Живым или Мертвым

Глава 89

После непрерывной адреналиновой бури, которую Кларк и его спутники испытывали почти непрерывно на протяжении суток с того момента, как самолет приземлился в Лас-Вегасе, то, что они узнали, оказавшись в «небольшом хозяйстве» Хендли, их разочаровало. Пастернак с видимым недовольством сообщил, что пациент будет в состоянии перенести допрос через день-два, не раньше. Так что у всех оказалось прорва свободного времени. Оставалось лишь играть в карты и смотреть новости по кабельному телевидению. Естественно, о событиях в недрах горы Юкка не было ни слова, зато непрерывно обсуждалось то, что журналисты окрестили «Атакой на сердце страны». Взрыв клейморовской мины около церкви в Ватерлоо, штат Айова, унес жизни тридцати двух человек, пятьдесят получили ранения. Террорист-смертник, взорвавший себя во время открытия статуи в Спрингфилде, Миссури, убил двадцать два человека и ранил четырнадцать. При нападении с гранатами на зрителей соревнований по плаванию в Брэди, Небраска, жертв было меньше — шесть убитых и четверо раненых. Там положение спасла быстрая реакция внештатного полицейского, который застрелил преступника, когда тот успел бросить лишь три гранаты. Террористы, устроившие преступления в Ватерлоо и Брэди — полиция установила их личности через считанные часы после терактов, — покончили с собой. В общей сложности количество жертв исчислялось трехзначными числами.

Руководствуясь информацией от ФБР и Министерства безопасности, неудавшаяся диверсия с хлором на борту «Лозана» в Ньюпорт-Ньюсе была приписана пожару на камбузе.

В четыре часа первого дня их пребывания в поместье Хендли объявили, что в восемь вечера по восточному времени президент Эдвард Килти выступит с обращением к американскому народу. Кларк встал и побрел искать Пастернака. Он нашел доктора в столярной мастерской, которую Хендли устроил в переделанном амбаре позади дома. Это помещение с большим кленовым верстаком превратилось теперь в подобие больничной палаты с галогеновым хирургическим светильником, драгеровским аппаратом искусственного дыхания, телеметрическим кардиомонитором «Маркетт», совмещенным с дефибриллятором, что позволяло сразу же ударом тока вернуть останавливающемуся сердцу нормальный синусовый ритм. Все аппараты были совершенно новыми, их только что извлекли из фабричных картонных упаковок, которые лежали аккуратным штабелем в углу. Все необходимое было готово для приема почетного гостя, который сейчас лежал в одной из спален под непрерывным круглосуточным надзором Чавеса, Джека и Доминика.

— Все в порядке? — спросил Кларк.

Пастернак нажал несколько кнопок на кардиомониторе, вслушался в попискивание аппарата и, по-видимому, удовлетворенный, выключил его, и посмотрел на Кларка.

— Да.

— Сомнения не грызут?

— Почему вы так решили?

— Док, с вашим лицом не следует играть в покер.

Пастернак улыбнулся.

— А я никогда и не играл. Но подумайте сами — ведь клятва Гиппократа это не такая вещь, через которую можно так запросто переступить. Впрочем, у меня было больше десяти лет на раздумья. После одиннадцатого сентября я так и не смог решить, что это будет — простая месть или что-то сверх того. Скажем, деяние на пользу общества и тому подобное.

— И как вы считаете?

— И то и другое, но второе — в большей степени. Если нам удастся получить от этого типа что-нибудь такое, что поможет спасти чьи-то жизни, я смогу смириться с тем, что сделал… что собираюсь сделать. Или, с божьей помощью, смирюсь со временем.

Кларк немного постоял в задумчивости, а потом кивнул.

— Доктор, все мы, в большей или меньшей степени, сидим в одной лодке. Так что у вас один выход: решить, что вы думаете правильно, и руководствоваться этим, а дальше пусть будет, что будет.

На следующее утро все уже томились в предвкушении. Доминик, лучший повар группы, сварил овсянку. Ее вместе с тостами предложили гостю, который уже пребывал в полном сознании и страдал от боли. Но он упрямо отказался от еды.

В семь утра его осмотрел доктор Пастернак. Потратив лишь несколько минут, он повернулся к стоявшему в дверях Хендли. Все остальные собрались за его спиной.

— Ни воспаления, ни каких-либо признаков инфекции. С ним можно работать.

Хендли кивнул.

— Что же, доставим его на место.

Когда Чавес и Доминик потащили Эмира через черный ход в амбар, он не пытался идти сам, но и не сопротивлялся. Правда, увидев ярко освещенный стол и прикрученные к его поверхности ремни, он изменился в лице. Джек заметил выражение его лица, но не смог понять, что оно означало: страх или, напротив, облегчение? Страх перед тем, что его ожидало, или облегчение от предвкушения близкой мученической смерти?

Чавес и Доминик, отрепетировавшие свои действия накануне, положили Эмира на верстак. Его правую руку сразу притянули ремнем к столешнице, с левой поступили так же, но положили под нее свернутое полотенце. И затем зафиксировали обе ноги. Чавес и Доминик отошли от стола.

