Фатальная ошибка

Эпилог «Так вы хотите выслушать историю?»

— Я вижу, — проговорила она с некоторой осторожностью, — что вам удалось встретиться со следователем, который вел это дело?

— Да, — ответил я. — И разговор был очень познавательный.

— Но вы вернулись, потому что у вас остались вопросы, так?

— Да. Я все-таки считаю, что мне надо поговорить еще с кем-нибудь из участников событий.

Она кивнула и помолчала. По-видимому, вспоминала все детали этой истории и оценивала их значимость.

— И вы по-прежнему хотите поговорить со Скоттом или Салли?

— Да.

Она покачала головой:

— Не думаю, что они согласятся. Но, независимо от этого, что вы рассчитываете узнать у них?

— Я хочу знать, как они провернули это дело.

На этот раз она рассмеялась, но безрадостно:

— «Провернули»? Вот уж самое неподходящее слово, чтобы описать, через что они прошли и как это повлияло на их дальнейшую жизнь.

— Ну, вы же понимаете, что я имею в виду. Как они оценивают все произошедшее.

— И вы полагаете, что они скажут вам правду? Представьте себе, что вы стучитесь к ним в дверь и говорите: «Мне надо задать вам несколько вопросов о человеке, которого вы убили». Они же посмотрят на вас как на сумасшедшего и захлопнут дверь у вас перед носом. И даже если они пригласят вас в дом и вы спросите: «И как же вам живется с тех пор, как вам удалось избежать наказания за убийство?» — что, по-вашему, может побудить их выложить вам всю правду как на духу? Это было бы смешно, вы же понимаете.

— Но вы-то знаете ответы на все эти вопросы?

— Конечно, — ответила она.

Дело происходило ранним летним вечером, в тот переходный час от дня к сумеркам, когда мир кажется увядающим. Она открыла окна, впустив в дом нестройные звуки, к которым я уже привык во время предыдущих визитов: детские голоса, шум проезжающих время от времени автомобилей. Заключительные аккорды еще одного благополучного дня в пригороде. Я подошел к окну и вдохнул свежий воздух:

— Вы, наверное, не чувствуете здесь себя как дома?

— Конечно нет. Это печальное, неживое место, слишком нормальная атмосфера.

— Вы переехали сюда сразу после всех этих событий?

— Да, — кивнула она. — Вы угадали.

— А почему?

— Мне стало неуютно в одиночестве, в котором я прожила столько лет. Слишком много призраков, слишком много воспоминаний. Я боялась, что свихнусь. — Она улыбнулась. — А что сказал вам полицейский?

— Он подтвердил то, на что рассчитывала Салли. Точнее, он не сказал об этом так прямо, но это следовало из его слов. Когда полиция нагрянула к Майклу О’Коннелу домой, она нашла орудие убийства; тест на ДНК, проведенный с материалом, оставшимся под ногтями у отца, тоже указывал на него. Сначала он признал, что был у отца в доме и дрался с ним, но убийство отрицал. Но человек, который давит ногами лекарства, необходимые старику с больным сердцем, не вызывает доверия, и они не поверили ни одному его слову. Они арестовали его даже без полного признания, а уж когда они обнаружили отданный им в починку компьютер с угрожающим письмом отцу, у них на руках были и мотив, и средства, и возможность. Святая троица следственной работы. Так, кажется, выразилась Салли, составляя план операции?

— Да, именно так. Я так и думала, что он сообщит вам все это. А больше он ничего не рассказал?

— О’Коннел говорил, что виновники — Эшли, Скотт, Салли и Хоуп, однако…

— Однако подобный заговор был слишком неправдоподобен, не так ли? Выкрасть пистолет, передать его другому, потом третьему, потом вернуть на прежнее место, устроить пожар… Все это выглядело совершенно бессмысленно, правда?

