Фатальная ошибка

4 Разговор с глубоким подтекстом

«В преступлении, — рассуждал Майкл О’Коннел, — большое значение имеют связи. Для того чтобы тебя не поймали, нужно устранить все слишком явные контакты. Или, по крайней мере, затушевать их как следует, и тогда они будут менее заметны какому-нибудь чересчур дотошному сыщику». Улыбнувшись, он на минуту прикрыл глаза, отдаваясь во власть вагонной качке. Во всем теле у него еще вибрировали электрические волны возбуждения. После драки он обычно чувствовал странное умиротворение, хотя мышцы его при этом напрягались и сокращались. Интересно, подумал он, всегда ли насилие будет для него так соблазнительно?

У его ног лежал дешевый синий рюкзак из холстины, лямку он намотал на запястье. В нем была пара кожаных перчаток, пара хирургических латексных перчаток, двадцатидюймовый кусок водопроводной трубы и бумажник Уилла Гудвина, — правда, это имя он еще не успел посмотреть.

Поскольку у Майкла было пять разных предметов, надо было выходить на пяти разных станциях.

Он понимал, что такая осторожность, возможно, даже чрезмерна, но в этом деле лучше перестараться. Труба, несомненно, запачкана кровью парня, как и кожаные перчатки. На его собственной одежде и кроссовках тоже, наверное, осталась кровь, но утром он выстирает одежду в прачечной-автомате и устранит все микроскопические следы, ведущие к тому человеку. Рюкзак он выбросит на свалке в Броктоне, а свинцовую трубу — на стройке в центре города. Бумажник, освободив его от наличности, можно будет выкинуть в урну около станции метро в Дорчестере, а кредитные карточки лучше всего разбросать на улицах в Роксбери — там черномазые ребятишки, по всей вероятности, подберут их и попытаются использовать, что будет очень кстати. Бостон еще не совсем избавился от расовых предрассудков, и в преступлении, скорее всего, обвинят мальчишек.

А от хирургических перчаток он спокойно избавится по пути домой, запихнув их в какую-нибудь урну неподалеку от Центральной больницы Массачусетса или больницы Бригэма. Если даже их там обнаружат, то не придадут этому значения.

Интересно, убил он парня, который поцеловал Эшли, или нет?

Вполне возможно. Первый удар пришелся в висок, и Майкл слышал, как треснула кость. Парень опрокинулся спиной на дерево, что было удачно, так как заглушило звук удара о землю. И даже если кто-то, услышав что-то, и выглянул из окна, то дерево и припаркованные автомобили наверняка помешали ему разглядеть О’Коннела и этого парня, поцеловавшего Эшли. Оттащить тело в темный переулок было совсем нетрудно. Он еще пнул его несколько раз — это был взрыв ярости, почти такой же неудержимый, как оргазм, и так же резко прекратившийся после достижения кульминации. Запихнув тело за металлические баки, Майкл вытащил у него из кармана бумажник, сунул самодельное оружие в мешок и зашагал в темноте к станции метро на Портер-сквер.

Он проделал все очень легко. Внезапно. Жестоко. Анонимно.

На секунду он задумался, кем мог быть этот парень, затем пожал плечами. Какая разница? Зачем ему знать, как того звали? Единственный человек, связывавший его с парнем, оставленным в переулке, через час-другой спокойно ляжет спать у себя дома, не ведая о том, что произошло этой ночью. Когда она узнает об этом, то может обратиться в полицию. Правда, это маловероятно, но все же не исключено. Но что она может сказать? А Майкл к тому же запасся на всякий случай билетом в кино. Контроль был оторван, сеанс совпадал по времени с их поцелуем. Алиби, конечно, не железное, но все же будет лишним свидетельством в его пользу, вдобавок к разбросанным по всему городу документам, и заставит полицейских усомниться в ее показаниях против него.

Он откинул голову назад, слушая ритмичную музыку мчащегося поезда, создаваемую беспощадным столкновением металла с металлом.