Пастернак начал включать приборы — сначала аппарат искусственного дыхания, затем кардиомонитор, а потом повернулся к столику на колесах, на котором лежали разнообразные шприцы, ампулы и пузырьки. Дефибриллятор тут же громко щелкнул в режиме самопроверки. Эмир, не отрываясь, следил за его действиями.

«Ему, наверно, любопытно, — думал Джек, — и, конечно же, страшно». Никто не мог остаться безразличным к такому действу, происходящему рядом с ним. И менее всего человек, всегда целиком и полностью контролировавший все происходящее и привыкший к безоговорочному выполнению любого своего приказа. Окружающий мир больше не повиновался его воле. Это ни в коей мере не могло ему нравиться, однако он все же сохранял достоинство и производил, в определенной степени, внушительное впечатление. Что ж, он был храбр, но храбрость не бесконечна. У нее есть пределы, и те, кто находился сейчас рядом с Эмиром, эти пределы отыщут.

Доктор Пастернак закатал рукав рубашки Эмира, расстегнул пуговицы на его груди, отступил к столику и взял одноразовый шприц и стеклянный пузырек. Потом посмотрел на часы и кивнул.

— Сейчас я введу ему семь миллиграммов сукцинилхолина, — сказал Пастернак, неторопливо вытягивая поршень шприца. — Кто-нибудь, запишите, пожалуйста. — Динг, державший наготове планшетку с несколькими прикрепленными к ней листками, записал: «7 мг 8.58». — Так… — протянул врач. Он нашел на перетянутой руке, чуть выше локтевой ямки, плечевую вену, ввел в нее иглу и надавил на поршень шприца.

Саиф Рахман Ясин не почувствовал боли, только короткий укол, проткнувший кожу на его руке. Почти сразу же иглу вынули. Они ввели ему яд? — подумал он. Вроде бы с ним ничего не происходило. Он глядел в лицо человека, который только что сделал ему инъекцию, и видел, что тот чего-то ждал. Он испытывал безотчетный страх, но пугаться было слишком поздно. Он говорил себе, что должен быть стоек, предан Аллаху, тверд в вере, потому что Аллах превыше всего, что способны сделать люди, а он, Эмир, непоколебим в своей вере. Он повторил про себя символ веры, который еще маленьким мальчиком, сорок с лишним лет тому назад, в родовом доме в Эр-Рияде заучил на всю жизнь от отца: «Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его». Бог всемогущ, говорил он себе, стараясь, чтобы в его мыслях символ веры звучал так, будто он произносит его в полный голос.

Пастернак смотрел и ждал. Его мысли путались. Правильно ли он поступил? — думал он. Сейчас было уже поздно переживать на этот счет, но он все равно не мог не задавать себе этого вопроса. Глаза лежавшего на столе человека смотрели ему в лицо, и доктор приказал себе сохранять спокойствие. Теперь все зависело от него. От него полностью зависела дальнейшая судьба человека, который убил его самого близкого родственника, его любимого брата Майка. Человек, который приказал другому человеку захватить самолет и направить его на Всемирный торговый центр, устроить взрыв и пожар, расплавивший стальные конструкции и сбросивший офис Кантора Фицджеральда на улицу Нижнего Манхэттена. Тогда погибло свыше трех тысяч человек, больше чем при бомбардировке Перл-Харбора. Он смотрел в лицо гнусного убийцы. Нет, если он и проявит слабость, то не сейчас, не перед этим варваром.

«Этот человек чего-то ждет, — думал Эмир, — но чего?» Он не чувствовал никакой боли, вообще никакого дискомфорта. Он только что впрыснул что-то ему в кровь. Что? Если это был яд… Что ж, значит, Эмиру предстоит вскоре увидеть лицо Аллаха, и он сможет сообщить Ему, что исполнил Его волю, как и все остальные люди, потому что, знают они это или нет, все, что случается в мире, происходит по воле Аллаха. Потому что все, когда-либо случающееся на небесах или на земле, изначально записано рукой Бога. Но он выполнял волю Аллаха, сознательно решив посвятить этому жизнь.

Но ничего не происходило. Он не знал, не мог бы сказать, что его мысли лихорадочно несутся куда-то, опережая все, даже бег крови в его артериях, по которым распространялась некая субстанция, которую вколол ему доктор. Было только жаль, что это не яд, ибо в этом случае он очень скоро узрел бы лицо Аллаха и смог бы дать Ему отчет о своей жизни, о том, что он наилучшим образом выполнял волю Аллаха, как он ее понимал… А понимал ли он ее? — вдруг спросил себя Эмир, почувствовав неведомые прежде сомнения. Сейчас следовало быть полностью честным перед собой. Он ведь выполнял все, что повелевал ему Бог, верно? Разве он не учил всю жизнь Святой Коран? Разве не знал он Священную Книгу практически наизусть? Разве не обсуждал он ее глубинное значение с наилучшими знатоками учения ислама, какие только были в Королевстве Саудовской Аравии? Да, он не был согласен с некоторыми из них, но природа его несогласия была благородной и честной. Она основывалась на его собственном понимании священного писания, на его собственном истолковании слов Бога, записанных и дарованных людям пророком Мохаммедом, да пребудет с ним мир и благословение. Пророк был великим славным человеком, а иным он и не мог быть, поскольку сам Бог избрал его, чтобы он стал Его святым посланником, провозвестником Божьей воли для народов земли.