— Да. И особенно участие Хоуп. Как сказал следователь, по версии О’Коннела выходило, что женщина, собравшаяся покончить с собой, по дороге заехала в городишко, где никогда не бывала, убила там человека, которого никогда не видела, вернулась в Бостон, чтобы положить пистолет на место, снова отправилась в Мэн и утопилась, оставив записку, но ни словом не обмолвившись в ней обо всех этих происшествиях. Салли во время убийства покупала дамское белье в Бостоне, Скотт тоже никак не мог успеть после убийства заехать в Бостон, чтобы вернуть пистолет, и оказаться в Западном Массачусетсе в то время, когда он закусывал там пиццей. Все это было просто невозможно.

Пока я говорил все это, в глазах ее скапливались слезы; она сидела выпрямившись и подняв голову, и казалось, что каждое слово все плотнее затягивает какую-то гайку с винтом на ее воспоминаниях.

— И в результате? — спросила она сдавленным голосом.

— И в результате произошло то, что предсказывала Салли. Майкл О’Коннел был обвинен в тяжком убийстве второй степени. Он, по-видимому, хотел отрицать свою вину также и на суде и держался этого курса до последнего, но, когда полицейские сказали ему, что из этого пистолета был убит не только его отец, но и частный детектив Мэтью Мерфи, и намекнули, что они могут привлечь его к ответственности и за это убийство, он предпочел признаться в том, что сулило меньшее наказание. С их стороны это было блефом. Пули, которыми был убит Мерфи, подверглись слишком сильной деформации для точной судебной экспертизы — следователь признался мне в этом. Но угроза возымела действие. Двадцать лет лучше, чем пожизненное заключение, к тому же через восемнадцать лет возможно условно-досрочное освобождение.

— Да-да, — отозвалась она. — Это нам известно.

— Так что они своего добились.

— Вы так думаете?

— Они легко отделались, вышли сухими из воды.

— Разве?

— Ну, исходя из всего, что вы мне рассказали, это так. А разве нет?

Она поднялась, прошлась по комнате, подошла к буфету и плеснула себе виски.

— Полагаю, в этот час уже можно, — сказала она. В уголках ее глаз дрожали слезы.

Я молча наблюдал за ней.

— Вы говорите, легко отделались? Вы действительно так думаете?

— Ну, их ведь не собираются преследовать в судебном порядке.

— Но разве внутри нас не существует другого суда, где виновность и невиновность вечно взвешиваются на весах? Разве могут люди — в особенности такие, как Скотт и Салли, — легко отделаться от чего-либо?

Я не ответил. Она была права.

— Вы думаете, Салли не рыдает по ночам в холодной постели, где некогда она лежала вместе с Хоуп? А Скотт? Разве не преследуют его поминутно события той ночи? Разве он не чувствует в каждом ветерке запах бензина и горелого мяса? Как он смотрит в глаза молодых людей в аудитории и что при этом творится у него внутри? — Помолчав, она спросила: — Мне продолжать?

Я покачал головой.

— Они до конца жизни будут расплачиваться за то, что сделали, — прибавила она.

— Мне надо поговорить с ними, — гнул я свое.

Она глубоко вздохнула.

— Нет, правда, — настаивал я, — мне надо расспросить Салли и Скотта. Может быть, они и не захотят разговаривать со мной, но попытаться я должен.

— Не кажется ли вам, что надо оставить их в покое наедине с их кошмарами?

— Они же освободились от преследовавшего их кошмара.

— От одного — да. Но сколько еще осталось?

Я не знал, что на это сказать.

Она сделала большой глоток из бокала:

— Итак, мы с вами добрались до конца. Я рассказала вам историю. Я, кажется, предупреждала в самом начале, что это история про убийство?

— Да, вы так говорили.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Я ошибалась. А точнее, я обманула вас. Нет, это не история про убийство. Это история про любовь.

У меня, должно быть, вытянулось лицо, но она не обратила на это внимания и, подойдя к буфету, выдвинула один из ящиков.

