молодой сотрудницей.

— Да нет, все как обычно. А почему вы спрашиваете?

— Значит, — произнес он медленно, — все в вашей жизни нормально? Ничего нового?

— Я не вполне понимаю вас.

— Ваши взгляды, ваше мировоззрение не претерпели в последнее время каких-либо радикальных изменений?

— Мои взгляды — это мои взгляды, — ответила она. — Какие были, такие и остались.

Он опять сделал паузу.

— Я боялся такого ответа. Я не очень хорошо знаю вас, Эшли, так что, наверное, ничто не должно меня удивлять. Но я вынужден заявить… — Он замолчал. — Нет, я скажу по-другому. Вы знаете, что все мы в музее стараемся относиться терпимо ко взглядам и мнениям других людей, как и к их образу жизни. Мы не хотим выступать в роли судей. Но все же есть границы, которые никто не может переступать, вы согласны?

Эшли решительно не понимала, к чему он клонит, но, кивнув, произнесла:

— Ну конечно. Какие-то границы должны быть.

У заместителя директора был одновременно расстроенный и сердитый вид.

— Вы в самом деле думаете, что холокоста не было? — бросил он, подавшись вперед.

Эшли резко выпрямилась:

— Что-что?

— Никто на самом деле не убивал шесть миллионов евреев, это пропагандистская утка?

— Что это значит?

— Негры и монголоиды — это низшие расы, они недалеко ушли от диких животных?

Эшли была настолько ошарашена всем этим, что не могла выдавить из себя ни слова.

— Правда ли, что евреи управляют ФБР и ЦРУ? И является ли чистота расы главной проблемой, стоящей сейчас перед нацией?

— Зачем вы мне?..

Заместитель директора жестом остановил ее. Лицо его было красным.

— Подойдите сюда, — указал он на свой компьютер, — и зайдите в почту под вашим логином и паролем.

— Я не понимаю…

— Сделайте такое одолжение, — сказал он холодно.

Она встала, обогнула стол и выполнила его просьбу. Компьютер ожил, фанфары сыграли приветствие, на экране появилось изображение музея с крупной надписью на его фоне: «Добро пожаловать, Эшли!» — и мелким добавлением: «На ваш адрес поступили новые письма».

— Ну вот, — сказала она, выпрямившись.

Хозяин кабинета накинулся на клавиатуру.

— Так-так, — зловеще произнес он. — Посмотрим последние поступления.

Щелкнув курсором по ее имени и паролю, он быстро нажал несколько клавиш. Изображение музея исчезло, вместо него экран окрасился в черно-красный цвет. Динамики взорвались бравурной музыкой, и на дисплее возникла огромная свастика. Эшли не знала нацистского марша «Хорст Вессель», однако характер музыки был понятен. Она в изумлении хотела что-то сказать, но в это время замелькали черно-белые кадры кинохроники. Шеренги людей вздымали руки в нацистском салюте, выкрикивая многократное: «Зиг хайль!» Эшли узнала фильм. Это был «Триумф воли» Лени Рифеншталь. Толпы исчезли, сменившись сначала надписью: «Добро пожаловать на арийский веб-сайт», а затем: «Добро пожаловать, штурмовик Эшли Фримен. Введите свой пароль».

— Есть необходимость продолжать? — спросил заместитель директора.

— Это какой-то абсурд! — воскликнула Эшли. — Это не мое! Не имею понятия, как…

— Не ваше?

— Нет. Я не знаю как, но…

Начальник указал на экран:

— Наберите свой пароль, которым вы пользуетесь в музее.

— Но зачем…

— Сделайте одолжение, — сухо сказал он.

Эшли набрала пароль. Открылся новый файл, снова прозвучали фанфары — на этот раз что-то из Вагнера.

— Ничего не понимаю…

— Ну конечно! — бросил он. — Разумеется, не понимаете.

— Кто-то подстроил все это. Очевидно, мой знакомый, которому я дала отставку. Не знаю, как он это сделал, но он хорошо владеет компьютером и, должно быть…

Заместитель директора поднял руку:

— Но ведь я первым делом спросил, не было ли у вас в последнее время каких-нибудь неприятностей или изменений в жизни, и вы ответили, что все как обычно, все нормально. А веб-сайт, где ваш бывший приятель принимает вас в современную нацистскую группу, — это, с моей точки зрения, не вполне нормально.

— Да, конечно, но я не знаю…

Он покачал головой:

— Простите, я устал от ваших неуклюжих попыток оправдаться. Прошу вас больше не приходить в музей, Эшли. И даже если то, что вы говорите, правда, это ничего не меняет. Мы не можем мириться ни с подобными идеалами, ни с подобными приятелями. Это идет вразрез с нашим стремлением создать в музее атмосферу терпимости. Это просто какая-то порнография ненависти! Я не могу этого допустить. И, откровенно говоря, я не очень-то верю вам. Так что всего хорошего, мисс Фримен. Мы отправим вам чеком деньги, которые вы заработали за последнее время. Пожалуйста, не появляйтесь здесь больше. И еще, — добавил он, указывая на дверь, — не рассчитывайте, что мы дадим вам рекомендацию.