Пастернак перевел взгляд на секундную стрелку своих часов. Минута… еще тридцать секунд или чуть больше. Семь миллиграммов должны уже начать действовать, да еще введенные прямо в кровоток. К этому времени они должны уже разойтись по тканям и усвоиться… и начнется все…

…с двигательных нервов. Да, их затронет первыми. Повсеместно разветвленные нервы, управляющие периферическими системами, например, веками. Вот-вот… есть! Пастернак поднес руку к лицу лежавшего на столе человека, прикоснулся к векам, и они не мигнули. Началось.

Эмир видел, как к его лицу приблизилась ладонь, словно его хотели ударить, как она вдруг остановилась. Он инстинктивно мигнул… веки не шелохнулись. Что? Он попытался поднять голову, и она оторвалась от стола примерно на сантиметр, но тут же упала обратно. Он решил стиснуть правый кулак и попытаться разорвать ремень и начал движение, но тут же перестал, поняв, что рука так и осталась лежать на деревянной поверхности стола, а пальцы не пожелали согнуться…

Его тело больше ему не подчинялось… Что случилось? Что это значит? Он дернул ногами, и они, по команде, полученной из мозга, пошевелились едва ощутимо, хотя все же подчинились, как всегда подчинялись. Как это всегда было с тех пор, как он помнил себя. Прикажешь руке своей, как писал какой-то философ из неверных, и она подчинится, прикажешь разуму, и разум воспротивится. Но сейчас дело обстояло как раз наоборот: разум работал, а тело не повиновалось. В чем же дело? Он повернул голову, чтобы оглядеть комнату. Голова не сдвинулась с места, несмотря на строгую команду, и даже глаза не пошевелились. Он видел белые панели подвесного потолка. Он попытался сосредоточить зрение на них, но и сейчас его глаза не сделали того, что он от них требовал. Было похоже, что его тело принадлежало кому-то другому — он ощущал его, но не мог им управлять. Он велел ногам пошевелиться, но они чуть заметно вздрогнули и остались лежать, как лежали. Мягкие, как у трупа.

Что все это значит? Я умираю? Это смерть? Но это была не смерть. Откуда-то это было ему известно, и…

Эмир впервые почувствовал возникновение страха. Он не понимал, что с ним происходило. Он лишь знал, что впереди его ждет что-то очень плохое.

Для Кларка все это выглядело так, будто лежавший перед ним человек засыпал. Его тело перестало шевелиться. Несколько раз дернулось довольно сильно, еще несколько раз — совсем слабо, как у человека, устраивающегося в кровати, но все движения прекратились на удивление быстро. Лицо расслабилось, утратив прежнее отработанное выражение силы, властности и бесстрашия. Оно превратилось в лицо манекена. Лицо трупа. За свою жизнь Кларк более чем вдоволь насмотрелся на такие лица. Ему никогда не приходилось задумываться над тем, как пребывание в теле с таким лицом воспринимается изнутри. Когда приходит смерть, все проблемы с этим телом заканчиваются навсегда, а он получает возможность перейти к следующей проблеме, оставив предыдущую в прошлом. Кларк никогда не сталкивался с необходимостью уничтожить труп. С наступлением смерти с телом покончено, так? В глубине души Кларку хотелось подойти к доктору и спросить его, что происходит, но он не стал делать этого, не желая отвлекать человека, который всецело отвечает за это шоу.

Он чувствовал свое тело целиком. В этом у Саифа не было никаких сомнений. Он не мог заставить его сделать хотя бы малейшее движение, чувствовал все. Он чувствовал, как кровь, пульсируя, течет по артериям. Но не мог пошевелить даже пальцем. Что с ним творилось? У него украли тело. Оно больше ему не принадлежало. Он мог чувствовать его, но не мог им управлять. Он был пленником в клетке, и клетка была… неужели им самим?.. Что все-таки это значило? Его отравили? Не было ли это началом смерти? Если так, то разве не должен он радостно приветствовать ее? Не увидит ли он через несколько мгновений Божий лик? Если так, значит, ему надлежит улыбаться, пусть даже мысленно. Пусть его тело не способно двигаться, но душа-то сможет, и Аллах узрит его душу, как могучую скалу посреди моря. Если это смерть, то он приветствует ее как вершину всей его жизни, как дар, который он преподнес очень и очень многим мужчинам и женщинам, дав им возможность увидеть лицо Аллаха. Скоро Его увидит он сам… да… Он чувствовал, как воздух втекал ему в легкие, даруя ему еще несколько последних секунд жизни, тогда как эти неверные крали ее у него. Но Аллах всемогущий заставит их поплатиться за это. В чем-чем, а в этом он был уверен. Полностью уверен.