— Да-да. Это история про любовь. Она вся построена вокруг любви. Разве эти события произошли бы, если бы Майкла О’Коннела в детстве любили и он понимал бы разницу между любовью и одержимостью? И разве Салли и Скотт не любили свою дочь и не были готовы пойти на все, чтобы защитить ее, защитить любой ценой? А Хоуп? Она ведь тоже любила Эшли, любила с особой силой, чего никто не сознавал. И Салли она любила сильнее, чем той казалось. Она ведь, в общем-то, подарила им всем свободу, — наверное, можно так сказать. И если посмотреть внимательно на все их действия, на все события, происшедшие после того, как Майкл О’Коннел появился в их жизни, то разве все это не свидетельствует о любви — или о ее недостатке?

Я молчал.

Во время этой тирады она вытащила из ящика блокнот и теперь написала в нем несколько строк.

— Чтобы до конца все понять, вам надо сделать еще две вещи, — неожиданно сказала она. — Мне представляется, что вы должны взять одно довольно важное интервью. Получить очень существенную информацию и передать ее. Я рассчитываю на вас.

— Что это? — спросил я, когда она вручила мне листок бумаги.

— После того как вы сделаете то, что надо, пойдите в это место в указанное время — и все поймете.

Я взял записку, посмотрел, что в ней написано, и положил в карман.

— У меня есть несколько фотографий, — сказала она. — Обычно я держу их в ящике серванта. Когда я достаю их и смотрю на них, я начинаю плакать и не могу остановиться, а это, согласитесь, ни к чему. Но вам, наверное, надо показать некоторые из них.

Порывшись в одном из ящиков, она вытащила фотографию в рамке. Она посмотрела на нее, и на ее глазах заблестели слезы.

— Вот, — сказала она дрогнувшим голосом, — хотя бы эту. Снимок был сделан сразу после игры на первенство штата и через несколько недель после того, как ей исполнилось восемнадцать.

На фотографии были двое. Вымазавшаяся в грязи ликующая девушка с золотым кубком в руках и поднявший ее над землей крупный лысеющий мужчина средних лет, явно ее отец. На их лицах читалась откровенная радость победы, достигнутой в упорной борьбе. Снимок получился необыкновенно живым. Мне казалось, я слышу приветственные крики и вижу слезы счастья на лицах.

— Это я их снимала, — сказала она. — Только жаль, что меня нет на снимке. — Она глубоко вздохнула. — Знаете, ее тело так ведь и не нашли. Прошло несколько дней, прежде чем заметили ее автомобиль и прочитали записку, оставленную на приборном щитке. А на следующий день разразился шторм, один из тех, что регулярно налетают поздней осенью с северо-востока, и невозможно было отправить водолазов на ее поиски. Отливы в том ноябре были очень сильные и, должно быть, утащили ее далеко в море. Сначала это казалось невыносимым, но со временем я стала думать, что, может быть, оно и к лучшему. Так мне легче вспоминать о ней все хорошее. Вы спрашивали, почему я рассказала вам эту историю?

— Да.

— По двум причинам. Во-первых, она оказалась даже храбрее, чем можно было ожидать, и мне хотелось, чтобы об этом узнали.

Улыбнувшись сквозь слезы, Кэтрин указала на мой карман, куда я положил полученный от нее листок бумаги.

— Это вторая причина?

— Да. Вскоре она станет вам ясна.

Мы помолчали, затем она улыбнулась.

— Да, это история про любовь, — повторила она. — И про смерть.

Условия содержания в тюрьме зависят от того, сколько ей лет и сколько денег отпускают власти штата на их улучшение. Но все эти лампы, сенсорные устройства, датчики движения и камеры видеонаблюдения не меняют сути: тюрьма — это запертые двери.