Около пяти утра Майкл О’Коннел сделал предпоследнюю остановку. Он выбирал станции более или менее наугад и вышел в предутреннюю тьму в районе Чайна-тауна, недалеко от финансового центра города. Улицы были пусты, большинство магазинов закрыты. Очень скоро Майкл нашел работающий телефон-автомат. Он накинул на голову капюшон куртки, отгородившись от ночного холода; это к тому же придавало ему безликий монашеский вид. Он торопился, не желая, чтобы полицейские, в последний раз лениво объезжавшие на патрульной машине узкие переулки, обратили на него внимание и стали задавать вопросы.

О’Коннел опустил в щель автомата пятьдесят центов и набрал номер Эшли. После пятого гудка он услышал ее сонный, неуверенный голос:

— Алло?

Он выждал секунду-две, чтобы дать ей возможность окончательно проснуться.

— Алло? — повторила она. — Кто это?

Он вспомнил дешевенький белый телефон с переносной трубкой около ее кровати. Он не был снабжен определителем вызывающего абонента, — правда, сейчас это не имело значения.

— Ты знаешь, кто это, — произнес он вкрадчиво.

Девушка ничего не ответила.

— Я уже говорил тебе, Эшли. Я люблю тебя. Мы созданы друг для друга. Никто не может встать между нами.

— Майкл, перестань звонить мне. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

— Мне не обязательно звонить тебе. Я и так всегда с тобой.

Он повесил трубку прежде, чем она успела это сделать. «Лучшая угроза не та, которую произносят, а та, которую подразумевают», — подумал он.

Солнце почти взошло, когда О’Коннел вернулся домой.

В коридоре ошивалось несколько соседских кошек, которые отвратно мяукали на все лады. Одна из них зашипела при его появлении. Старухе, жившей в противоположной квартире, принадлежало больше дюжины кошек, если не все двадцать; всем им были присвоены имена, в коридор выставлялись миски с едой для загулявших членов коллектива. И, строго говоря, нельзя было утверждать, что все эти кошки принадлежали соседке, потому что они уходили и приходили когда вздумается. В углу был даже поднос, служивший кошачьим туалетом, из-за чего в коридоре всегда стояла вонь. Кошки знали Майкла О’Коннела, он тоже знал их, и его взаимоотношения с ними были не лучше, чем со старухой. Он считал их бездомными тварями, вредными паразитами. Из-за них у него слезились глаза, он чихал, а они вдобавок вечно следили за ним со звериной настороженностью. Ему не нравилось, что кто-то регистрирует каждый его приход и уход.

О’Коннел занес ногу, чтобы дать пинка приблизившемуся к нему пестрому коту, но промахнулся. «Теряешь реакцию», — упрекнул он себя. Виновата была, конечно, полная треволнений бессонная ночь. Пестрый и его товарищи кинулись врассыпную, когда Майкл открыл свою дверь. Но один черно-белый кот с рыжими полосками задержался возле его ног у миски с едой. Он, очевидно, был новенький — или слишком глупый, чтобы сообразить, что другие удрали недаром. Старуха должна была подняться только через час или позже, да и со слухом у нее было не ахти. О’Коннел бросил взгляд вдоль коридора. Другие жильцы тоже не подавали признаков жизни. Он не мог понять, почему никого из соседей не возмущают эти кошки, и злился на всех. В одной из квартир жила пожилая пара из Коста-Рики, плохо говорившая по-английски. В другой обосновался механик-пуэрториканец, который, как подозревал Майкл, подрабатывал в качестве взломщика. Наверху обитали двое аспирантов, из чьей квартиры время от времени доносился запах марихуаны, а также седовласый коммивояжер с землистым лицом, горевавший в свободное время в обнимку с бутылкой. О’Коннел ни с кем из этих жильцов практически не общался и даже сомневался, что кто-нибудь из них знает его имя. Пару раз он жаловался на соседку с котами пожилому управляющему домом. Ногти управляющего совершенно почернели с годами от грязи; говорил он с акцентом, понять который было невозможно, и терпеть не мог, когда его беспокоили по поводу каких-либо коммунальных проблем. Это была тихая гавань, старая, холодная и невзрачная, конец пути для одних, перевалочный пункт для других; она производила впечатление временного пристанища, и это Майклу нравилось.