Пастернак снова посмотрел на часы. Прошло почти две минуты, близился завершающий этап. Он повернулся и посмотрел на кардиомонитор. На нем горел зеленый индикатор. Как и на аппарате искусственного дыхания. Он воспользуется ими, когда возникнет необходимость — и если она возникнет. Он сможет вернуть жизнь этому подонку. Он мельком подумал о том, что сказал бы по этому поводу Майк, но эта мысль была слишком абстрактной для того, чтобы сейчас занимать ею голову. Живым не дано узнать о том, что происходит после смерти. Рано или поздно это узнает каждый, но еще никто не вернулся оттуда, чтобы сообщить об этом оставшимся. Великая тайна жизни, предмет философии и религии, то, во что можно верить, но чего нельзя познать. Может быть, эта сволочь, Эмир, сможет туда заглянуть. Что он там увидит? Что узнает?

— Осталось чуть-чуть, — сказал Пастернак окружающим.

Эмир услышал эти слова и понял их. Еще несколько мгновений, и он увидит лицо Бога. Несколько мгновений, и он попадет в рай. Да, он прошел не весь путь, который наметил для себя. Он не стал предводителем правоверных всего мира. Он пытался им стать. Он приложил для этого все свои силы и делал много, очень много. Вот только недостаточно. Жаль, очень жаль. Сколько еще он мог сделать!.. Кто-то другой должен будет сделать это вместо него. Кто? Может быть, Ахмед? Хороший человек Ахмед, преданный и прекрасно обученный, чистосердечный и твердый в вере. Может быть, ему это будет по силам… Эмир чувствовал, как воздух входит в его легкие и выходит из них. Как ясно это ощущается… До чего красивое ощущение, ощущение самой жизни. Как же получилось, что он никогда не ценил его, эту красоту, это чудо? А потом случилось что-то еще…

Его легкие остановились. Его диафрагма перестала… перестала двигаться. Воздух больше не входил в легкие. Он дышал с момента рождения. Это первый признак жизни — крик, которым новорожденный оповещает мир о своем приходе, — но его легкие больше не заполнялись воздухом. В его легких больше не было воздуха… Это приближалась смерть. Что ж, он находился на волосок от смерти все последние тридцать лет. Ему грозили смертью русские, американцы, те афганцы, что не приняли его восприятие ислама и мира. Он глядел в лицо смерти много, много раз — вполне достаточно для того, чтобы она не могла нагнать на него страху. Его ожидает рай. Он попытался закрыть глаза, чтобы принять свою судьбу, но его глаза не пожелали закрыться. Он, как и прежде, видел над собой панели подвесного потолка, почти чисто белые прямоугольники, безглазо смотревшие на него. Неужели это смерть? Неужели это именно то, чего так боятся люди? «Как странно, — отметил по собственной воле его разум, — ожидать не терпеливо, а растерянно, когда же его накроет последняя тьма». Его сердце продолжало биться. Он чувствовал, как оно сжимается и разжимается, прогоняя кровь по его телу и таким образом продолжая жизнь, поддерживая его сознание. Это скоро закончится, но пока еще продолжается. «Когда же к нему снизойдет рай? — думал Эмир. — Когда он увидит лицо Аллаха?»

— Дыхание прекратилось через три минуты шестнадцать секунд, — сообщил Пастернак. Чавес записал и это. Доктор взял маску аппарата искусственного дыхания, не забыв еще раз проверить, что он включен, и нажал кнопку на маске. Раздалось механическое сопение воздуха. Отложив ее, он приложил к обнаженной груди лежащего человека датчики кардиомонитора и, скосив глаза, взглянул на небольшой экран, где побежала пляшущая линия кардиограммы. Нормальный синусовый ритм.

Но таким он останется недолго.

Эмир слышал раздававшиеся вокруг него странные звуки, чувствовал странные вещи, но не был способен даже заставить себя глазами отыскать источник этих звуков, поскольку они неотрывно смотрели на белые панели потолка. Его сердце забилось сильнее. «Так вот, — торопливо подумал он, — как, значит, выглядит смерть». Так ли чувствовал происходившее Тарик, получив пулю в грудь? Он подвел своего господина, но, вероятно, не из-за собственной небрежности, а лишь потому, что враги на сей раз оказались слишком умны и квалифицированны. Такое могло случиться с любым, и, несомненно, Тарик умер, страдая из-за того, что не справился с делом своей жизни. Но Тарик сейчас в раю — у Эмира не было в этом никаких сомнений, — и, возможно, наслаждается в объятиях девственниц, если там действительно так, как это принято считать. Эмир знал, что это могло быть и не так. На самом деле в Коране о таком не говорится. Милость Аллаха — вот наслаждение. Этого будет достаточно, и в этом он, Эмир, должен был вскоре убедиться. Более чем достаточно.