В приемной для посетителей меня обыскали — сначала с помощью электронного щупа, затем старомодным способом. Меня попросили подписать обещание, что в случае, если меня возьмут в заложники, я не буду требовать от властей штата, чтобы они предпринимали какие-либо чрезвычайные меры ради моего освобождения. Внимательно изучили содержимое моего портфеля. Развинтили и осмотрели все ручки. Перелистали блокнот, чтобы убедиться, что я не проношу в нем что-нибудь недозволенное. Затем меня провели по длинному коридору и сквозь двойные электронные двери. Когда я прошел через них, створки позади меня автоматически захлопнулись. Сопровождающий пригласил меня в маленькую комнату, находившуюся, как он сказал, по соседству с тюремной библиотекой. Комната предназначалась для бесед заключенных с их адвокатами, и писатель, собирающий материал для книги, по-видимому, относился к той же категории.

Комната ярко освещалась лампами под потолком, в одной из стен было окно, за которым блестела острая, как бритва, колючая проволока на фоне чистого голубого неба. Кроме крепкого металлического стола и дешевых складных стульев, мебели в комнате не было. Сопровождающий знаком велел мне сесть и сказал, указывая на боковую дверь:

— Сейчас его приведут. Не забывайте, вы можете дать ему пачку сигарет, если вы принесли их, но больше ничего. Ясно? Вы можете пожать ему руку, но этим все дозволенные физические контакты с заключенным ограничиваются. Согласно постановлению Верховного суда штата, мы не имеем права подслушивать ваш разговор, но камера, спрятанная вон там, — он указал на дальний угол, — регистрирует все, что делается в помещении, в том числе и в данную минуту. Это понятно?

— Естественно, — ответил я.

— Все могло бы быть хуже. У нас тут порядки намного мягче, чем в некоторых других штатах. Не хотел бы оказаться за решеткой, скажем, в Джорджии, Техасе или Алабаме.

Я кивнул, а охранник добавил:

— Камера нужна и для вашей защиты тоже. Некоторые здешние парни могут перерезать вам горло, если вы скажете что-нибудь не то, так что мы внимательно следим за всем, что тут происходит.

— Спасибо, я учту это.

— Но вы можете не беспокоиться. О’Коннел у нас джентльмен. Он только рассказывает всем, как он невинно пострадал.

— Неужели?

Охранник улыбнулся.

В это время открылась боковая дверь и ввели Майкла О’Коннела в рабочей рубашке из синей хлопчатобумажной ткани, темных джинсах и наручниках.

— Они все так говорят, — сказал охранник, снимая с О’Коннела наручники.

Мы обменялись рукопожатием и сели друг против друга за стол. Он отрастил жидкую бородку, волосы были подстрижены «ежиком». Вокруг глаз наметились морщинки, которых несколько лет назад, наверное, не было. Я положил перед собой блокнот и вертел в пальцах карандаш, пока он раскуривал сигарету.

— Дурная привычка, — сказал он. — Здесь приобрел.

— Курение убивает, — отозвался я.

О’Коннел пожал плечами:

— В этом месте все остальное убивает гораздо эффективнее. Посмотришь на какого-нибудь типа искоса, и он запросто прикончит тебя. А вы зачем сюда пришли?

— Я изучаю преступление, из-за которого вы сюда попали.

Он приподнял брови:

— Вот как? И кто же послал вас?

— Никто. Просто оно меня заинтересовало.

— С какой точки зрения?

Я не знал, как лучше ответить на этот вопрос. Не то чтобы я не ожидал его, но не стал придумывать ответ заранее.

— Я случайно услышал кое-что об этом деле, — сказал я, — как ни странно, на вечеринке с коктейлями. И мне стало любопытно. Так что я решил прийти сюда и поговорить с вами.

— Я не совершал этого преступления, я невиновен.

Я лишь кивнул, надеясь, что он сам продолжит. О’Коннел, наблюдая за моей реакцией, глубоко затянулся и выпустил дым в мою сторону.

— Это они послали вас?

— Они — это кто?

