Фатальная ошибка

5 Потеряшка

Войдя в дом, Хоуп по привычке дважды хлопнула в ладоши и тут же услышала топот пса, несущегося из гостиной, где он проводил бо́льшую часть времени, глядя на улицу из венецианского окна и ожидая ее прихода. Она знала наизусть весь звуковой ряд: сначала тяжелый удар — он спрыгнул с дивана, на который ему запрещали забираться, когда дома был кто-нибудь, кто мог запретить это, затем царапанье когтей о пол, обнажившийся в результате того, что он сдвинул с места восточный ковер, и, наконец, торопливый топот — он скачет в прихожую. Зная продолжение, Хоуп отложила в сторону все принесенные бумаги и покупки.

Ни одно существо в мире не способно так искренне выражать свои чувства, как собака, когда она кидается приветствовать хозяина. Опустившись на колени, она позволила псу лизнуть себя в лицо. Хвост его при этом выбивал барабанную дробь на стене. Все владельцы собак знают: какие бы неприятности и неудачи их ни постигли, дома их встретит виляющее хвостом существо. Ее пес представлял собой довольно необычную помесь, — как предположил ветеринар, он был незаконным отпрыском золотистого ретривера и питбуля. От них он унаследовал довольно короткую светлую шерсть, вздернутый тупой нос и горячую неукротимую преданность, однако ни капли свойственной питбулям агрессивности; умственные же способности пса до сих пор удивляли даже Хоуп. Она приобрела его щенком в собачьем приюте, куда его принесли, найдя на улице. Когда она спросила служителя, как зовут щенка, тот ответил, что его еще не успели назвать. Поломав голову в поисках клички позаковыристее, она в результате остановилась на Потеряшке.

Еще в юности Потеряшка был приучен собирать оставшиеся на поле после тренировки мячи, что неизменно вызывало восторг девушек всех ее команд. Пес терпеливо, с глуповатой ухмылкой на морде ждал команды около скамейки. Когда же наконец Хоуп давала ему знак рукой, он кидался через поле сначала за одним, затем за другим мячом, гоня их носом и передними лапами к тому месту, где она стояла с сеткой. Хоуп говорила девушкам, что они были бы лучшими футболистками во всей Америке, если бы могли вести мяч с такой же скоростью.

Ныне Потеряшка постарел, видел и слышал хуже и страдал легкой формой артрита, так что собрать десяток мячей ему было трудно, и занимался этим он реже. Хоуп не хотелось думать о том, что скоро его не станет: он был у нее столько же лет, сколько она жила с Салли Фримен.

Ей часто приходило в голову, что, если бы не Потеряшка, их совместная жизнь с Салли вряд ли сложилась бы так же хорошо. Именно щенок стал объединяющим фактором в ее отношениях с Эшли. У собак, думала она, это получается очень естественно. В первое время после развода, когда Салли с дочерью стали жить с ней, Эшли относилась к Хоуп с таким подчеркнутым равнодушием, на какое только способна замкнувшаяся в себе семилетняя девочка. Потеряшке же было ровным счетом наплевать на гнев и обиду, которые она испытывала, он был вне себя от радости, что рядом с ним появился ребенок, тем более такой живой, как Эшли. Хоуп привлекла Эшли к прогулкам со щенком и к воспитанию его. Последнее удавалось им с переменным успехом: с отыскиванием вещей и подноской он справлялся очень хорошо, с мебелью же совсем не умел обращаться. Обсуждая успехи и неудачи пса, они достигли сначала перемирия, затем взаимопонимания и, наконец, единодушия, что помогло сломать и другие барьеры, которые поначалу возникли между ними.

Хоуп почесала Потеряшку за ушами. Она считала, что обязана ему гораздо больше, чем он ей.

— Проголодался? — спросила она. — Хочешь собачьего корма?

Потеряшка тявкнул. Глупый вопрос, конечно, но собаки всегда рады ему. Пройдя на кухню, Хоуп подняла с пола собачью миску, думая о том, что бы приготовить им с Салли на обед. Что-нибудь неординарное, решила она. Может быть, лосось под сливочным соусом с укропом? Она была редкостным кулинаром и гордилась своим талантом. Потеряшка сидел рядом в ожидании, подметая пол хвостом.