Он почувствовал первую боль — точно в середине груди. Он не знал, что, когда дыхание прекратилось, прекратилось и поступление кислорода в его организм. Его сердцу, могучей мышце, для работы требовался кислород, и когда кислорода не стало, тканям сердца стало плохо… Они вот-вот должны были начать умирать. Сердце сплошь напичкано нервами, и они сообщали его все еще функционирующему мозгу о нехватке кислорода, посылая свой сигнал в виде боли. Сильной боли, страшной боли, самой жестокой боли, какую только может испытывать человек.

Еще не так, но близко к тому…

Его лицо, конечно, не выражало ровно ничего. Пастернак знал, что периферические двигательные нервы были мертвы, вернее, все равно что мертвы. Но ощущения оставались. Возможно, их можно было бы зафиксировать при помощи электроэнцефалографа, но прибор показал бы лишь тонкие чернильные линии на широкой ленте белой фальцованной бумаги, а не те нестерпимые мучения, которые скрываются за этими зигзагами.

— Хорошо — спокойно сказал он. — Вот теперь начинается по-настоящему. Дадим ему минуту, может быть, чуть больше.

Саиф, запертый в своем неповинующемся теле, чувствовал, как боль нарастала. В момент возникновения она ощущалась приглушенной, но непрерывно нарастала… и это происходило очень быстро. Его сердце словно выкручивалось из груди, словно это человек запустил руку ему под ребра и вытаскивал сердце наружу, разрывая кровеносные сосуды, выдирал, будто мокрые страницы из предназначенной к уничтожению книги. Но это была не бумага. Это было его сердце, самое средоточие его тела, орган, благодаря которому жили все остальные его части. Теперь оно, казалось, пылало огнем, горело, как хворост на клочке земли среди скал, горело, горело, горело… В его груди все горело. Его сердце горело заживо, и он чувствовал, как оно горит. Оно не билось, не накачивало кровь в его тело, а горело, как сухие щепки, как бензин, как бумага, горело, горело, горело… горело, а он все жил. «Если это смерть, — думал он, — то смерть ужасна… ужаснее всего на свете». Он причинял ее другим. Он убивал русских солдат — пусть все они были неверными, но он обрывал их жизни, провел их через это. И считал, что это прекрасно? Забавлялся этим. Такова воля Аллаха? Неужели Аллаха это тоже забавляло? Боль все усиливалась, делалась невыносимой. Но он должен был это вынести. Он не мог ничего сделать с нею. И вообще ничего сделать. Он не мог убежать от нее, не мог в голос молить Аллаха, чтобы он прекратил то, что с ним творится, не мог отрешиться от этого. Это просто было. Это заменило собой весь мир. Это сокрушило его сознание. Это стало всем сущим. В глубине его тела пылал огонь, сжигавший его изнутри, и это было куда ужаснее, чем он когда-либо мог предполагать. Разве смерть не приходит быстро? Разве Аллах не милосерден во всем? Но ведь разве не Аллах попустил, чтобы это случилось с ним? От боли ему хотелось стиснуть зубы так, чтобы они раскрошились вдребезги, он хотел… Ему было просто необходимо орать во все горло, чтобы хоть так защитить себя от страдания, заполнявшего его тело.

Но он не мог заставить свое тело сделать хоть что-нибудь. Вся действительность превратилась в боль. Все, что он мог видеть, и слышать, и чувствовать, было болью. Даже Аллах был болью.

Это делал с ним Аллах. Если все в мире происходило по воле Бога, то зачем Бог пожелал ему такое? Как это было возможно? Разве Бог не был Богом неисчерпаемого милосердия? Куда же, черт возьми, делось все его милосердие? Аллах покинул его? Почему?

Почему?

ПОЧЕМУ?

И тут его ум начал погружаться в бессознание, и последним, что он успел воспринять, было усиление и без того нетерпимой боли.

На экране кардиомонитора появились первые отклонения от нормы. Пастернак сразу обратил на это внимание. Следить за показателями жизненно важных функций пациента было его обычной работой — он ведь был анестезиологом и к тому же достаточно квалифицированным врачом-кардиологом. И теперь все зависело от его знаний и умения. Они не хотели убивать этого ничтожного ублюдка. Очень жаль. Он мог бы, как кару за бесчисленные преступления, обеспечить ему самую, пожалуй, мучительную смерть, какую только доводилось испытывать людям, но ведь он врач, а не палач, сказал себе Пастернак, отступая от манящего края смертоносной пропасти. Нет, его придется вернуть обратно. И он потянулся к маске аппарата искусственного дыхания. К тому времени «пациент», как он для нейтральности назвал его про себя, потерял сознание. Пастернак приложил маску к его лицу, нажал кнопку, и машина погнала воздух в спавшиеся легкие. Пастернак поднял голову.

— Так, отметьте время. Приступили к искусственному дыханию. Пациент, несомненно, в бессознательном состоянии, и мы подаем воздух ему в легкие. Это должно занять три-четыре минуты, я думаю. Кто-нибудь может подойти сюда?