— Скотт, Салли и в первую очередь Эшли. Они послали вас для того, чтобы убедиться, что я тут надежно заперт?

— Нет, никто не посылал меня. Я сам пришел. Я никогда не встречался с ними.

— Ну как же, как же! — презрительно фыркнул он. — Разумеется, не встречались. И сколько они вам заплатили?

— Никто мне ничего не платил.

— Ну да, вы делаете это бесплатно. Вот паршивые ублюдки! Уж здесь-то, кажется, можно было бы оставить меня в покое.

— Верить мне или не верить — ваше право.

О’Коннел на миг задумался, затем подался вперед:

— Скажите мне, что говорила Эшли, когда вы с ней виделись?

— Я ни с кем из них не виделся.

Это было уже неправдой, и он знал это.

— Расскажите, как она выглядит? — Он опять подался вперед, словно сам вопрос толкал его; в каждом его слове было напряжение, глубокая заинтересованность. — Что на ней было надето? Она не постриглась? А руки? У нее такие длинные изящные пальцы. И длинные сексапильные ноги. Но больше всего меня интересуют ее волосы. Надеюсь, она не постригла их и не покрасила?

Дыхание его участилось, и я подумал, не слишком ли он взбудоражен.

— Не могу ничего сказать, — ответил я. — Я ни разу ее не видел.

О’Коннел выдохнул воздух — медленно и протяжно.

— Ну что вы пришли сюда и все врете? — спросил он и тут же, перебивая сам себя, сказал: — Когда вы увидите ее, то поймете, о чем я говорю.

— Что пойму?

— Почему я не могу забыть ее.

— Даже здесь? После стольких лет?

— Даже здесь, после стольких лет, — улыбнулся он. — Я вижу ее как живую — такой, какой она была тогда со мной. Как будто она со мной и осталась. Я даже чувствую ее прикосновение.

— А что насчет тех, других?

Он опять улыбнулся, но теперь это была ухмылка охотника.

— Их я тоже не забуду. — Уголок его рта неожиданно приподнялся, обнажив зубы в оскале. — Это они все подстроили. Не знаю как, но знаю, что они. Они засадили меня сюда. Никакого сомнения. Я думаю о них каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Я никогда не прощу им этого.

— Но вы же признали себя виновным. В суде вы встали, поклялись говорить правду и сказали, что совершили это преступление.

— Простой расчет. Мне ничего другого не оставалось. Если бы я не признался и меня осудили бы, доказав мою вину, я получил бы от двадцати пяти лет до пожизненного. А признав вину, я скостил лет семь, если не больше, и получил право на досрочно-условное освобождение. Я отсижу свой срок. А потом выйду и сделаю все по справедливости. — О’Коннел улыбнулся. — Не совсем то, что вы ожидали услышать?

— Я ничего конкретно не ожидал.

— Мы предназначены друг для друга, Эшли и я. Ничто не изменилось. То, что я проведу здесь все эти годы, ничего не меняет. Время пройдет, и неизбежное случится. Это неизбежность, судьба — называйте, как хотите, но это будет. Терпения мне хватит. Я выйду отсюда и найду ее.

Я кивнул. Этому я верил. Он откинулся на стуле, посмотрел в сторону камеры наблюдения, загасил окурок и, вытащив из кармана рубашки мятую пачку, раскурил еще одну сигарету.

— Неистребимая привычка, — сказал он, выпустив дым изо рта. — Говорят, от нее труднее отделаться, чем от пристрастия к героину или крэку. — Он рассмеялся. — Тут прямо наркоманом станешь. — О’Коннел уставился через стол на меня. — А вы когда-нибудь испытывали непреодолимую тягу к чему-нибудь или кому-нибудь?

Я ничего не ответил, предоставив ему истолковывать мое молчание по его разумению.

— Так знайте, я не убивал своего отца, нет, — произнес он сухо с самодовольной ухмылкой. — Они осудили не того человека.

Я должен был передать информацию.