— Мы с тобой оба в ожидании, — сказала она псу. — Ты-то твердо знаешь, что у тебя впереди обед, а вот я могу только гадать о том, что меня ждет.

Скотт Фримен оглядел комнату и почувствовал, что наступил один из тех моментов, когда человека внезапно охватывает одиночество.

Опустившись в старое кресло в стиле эпохи королевы Анны,[12] он выглянул из окна в вечерний сумрак, который подкрадывался к нему из-за деревьев, ронявших последнюю октябрьскую листву. Скотту предстояло проверить ряд студенческих работ, подготовиться к лекции и прочитать рукопись коллеги, прибывшую днем с почтой из университетского издательства, где он числился одним из постоянных рецензентов; надо было также дать совет нескольким студентам-историкам относительно выбора тем их дипломных работ.

Вдобавок ко всему Фримен зашивался с собственной статьей о причудливых нравах, царивших во время Войны за независимость, когда крайняя жестокость сменялась вдруг прямо-таки средневековой галантностью. Хорошим примером служил поступок Джорджа Вашингтона, который в разгар битвы под Принстоном позаботился о том, чтобы вернуть английскому генералу его потерявшуюся собаку.

— Загрузился под самую завязку, — информировал он вслух самого себя.

Но в данный момент все эти заботы были отодвинуты на задний план.

«Точнее, их можно было отодвинуть», — подумал он.

Все зависело от того, что он предпримет.

Оторвав взгляд от сгущавшейся за окном темноты, Скотт опять обратился к найденному у дочери письму. Перечитывая в сотый раз каждую строчку, он испытывал то же чувство обреченности, что и при первом чтении. Затем он мысленно взвесил каждое слово, сказанное Эшли по телефону, каждую ее интонацию.

Скотт откинулся в кресле и закрыл глаза, пытаясь представить себя на месте Эшли. «Ты достаточно хорошо знаешь свою дочь, — сказал он себе. — Что может с ней происходить?»

Этот вопрос эхом отдавался в голове, интеллект призывал на помощь воображение.

Первым делом, решил он, надо непременно выяснить, кто написал письмо. Тогда можно будет потихоньку разведать, что это за парень, не досаждая дочери расспросами. Надо проделать это деликатно, по возможности не прибегая к помощи других, по крайней мере тех, кто мог бы сообщить Эшли, что он проявляет повышенный интерес к ее личной жизни. После того как он убедится, что это письмо всего лишь неудачное поползновение назойливого ухажера, — а Скотт надеялся, что так оно и есть, — он сможет со спокойным сердцем предоставить дочери самой решить эту проблему. И Салли с ее партнершей не стоит привлекать к этому делу. Он всегда предпочитал действовать самостоятельно.

Вопрос был в том, с чего начать.

Он ведь историк, напомнил он себе, и обладает тем преимуществом, что может взять за образец деяния великих людей прошлого. Скотт знал, что в его характере есть глубоко укоренившаяся романтическая черта, которая заставляет его держаться до конца даже в безнадежном положении, а в критические моменты совершать отчаянные поступки. Ему нравились книги и кинофильмы, проникнутые таким же духом, в них чувствовалась по-детски наивная вера в добро, побеждающее крайнюю жестокость реальных исторических событий. «Историки прагматичны, — думал он, — трезвомыслящи и расчетливы. Это романисты и киношники запоминают прежде всего такие моменты, как генеральское „Черта с два!“ в Бастони.[13] Историк же обращает внимание на кусачий мороз, замерзшие лужи крови и холодное отчаяние, парализующее разум и волю».

Ему казалось, что Эшли в значительной мере переняла у него эту романтическую бесшабашность и любовь к колоритным историям; она проводила много часов за чтением «Домика в прерии»[14] и романов Джейн Остин. Скотт задавался вопросом: не этим ли объясняется отчасти и доверчивость дочери?