Чавес, стоявший ближе всех, тут же шагнул вперед.

— Приложите электроды к его груди и держите.

Динг повиновался, глядя искоса на экран кардиомонитора. Нарисованные электронным лучом зигзаги казались довольно упорядоченными, но ритм уже не был классическим синусовым. Жена, конечно, поняла бы, что показывает пляшущая линия на маленьком экране, но для него все это было не более содержательно, чем помехи в телевизоре. Слева от него доктор Пастернак равномерно, через восемь-девять секунд, нажимал и отпускал кнопку маски дыхательного аппарата.

— Какой счет, док? — спросил Чавес.

— Снабжение кислородом восстановилось, и его сердце возвращается к нормальной работе. Сукцинилхолин окончательно распадется через несколько минут. Когда увидите, что начались движения тела, это будет значить, что действие практически закончилось. Я подержу его на аппарате еще минуты четыре или пять, — ответил доктор.

— Что он испытал?

— Я не советовал бы вам узнать это на своей шкуре. Мы устроили ему подобие обширного инфаркта. Боль должна была оказаться сильной, вернее сказать, ужасающей. Вероятно, он воспринял это, как нечто кошмарное, впрочем, я думаю, что у него для этого были все основания. Через несколько минут увидим, как он воспринял происшедшее, но, полагаю, никто не захотел бы испытать это вновь. Скорее всего, он думает, что только что окунулся в ад до самого дна. А как это на него повлияет… повлияло, увидим через несколько минут.

Ноги зашевелились через четыре минуты тридцать секунд. Доктор Пастернак посмотрел на экран кардиомонитора и окончательно успокоился. Действие сукцинилхолина на организм Эмира закончилось, и его мышцы вновь пребывали под контролем нервной системы, как и всю предыдущую жизнь.

— Он останется без сознания еще несколько минут, пока его мозг не заполнится вновь обогащенной кислородом кровью, — объяснил анестезиолог. — Пусть очнется нормально, а потом мы с ним поговорим.

— Каким будет его психическое состояние? — этот вопрос задал Кларк. Ему никогда прежде не доводилось видеть ничего хотя бы сходного с тем, что сейчас произошло.

— Это может зависеть от многих обстоятельств. Я допускаю, что он может сохранить стойкость и волю к сопротивлению, но такое маловероятно. Он получил единственный в своем роде и крайне отрицательный опыт и не пожелает повторить это впечатление. Он вытерпел боль, по сравнению с которой страдания роженицы — все равно что пикник в Центральном парке. Я могу лишь догадываться о том, насколько ужасными оказались для него последние минуты. Я не знаю никого, кто перенес бы что-то подобное… ну, возможно, пожалуй, некоторые, страдавшие особенно тяжелыми инфарктами, но они, как правило, не запоминают, насколько сильной была боль. У них мозг работает по-другому. При обычных условиях воспоминания о слишком сильной боли стираются из памяти. Это своего рода защитный механизм. Но с ним все не так. Он запомнит если не саму боль, то весь комплекс ощущений. Если он не перепугается намного сильнее, чем когда-либо в жизни, то… то значит, перед нами не кто иной, как Джон Уэйн, да еще накачавшийся наркотиками. Таких людей в реальном мире не существует. Также могут быть трудности с его религиозными убеждениями. Они могут оказаться весьма твердыми. Впрочем, их твердость мы еще сможем оценить. Хотя если он и теперь станет упираться, я буду сильно удивлен.

— А если все же будет, мы сможем повторить эту процедуру? — спросил Кларк.

Пастернак отвел глаза.

— Да, это возможно. Пожалуй, даже неограниченно. Я слышал в округе Колумбия разговоры, что восточногерманская «Штази»[41] широко практиковала этот метод при допросах политзаключенных и арестованных шпионов — всегда с успехом. Потом они отказались от него — не знаю почему. Возможно, даже им он показался слишком жестоким. Я, кажется, вчера уже говорил, что рецептура взята из записей Йозефа Менгеле. Начальник «Штази» — если не ошибаюсь, его звали Маркус Вольф — был евреем, и, возможно, именно это его и остановило.

— Как вы себя чувствуете, Рич? — спросил Хендли.

— Со мной все в порядке. А с ним — нет. — Доктор немного помолчал. — Этого парня все же казнят?

— Это будет зависеть от того, кому он достанется, — ответил Хендли. — Если ФБР, то ему предстоит пройти все этапы федерального суда, а потом, если все пройдет нормально, он отправится в Терре-Хот, Индиана, и после положенной юридической процедуры уснет вечным сном. Впрочем, это уже не наше дело.