Эшли возвращалась домой в быстро сгущавшейся ночной темноте, впадая попеременно то в отчаяние, то в ярость. Она неслась по улицам, не обращая внимания на окружающее и пытаясь придумать на ходу план действий, но клокотавший в ней гнев мешал ей сосредоточиться. В конце концов она отдалась этому чувству, которое буквально сотрясало ее. Ни один человек в здравом уме не может допустить, чтобы кто-либо исковеркал всю его жизнь, и поскольку она считала, что находится в здравом уме, то была твердо намерена покончить с этим бесчинством нынче же вечером.

Бросив сумку и жакет на кровать, она схватила телефонную трубку и набрала номер Майкла О’Коннела.

— Да? Кто это? — спросил он сонным голосом.

— Ты прекрасно знаешь, кто это! — чуть ли не прокричала она.

— Эшли? Да, я знал, что ты позвонишь.

— Ты просто мерзавец! Сначала ты сорвал мои занятия в колледже, а теперь из-за тебя я потеряла работу. Каким подонком надо быть, чтобы делать это?

Он ничего не ответил.

— Оставь меня в покое! Почему ты не можешь оставить меня в покое?

Он опять промолчал.

Эшли распалялась все больше:

— Я ненавижу тебя! Черт бы тебя побрал, Майкл! Пойми, между нами все кончено! Я не хочу больше тебя видеть. Мне и в голову не могло прийти, что ты способен на такую подлость. И ты еще говоришь, что любишь меня?! Ты ненормальный, злобный выродок, Майкл, и я хочу, чтобы ты убрался из моей жизни. Навсегда! Понятно тебе?

По-прежнему никакой реакции.

— Ты слышишь меня, Майкл? Между нами ничего не может быть! Никаких встреч и разговоров. Финиш. Усвой это, наконец! Больше ничего не будет, понял?

Она замолчала, ожидая ответа, но не дождалась. Тишина обволакивала ее, как ползучее растение. Она подумала, уж не прервалась ли связь, — может быть, ее слова исчезают в безграничной электронной пустоте?

— Ты слышишь меня или нет? Все кончено!

На этот раз Эшли показалось, что она слышит его дыхание.

— Майкл, ну пойми же, пожалуйста. Все между нами кончено.

Когда он наконец заговорил, она вздрогнула от неожиданности.

— Эшли, — произнес он жизнерадостным тоном, в котором даже прорывался смех. Можно было подумать, что они говорят на разных языках. — Ты не представляешь, какое это удовольствие — слушать твой голос! Я жду не дождусь, когда мы снова будем вместе. — Помолчав, он добавил: — Навечно. — И отключился.

— Но затем что-то произошло? — спросил я.

— Да, — ответила она. — Произошло много разных событий.

По ее лицу было видно, что она не может решить, что и как рассказать мне. Она словно куталась в осторожность, подобно тому как человек кутается зимой в теплый свитер в предчувствии холодной, ветреной погоды.

— Послушайте, — сказал я, несколько утомленный ее уклончивыми ответами, — у меня никак не складывается целостная картина. В самом начале вы сказали, что я пойму смысл этой истории. Но пока что я не вижу в ней особого смысла. Видно только то, что вытворяет Майкл О’Коннел. Но с какой целью? Чувствуется, что назревает какое-то преступление. Но какое?

Она выставила ладонь:

— Вы ищете простой и ясный ответ. Но преступление совсем не простая вещь. В нем проявляют себя самые разные факторы. Вам не приходило в голову, что мы порой помогаем создать психологическую или, может быть, эмоциональную атмосферу, в которой зарождается и расцветает все самое плохое и даже страшное? Мы сами рассадники зла. Иногда создается такое впечатление, не правда ли?

Я ничего не ответил, и она уставилась на кофейную гущу в чашке, словно надеялась найти ответ там.

— Вам не кажется, что мы живем очень разобщенно? Раньше, в более счастливые времена, человек оставался жить там, где он вырос. Возможно, покупал дом неподалеку от своей семьи, помогал ей управляться с делами. Все были связаны друг с другом, крутились на одной орбите. То были наивные времена. Все увлекались телесериалами «Молодожены» и «Отцу лучше знать». Странная идея, кстати: почему это, спрашивается, ему знать лучше? Теперь же мы все образованны и живем по отдельности. — Помолчав, она спросила: — Что бы вы стали делать, если бы кто-то вдруг попытался испортить вам жизнь? И потом, как вы не поймете? Теперь, задним числом, глядя на все это из нашего благополучного существования, нетрудно сообразить, что этот человек хотел разрушить их жизнь. Но они-то не могли этого видеть.

— Да почему же не могли? — вырвалось у меня.

— Потому что в этом не было никакой логики. Это было бессмысленно. То есть встает вопрос: «Зачем?» Зачем ему надо было разрушать их жизнь?

— Ну и зачем же?

— Этого я пока вам не скажу, вы должны решить это самостоятельно. Ясно одно: Майкл О’Коннел, который был образован вдвое хуже их, чей престиж и возможности были вдвое меньше, чем у них, держал ситуацию в руках. Он был вдвое сильнее и расторопнее их, потому что они были обычными людьми, а он не был. Они уже запутались в сетях его зла и не видели этого. Неправильно оценивали обстановку. А что бы вы сделали на их месте? Вот вопрос. Произошло много нехорошего, но в чем была настоящая угроза?

Вместо ответа, я снова задал вопрос, который меня интересовал:

— Но что-то ведь изменилось в их жизни?

— Да. Наступила ясность.

— Что вы имеете в виду?

— А, да просто хотелось найти хоть что-то светлое в этой беспросветной ситуации.