Она, несомненно, хотела этого, и мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что она имела в виду.

Я подъехал к дому и вылез из машины. Зной к середине дня усилился. В такую жару крутить колеса инвалидного кресла, должно быть, особенно тяжело.

Я постучал в дверь и, на шаг отступив, стал ждать. Яркие цветы выстроились в саду правильными рядами, как воины на параде. Послышался скрип колес на деревянном полу, и дверь распахнулась.

— Мистер Гудвин? Не знаю, помните ли вы меня. Я приходил к вам несколько недель назад.

— Конечно помню, — улыбнулся он. — Вы писатель. Не думал, что увижу вас еще раз. Что, появились еще какие-нибудь вопросы?

Молодой человек улыбался. Я обратил внимание на некоторые изменения, происшедшие со времени моего прошлого визита. Прическа была еще более пышной и косматой, выемка на лбу, куда пришелся удар металлической трубой, казалась менее глубокой и была лучше скрыта свисающей челкой. Кроме того, он начал отращивать бороду, что придавало ему решительный вид.

— Как у вас дела? — спросил я.

Гудвин махнул рукой в сторону своего кресла:

— Спасибо, делаю кое-какие успехи, мистер писатель. Память возвращается ко мне. То, как на меня напали, я не помню — и вряд ли вспомню когда-нибудь. Но школа, колледж, прочитанные книги — все это постепенно всплывает в памяти. Так что я смотрю в будущее более-менее оптимистично, насколько это возможно. Может быть, что-то меня еще ждет впереди.

— Это хорошо. Это просто замечательно!

Он улыбнулся, немного поерзал в кресле, уравновешивая его, и спросил:

— Но вы ведь приехали ко мне не для того, чтобы справиться о здоровье?

— Нет, не для того.

— Вы узнали что-нибудь о нападении на меня?

Я кивнул. Его шутливое, беспечное настроение сразу исчезло, он подкатил вплотную ко мне и требовательно спросил:

— Что? Скажите мне! Что вы выяснили?

Я колебался. Я понимал, что я, возможно, делаю. Наверное, примерно то же самое чувствует судья, услышав вердикт присяжных. Пора выносить приговор.

— Я знаю, кто на вас напал.

Я замолчал, ожидая, какую это вызовет реакцию. Она последовала немедленно. В глазах молодого человека пробежала какая-то тень, которая, казалось, заполнила все пространство между нами. Черная тьма и холодная ненависть. Рука его задрожала, он сжал губы:

— Вы знаете, кто сделал это со мной?

— Да. Но проблема в том, что эту информацию нельзя сообщить полиции, на ней нельзя построить дело, она не дает возможности подать в суд.

— Но вы знаете? — Голос его звучал с пронзительной настойчивостью. — Вы уверены?

— Да, я уверен на все сто процентов. Нет никаких сомнений. Но, повторяю, это не такая информация, которую могла бы использовать полиция.

— Скажите же! — Гудвин почти прошептал это, но в голосе его слышался какой-то первобытный, пугающий приказ. — Кто это был?

Я достал из портфеля копии снимков Майкла О’Коннела, сделанных тюремным фотографом, и отдал ему. Кэтрин сказала, что поведала мне эту историю по двум причинам. Это была вторая из них.

— Это он?

— Да.

— Где он?

Я отдал ему также листок бумаги:

— Он в тюрьме. Тут его адрес, присвоенный ему в тюрьме номер, некоторые сведения о вынесенном ему приговоре и предположительная дата первого слушания дела о возможности его досрочно-условного освобождения. Это будет еще не скоро, тем не менее полезно ее знать, как и телефон, по которому можно будет выяснить дополнительную информацию, если это понадобится.

— Но вы уверены? — спросил он еще раз.

— Да. Абсолютно.

— Почему вы сообщаете мне все это?

— Я считаю, что вы имеете право это знать.

— А как вы это узнали?