«То, что лежащий на столе человек только что вытерпел, было гораздо хуже смерти», — подумал Пастернак, но говорить этого вслух не стал. Его совесть вроде бы не возмущалась, но все же на душе было неспокойно. Сделанное им только что действительно родилось в лаборатории Йозефа Менгеле, и нью-йоркский еврей не мог чувствовать себя счастливым, используя разработки этого кровавого садиста. Но ведь тело его брата так и не смогли найти, оно распалось буквально на атомы при разрушении башен торгового центра. У Майка не было даже могилы, куда могли бы прийти его дети. И устроил все это именно негодяй, который лежал привязанным на столе, так что Рич Пастернак велел совести помолчать. Он занимался сейчас если не божьим, то, по крайней мере, семейным делом, и имел для этого все основания. И совести отнюдь не следовало укорять его.

— Как его настоящее имя? — спросил Пастернак.

— Саиф Рахман Ясин, — без малейшей паузы ответил Кларк. — Пятьдесят какой-то там ребенок у отца — на зависть энергичный был человек. И близко связан с саудовской королевской семьей.

— О? Я не знал.

— Саудовских королей и принцев он ненавидит даже сильнее, чем Израиль, — объяснил Кларк. — Они попытались разделаться с ним лет шесть назад, но у них ничего не вышло. Он ненавидит их потому, что они коррумпированы — во всяком случае, так он говорит. Я полагаю, что они не без греха — несомненно, когда кучка людей контролирует громадные деньги, к рукам что-то прилипает, но по сравнению с Вашингтоном дела там обстоят не так уж плохо. Я там бывал. Я там изучал язык еще в восьмидесятых годах. Жители Саудовской Аравии, с которыми я встречался, вполне нормальные люди. Их религия отличается от нашей, но, черт возьми, баптистская — тоже. Хотите верьте, хотите нет, но саудовцы хотят замочить этого подонка даже сильнее, чем мы. Они с радостью доставили бы его на площадь Чоп-чоп в Эр-Рияде и отрубили бы ему голову мечом. Они считают, что он оскорбляет их страну, их короля и их религию. Три попытки, и все результативные, а там этого не любят. Доктор, жители Саудовской Аравии не такие, как мы, но ведь и мы не такие, как, скажем, британцы, верно? Среди них я тоже жил.

— Как, по вашему мнению, мы должны с ним поступить?

— Сэр, это уже не мне решать. Мы, конечно, можем прикончить его в любой момент, но лучше будет, если это произойдет публично, черт возьми, чтобы репортаж шел в перерыве хорошего матча, с повторами, с хлесткими комментариями телерепортеров. Меня бы это вполне устроило. Но ведь вопрос куда шире. Он политическая фигура, и его устранение будет еще и политической акцией. Такие события всегда дают сильную отдачу, — подытожил Кларк. Он не обладал инстинктивным пониманием политических течений, да и не стремился к этому. Его мир был куда проще: если ты убивал, значит, и сам должен погибнуть. Такая позиция была неизящной и не слишком удовлетворила бы «чувствительных» людей, но ведь прежде она давала результаты. И правовая система прежде, до того, как его страну заполонили адвокаты, работала намного лучше. Но те времена прошли безвозвратно, и он не мог тут ничего изменить. Кларк не питал никаких иллюзий по поводу управления миром. Его мысли не уходили столь далеко. — Доктор, скажите, то, через что вы только что провели его, на самом деле настолько страшно?

— Намного страшнее, чем все, что мне когда-либо доводилось испытывать самому и даже видеть со стороны за двадцать шесть лет медицинской практики. Страшнее всего, что можно сделать с человеком, не убивая его окончательно. Да, я знаю все это лишь теоретически, но ни в коем случае не желал бы испытать этого на себе.

Кларк вспомнил парня по имени Билли, как он оказался в его, Кларка, декомпрессионной камере. Он хорошо помнил и то, как хладнокровно пытал этого мелкого гнусного насильника, и то, что совесть нисколько не возражала против того, что он делал. Это было личное дело, не служебное, и совесть не тревожила его ни тогда, ни потом. Он оставил его живым, бросил на виргинской ферме, откуда его доставили в больницу и безуспешно лечили, пока, где-то через неделю, баротравма не оборвала все же его никчемную жизнь. Кларк иногда спрашивал себя: нравится ли Билли в аду? Но это случалось не часто.

Получается, то, что они сделали сейчас, еще хуже? Проклятье.

Пастернак посмотрел на пленника и увидел, что он моргает. Что ж, значит, он полностью восстановился. Вроде как восстановился.

Кларк подошел к Хендли.

— Кто им займется?

— Пусть начинает Джерри Раундс.

— Может быть, мне стоит ему помочь?

— Наверно, будет полезно, если мы все ему поможем. Конечно, было бы лучше, если бы в нашем распоряжении имелся психиатр, а еще лучше — теолог-исламист, но у нас их нет. Так что придется нам, как всегда, обходиться своими силами.

— Не унывайте. У Лэнгли никогда не хватило бы смелости сделать то, что устроили мы. И у них толпился бы полк адвокатов с непрошеными советами, и репортер из «Пост» — чтобы поддержать дух арестованного. А что мне здесь нравится больше всего — никакой опасности утечки.

— Хотелось бы мне посоветоваться с Джеком Райаном. Он, конечно, не психиатр, но у него несравненная интуиция. Но, увы, это невозможно. Сами понимаете почему.