Он почувствовал на языке острый привкус, как будто проглотил что-то горькое. Не хотелось думать, что он научил ее быть доверчивой, уверенной в себе и независимой, а теперь из-за этого она попала в беду.

Скотт тряхнул головой и произнес вслух:

— Не надо спешить с выводами. Ты ничего не знаешь наверняка. Фактически ты не знаешь совсем ничего.

«Начни с простого, — сказал он себе. — Узнай имя».

Но как это сделать тайком от дочери? Надо влезть в ее жизнь осторожно, чтобы его не засекли.

Чувствуя себя немножко преступником, Скотт поднялся по лестнице своего маленького деревянного дома в бывшую спальню Эшли. Он решил провести более тщательный осмотр, поискать какой-нибудь след, который прояснил бы информацию, полученную из письма. Он почувствовал укол совести и спросил себя, почему он должен пробираться в комнату дочери, как вор, чтобы лучше понять ее.

Подняв голову от тарелки, Салли Фримен-Ричардс небрежно обронила:

— Знаешь, сегодня у меня состоялся необычный телефонный разговор со Скоттом.

Хоуп издала неопределенный звук и потянулась за куском хлеба. Она привыкла к тому, что Салли, затрагивая некоторые темы, сначала ходит вокруг да около. Иногда ей казалось, что после всех этих лет Салли все еще остается для нее загадкой. В суде она могла быть сильной и агрессивной, а дома, в спокойной обстановке, порой становилась чуть ли не застенчивой. «В жизни слишком много противоречий, — подумала Хоуп. — А противоречия создают напряженность».

— Он, похоже, всерьез тревожится.

— В связи с чем?

— С Эшли.

Хоуп отложила нож в сторону:

— С Эшли? Почему?

Салли на секунду замялась.

— Он рылся в ее вещах и обнаружил письмо, которое ему не понравилось.

— С какой стати он роется в ее вещах?

— Это было первое, что я его спросила, — усмехнулась Салли. — У тех людей, кто соображает, голова работает в одном и том же направлении.

— И что он ответил?

— Да толком ничего. Перевел разговор на письмо.

Хоуп слегка передернула плечами:

— Ну ладно. Так что с письмом?

Салли размышляла целую минуту, прежде чем ответить:

— Ты когда-нибудь получала — в юности, я имею в виду — письменные признания в любви: клятвы в преданности до гроба, уверения, что он испытывает необыкновенную страсть, не может думать ни о чем другом, не мыслит жизни без тебя и так далее?

— Нет, не получала. Но на то были, я полагаю, особые причины. Так, значит, Скотт нашел подобное письмо?

— Да. Крик души.

— Ну и что в этом особенного? Почему это его так взволновало?

— Я думаю, ему не понравился тон письма.

Хоуп нетерпеливо вздохнула:

— А чем именно?

Салли по своей адвокатской привычке обдумала то, что собиралась сказать:

— Он показался ему… собственническим, что ли. И немного неуравновешенным. Ну, знаешь, «либо ты достанешься мне, либо никому» — вроде того. Я думаю, Скотт делает из мухи слона.

Хоуп кивнула и ответила, тоже тщательно подбирая слова:

— Наверное, ты права. Однако, — добавила она медленно, — было бы непростительной ошибкой недооценить подобное письмо.

— Так ты полагаешь, что Скотт беспокоится не зря?

— Этого я не знаю. Я хочу сказать, что игнорировать какой-либо факт не лучший подход к делу.

— Ты говоришь, как школьный консультант, — улыбнулась Салли.

— Я и есть школьный консультант. Что ж удивительного, если я так говорю?

— Я не имею в виду, что ты говоришь что-то не то.

— Да, я понимаю, — кивнула Хоуп, хотя не была уверена, что это вполне соответствует действительности. Однако в эти дебри она предпочла не углубляться.

— Похоже, всякий раз, как в нашем разговоре всплывает имя Скотта, мы начинаем спорить, — заметила Салли. — Несмотря на то, что прошло столько лет.