Взглянув на кота, он подумал, что соседка вряд ли знает всех животных, находящихся у нее на иждивении. И вряд ли заметит исчезновение одного из них.

Он быстро нагнулся и схватил черного-белого поперек туловища. Тот удивленно запищал и выпустил когти.

О’Коннел посмотрел на кровавый пунктир на тыльной стороне ладони. Ну что ж, ему легче будет выполнить то, что он задумал.

Эшли Фримен снова легла.

— Это уже серьезно, — вслух прошептала она.

Девушка лежала, почти не двигаясь, пока взошедшее солнце не стало проникать в щели между плотными шторами с оборками, придававшими комнате сходство с детской. Свет медленно заливал противоположную стену, где висело несколько ее собственных работ — эскизы, сделанные углем на занятиях по рисованию с натуры: мужской торс, которым она была довольна, и изображенная со спины женская фигура, чувственно изгибавшаяся на белом листе. Висел там также ее автопортрет, довольно необычный: прорисована была лишь половина лица, а другая оставалась нечеткой, как бы затененной.

— Такого просто не бывает, — произнесла она уже громче, понимая, что не может точно сказать, что она имеет в виду под «таким». Пока не может.

Я позвонил ей в тот же день. Без всяких предварительных любезностей я выпалил:

— В чем причина одержимости Майкла О’Коннела?

Она вздохнула:

— Это вы должны определить сами. Но неужели вы не помните, как вас, словно электрический разряд, пронзает ощущение, что вы молоды, и в какой-то неповторимый момент вас вдруг охватывает страсть? Случайная встреча, проведенная вместе ночь. Разве вы так уж стары, чтобы не помнить, как все казалось вам возможным?

— Да нет, конечно я помню это, — ответил я (возможно, слишком поспешно).

— Но тут-то и возникла проблема. Обычно эти моменты имеют благоприятный исход или, в самом неудачном случае, заставляют совершать ошибки, из-за которых краснеешь и о которых никому не говоришь. Но с Эшли было не так. Она проявила слабость, а затем вдруг обнаружила, что застряла в колючем кустарнике. Только колючий кустарник не смертелен в отличие от Майкла О’Коннела.

Помолчав, я сказал:

— Я нашел Уилла Гудвина. Только его зовут не Уилл Гудвин.

Последовала пауза, медленно дошедшая до меня по телефонному проводу.

— Это хорошо. Вы, наверное, узнали что-то важное. По крайней мере, вы теперь лучше представляете, чего можно ожидать от Майкла О’Коннела. Однако не с Гудвина все это началось и, вероятно, не на нем кончится. Но этого я не знаю, тут думайте сами.

— Хорошо, но…

— Мне пора идти. Но вы ведь понимаете, что в некотором смысле вы сейчас в той же точке, в какой был Скотт Фримен, когда все стало так… не подберу точного слова — напряженно? трудно? Кое-что он знал, но не так уж много. Ему не хватало информации. Он полагал, что Эшли в опасности, но в чем именно эта опасность заключается, когда и где ее можно ожидать — было неясно. У него не было ответов на вопросы, которые мы задаем себе, когда чувствуем угрозу. Все, что у него было, — отдельные тревожные факты. Скотт понимал, что это не начало, но и не конец. Он походил на ученого, который обнаружил середину уравнения и не знает, с какого конца за него взяться.

Она замолчала, и я впервые почувствовал волну такого же холода, какой охватил когда-то Скотта.

— Мне пора идти, — повторила она. — Поговорим позже.

— Но…

— Нерешительность. Вещь очень простая и понятная. Но она, как известно, может привести к самым плохим последствиям. Впрочем, как и слепая решимость. Тут, конечно, может возникнуть дилемма. Действовать или не действовать? Вечный мучительный вопрос, не правда ли?