— Этого я не могу вам сказать.

Помолчав, молодой человек кивнул:

— О’кей. Я догадываюсь. Ну что ж, это справедливо.

Уилл Гудвин посмотрел еще раз на фотографию и на листок бумаги со сведениями:

— Там, в тюрьме, наверное, тяжелая обстановка?

— Да, там несладко.

— Я думаю, с человеком может случиться там все, что угодно.

— Да. Могут убить из-за пачки сигарет. Он сам сказал мне это.

— Да, — кивнул Гудвин, — это нетрудно себе представить. — Он посмотрел в сторону и добавил: — Тут есть над чем подумать.

Я собрался уходить, но на минуту задержался. Голова у меня слегка кружилась, и было ощущение, что поднялась температура. Я спросил себя, как назвать то, что я сейчас сделал.

Молодой человек застыл в кресле, мышцы его рук были напряжены.

— Благодарю вас, — произнес он медленно и отчетливо, в каждом слове слышался отзвук жестокости, от которой он пострадал. — Благодарю вас за то, что вспомнили обо мне и передали мне это.

— Ну, я пошел, — сказал я. То, что я сделал, было необратимо.

— Еще один вопрос, — остановил он меня.

— Да?

— Вы знаете, почему он это сделал?

Я набрал в грудь воздуха и ответил:

— Да.

Опять на его лицо набежала тень, нижняя губа дрогнула.

— И почему? — с трудом выдавил он.

— Потому что вы поцеловали одну девушку.

Уилл Гудвин молчал, тяжело дыша, словно ему не хватало воздуха. Было видно, как смысл сказанного доходит до него.

— Потому что я поцеловал…

— Да. Всего один раз.

Казалось, его мучат десятки вопросов, которые он хотел бы задать мне. Однако он только покачал головой, ничего больше не спросив. Но рука его, державшаяся за колесо, напряглась так, что побелели костяшки пальцев, и было видно, что в нем бушует такая холодная ярость, о возможности которой я даже не подозревал.

Указания, которые Кэтрин написала на листке бумаги, привели меня ко входу в художественный музей одного из больших городов (не Бостона и не Нью-Йорка). Часы показывали начало шестого, улица была забита транспортом, по тротуарам люди торопились с работы домой. Солнце опускалось за ряд административных зданий, начинали звучать первые такты вечерней городской симфонии: гудки автомобилей, пыхтение автобусов, гул человеческих голосов. Я стоял у подножия широкой лестницы, и людской поток обтекал меня, как камень в ручье. Я неотрывно глядел на двери музея, не уверенный, что узнаю ее. Но когда я увидел ее, у меня не было никаких сомнений. Даже не знаю почему. В это время из музея выходило много молодых женщин с сумками через плечо, и у всех был расслабленный вид человека, сознающего, что рабочий день позади. Все они были поразительны, очаровательны, неотразимы, но Эшли, казалось, превосходила всех. Она была окружена молодыми людьми; все они возбужденно переговаривались, словно ожидали, что через день или максимум через два произойдет какое-то удивительное приключение. Я наблюдал за тем, как девушка спускается по ступеням. Легкий ветерок развевал ее волосы и уносил ее смех. Когда она проплывала мимо меня, мне хотелось окликнуть ее шепотом по имени и спросить, что она видит впереди и стоит ли это того, что осталось позади. Однако я знал, что спрашивать об этом сейчас несправедливо, потому что ответ находится где-то в будущем.

Я молча стоял и смотрел, как она уходит. Она вряд ли обратила на меня внимание.

Мне хотелось уловить в ее голосе, в ее походке нечто такое, что дало бы ответ на мучивший меня вопрос. Мне казалось, что я увидел это, но я не был уверен. А Эшли между тем затерялась в вечерней толпе.

Если это действительно была Эшли. Это могла быть Меган, или Сью, или Кейти, или Молли, или Сара. Не думаю, что это имело бы какое-либо значение.