— Ну хорошо, оставим Скотта в покое. Ведь, в конце концов, он теперь почти не имеет отношения к нашей жизни, не так ли? Зато он имеет отношение к жизни Эшли. Так давай в этом контексте о нем и говорить. И к тому же, если мы со Скоттом в натянутых отношениях, это не значит, что я автоматически зачисляю его в чокнутые.

— О’кей, это разумно. Но письмо…

— У тебя не было впечатления, что Эшли в последнее время замкнулась, отдалилась или вообще ведет себя как-то странно?

— Ты и сама прекрасно знаешь ответ. Не было ничего такого. Может быть, ты сама что-нибудь заметила?

— Я не такой уж крупный специалист по психологии молодых женщин, — заявила Хоуп.

— А почему ты думаешь, что я крупный специалист? — спросила Салли.

Хоуп пожала плечами. Весь этот разговор складывался у них как-то не так, и она не понимала, виновата ли в этом она сама. Посмотрев через стол на Салли, она подумала, что в отношениях между ними есть какая-то напряженность, хотя ее природу трудно было определить. Словно разглядываешь иероглифы, вырезанные на камне. Они что-то означают, но ты не можешь их прочитать.

— Значит, и в последний раз, когда Эшли останавливалась у нас, ты не заметила в ней ничего необычного? — спросила она Салли.

Ожидая ответа, она вспоминала, как это было. Эшли влетала к ним со своей обычной шумной непоседливостью, апломбом и тысячей планов, каждый из которых надо было осуществлять немедленно. Иногда рядом с ней возникало ощущение, что пытаешься ухватиться за ствол пальмы во время урагана. Она от природы была заряжена неуемной кинетической энергией.

Салли покачала головой и улыбнулась:

— Не знаю. У нее была куча дел, она встречалась со школьными друзьями, которых не видела несколько лет. Она просто не могла найти момента, чтобы пообщаться со своей старенькой скучной мамой. Как и со старенькой скучной маминой партнершей. Да и со стареньким скучным папой, наверное, тоже.

Хоуп кивнула.

Салли отодвинулась от стола:

— Давай подождем и посмотрим, как будут развиваться события. Если у Эшли действительно что-то не в порядке, то она, скорее всего, позвонит и спросит совета или попросит помощи. Не стоит воображать несуществующие проблемы, согласна? Я даже жалею, что заговорила об этом. Если бы Скотт не был так расстроен… Точнее, не расстроен, а обеспокоен. Боюсь, у него в характере появляются параноидальные черты — сказывается возраст. В общем-то, как и у всех нас, не правда ли? А Эшли… из нее ключом бьет энергия. Лучше всего не мешать ей — пусть сама найдет свою дорогу.

— Слышу речь разумной матери, — кивнула Хоуп.

Она стала собирать тарелки, но, когда хотела взять бокал, тонкая ножка сломалась у нее в руке, бокал со звоном упал на пол. На кончике указательного пальца выступила кровь. Она смотрела, как капли крови набухают и стекают на ладонь в такт ударам ее сердца.

Они немного посидели у телевизора, затем Салли сказала, что идет спать. Это было объявление, но не приглашение, и даже дежурного поцелуя в щеку не последовало. Хоуп села проверять школьные сочинения и, не глядя на уходившую Салли, спросила ее, не собирается ли она в ближайшее время прийти на стадион посмотреть игру. Салли ответила уклончиво и поднялась по лестнице в их общую спальню на втором этаже.

Хоуп, устроившись на диване, посмотрела на Потеряшку, который тут же потащился к ней. Услышав, что в ванной наверху побежала вода, она похлопала ладонью рядом с собой. Она никогда не приглашала пса на диван в присутствии Салли, которая не одобряла его бесцеремонного обращения с мебелью. Та считала, что у каждого должна быть своя роль и свое место: у людей на стульях, у собак на полу. Всякой путаницы и неразберихи следует избегать. Сказывалась адвокатская выучка. Салли привыкла разбираться в конфликтах и запутанных ситуациях и вносить в них смысл и порядок. Создавать правила, определять роль и место каждой вещи и намечать курс действий.

Хоуп считала, что слишком большая организованность препятствует свободе человека. Ей нравилось, когда в ее жизни возникал некоторый беспорядок, — в этом находил выход бунтарский дух, который, по ее мнению, был в какой-то мере ей присущ.

Она рассеянно погладила Потеряшку. Тот стукнул пару раз хвостом и блаженно закатил глаза. Она слышала, как Салли ходит наверху; затем отблеск света, падавший на лестницу из спальни, исчез.

Откинув голову на спинку дивана, Хоуп подумала, что в их отношениях наступил, пожалуй, даже более глубокий кризис, чем ей представлялось, хотя причина была ей неясна. Ей казалось, что весь последний год Салли пребывала в каком-то ином мире, ее мысли блуждали где-то далеко. Хоуп задумалась о том, может ли любовь пройти так же быстро, как она возникла между ними когда-то. Вздохнув, она переменила позу и переключилась с тревог, связанных со своей партнершей, на переживания по поводу Эшли.

Она плохо знала Скотта и за все пятнадцать лет говорила с ним всего раз пять-шесть, что было, как она сама признавала, довольно странно; информацию о нем она черпала в основном из разговоров с Салли и Эшли. Однако она не считала его человеком, способным сойти с катушек без серьезной причины, тем более из-за такой банальной вещи, как анонимное любовное письмо. Как тренеру и как школьному консультанту, ей приходилось видеть столько странных и чреватых опасностью связей, что она поневоле тревожилась.

Хоуп опять погладила Потеряшку, но пес почти не шевельнулся.

Она подумала, что было бы глупо относиться с подозрением ко всем мужчинам из-за своей сексуальной ориентации. Но, с другой стороны, она слишком хорошо знала, что вышедшая из-под контроля страсть может наделать много бед, особенно если речь идет о молодом человеке.

Она подняла глаза к потолку, словно пытаясь прочесть мысли Салли сквозь перекрытия и перегородки. Та с трудом засыпала в последнее время, а когда это ей наконец удавалось, она ерзала и переворачивалась с боку на бок, словно и сон не приносил ей покоя.

«Интересно, — подумала Хоуп, — не испытывает ли Эшли таких же проблем со сном?» Не мешало бы, наверное, это выяснить. Но как это сделать, было не совсем ясно.

Хоуп, конечно, не могла знать, что Скотта в данный момент волнует аналогичный вопрос.

Бостон умеет менять внешний вид, подобно хамелеону, причем делает это не так, как большинство других городов. Солнечным летним утром он бурлит энергией и идеями. Он весь — учение и образованность, история и надежность. В нем царит оживленная атмосфера, насыщенная возможностями. Но стоит пройтись по тем же улицам, когда в них заползает туман из гавани, под ногами снег вперемешку с грязью, а в воздухе леденящая промозглость, — и Бостон поворачивается к вам своей теневой стороной, становится холодным и скрипучим, резким и острым как бритва.

Я смотрел, как вечерние тени медленно пересекают Дартмут-стрит, и чувствовал поток теплого воздуха, поднимающегося от Чарльза. Сама река с этого места не была видна, но я знал, что она в двух кварталах от меня. Рядом была Ньюбери-стрит с ее модными лавками и высокохудожественными галереями, а также Музыкальный колледж Беркли, который наводнял окрестные улицы молодыми амбициозными музыкантами всевозможных направлений: многообещающими панк-рокерами, исполнителями народных песен, пианистами, мечтающими о сольных концертах. Длинные волосы, петушиные гребни, крашенные в разные цвета пряди. В тени переулка прислонился к стене бездомный, который что-то бормотал себе под нос, покачиваясь взад и вперед то ли на волнах доносящихся до него голосов, то ли в такт какой-то собственной страстной мольбе. Проезжавший мимо «БМВ» посигналил студентам, перебегавшим улицу на красный свет, и, взвизгнув тормозами, стал снова набирать скорость.

Я подумал, что уникальность Бостона заключается в его способности сочетать множество различных течений. В Бостоне можно быть кем угодно, и неудивительно, что Майкл О’Коннел прижился здесь.

Я знал его еще недостаточно, но чувствовал, что кое-что начинаю в нем понимать.

То же самое, конечно, можно было сказать и об Эшли.