Кларк кивнул — он понимал. Совесть Джека Райана, как доподлинно знали некоторые, обладала особой чувствительностью. Что ж, никто в этом мире не идеален.

Хендли подошел к внутреннему телефону и набрал несколько цифр. Ровно через две минуты в амбар вошел Джерри Раундс.

— Ну? — вопросительно произнес он.

— У нашего гостя не задалось утро, — объяснил Хендли. — А теперь с ним нужно побеседовать. Вот и займитесь этим, Джерри.

— Он, похоже, без сознания, — заметил Раундс.

— Он останется еще несколько минут, — сказал Пастернак. — Но очень скоро придет в норму.

— Иисус! Сколько тут народу собралось! — воскликнул Раундс. — Больше, чем на еженедельных совещаниях.

Потом появился Доминик с большой видеокамерой на массивной треноге, а вокруг верстака повесили занавески, которые минувшей ночью сделали из кусков брезента, склеивая их скотчем. Хендли кивнул, Доминик нажал кнопку записи на камере, и Хендли, стоя сбоку от объектива, объявил дату и время. Позднее Гэвин Байери подвергнет его голос цифровой обработке и изменит до неузнаваемости. Доминик прокрутил запись назад и объявил, что звук получился прекрасно.

— Может, нае…ть его? — задумчиво пробормотал Раундс. Он сказал это почти беззвучно, себе под нос, но Кларк стоял совсем рядом с ним.

— Почему бы и не нет? — отозвался Кларк. — На этот счет, Джерри, нет никаких правил.

— Верно.

Глава разведки Кампуса давно подметил, что Кларк обладал особым умением сразу вникать в самую суть проблемы.

А Кларк подумал, что для того, чтобы задурить голову Саифу, им всем, пожалуй, придется переодеться в ковбоев — джинсы, кожаные куртки, ремни, большие кобуры и десятигаллонные шляпы, — так, что их никто не смог бы узнать. Но, вероятно, лучше не слишком усложнять ситуацию. Если слишком много думать о чем-нибудь, обязательно запутаешься и попадешь не туда, куда надо. А то и вовсе никуда. Простой путь обычно лучше. Почти всегда.

Кларк вернулся к столу и увидел, что Саиф зашевелился и задергался всем телом, как человек, готовый проснуться. «Интересно, очнувшись, он удивится, что еще жив? — подумал Кларк. — Или решит, что он в аду? Но уж точно не в раю». Он пристально наблюдал за этим лицом. Вот задергались мелкие мышцы. Лежавший на столе человек был готов вернуться к миру. Кларк решил стоять, где стоял.

— Джон! — Это был Чавес.

— Да, Динг?

— Что, это и впрямь так плохо, а?

— Док говорит, что да. А он специалист.

— Иисус…

— Ты назвал не того бога, дружище, — заметил Кларк. — Он, вероятно, рассчитывает увидеть Аллаха — или дьявола.

«А я, пожалуй, в его глазах сойду за него», — мысленно усмехнулся он этой мысли и посмотрел по сторонам. Джерри Раундс казался взволнованным. Еще бы — Хендли выдернул его со скамейки запасных и сразу отправил подавать в решающей партии. «Да, не поддержать его было бы негуманно», — подумал Джон.

Он-то ощущал себя полностью причастным к этому делу. И вдруг понял, что его развитие идет так, как хотелось бы ему.

«Ох, черт!» — подумал Кларк. Что же говорить этому ублюдку? С ним должен работать психиатр. Или толковый исламский церковник или богослов — как они там называются? Муфтий? Да, что-то в этом роде. Кто-нибудь, разбирающийся в исламе намного лучше, чем он.

Но был ли этот парень настоящим мусульманином? А может быть, несостоявшимся политиком? И знает ли он сам, кем являлся на самом деле? В какой момент своей жизни человек превращается в то, чем называет себя? Для Кларка это были очень глубокие вопросы. Слишком глубокие. Но тут веки лежащего затрепетали. Потом раскрылись, и Кларк посмотрел ему в глаза.

— Что, приятно снова дышать? — спросил Кларк. Ответа не последовало, но лицо человека сделалось растерянным. — Привет, Саиф. С возвращением.

— Кто вы? — спросил человек немного невнятным, как у пьяного, голосом.

— Я работаю на правительство Соединенных Штатов.

— Что вы со мной сделали? Что случилось?

— Мы устроили тебе сердечный приступ, а потом оживили. Мне рассказывали, что это довольно мучительная процедура. — Эта фраза Кларка тоже осталась без ответа, но он заметил страх в глазах Эмира.

— Постарайся понять для начала одну вещь: то, что ты перенес, можно повторять снова и снова, без серьезного ущерба для твоего здоровья. Будешь упираться, значит, придется тебе раз за разом, почти без перерывов, терпеть один инфаркт за другим.

— Вы не можете так поступить. Ваши…

— Законы? Здесь мы обходимся без них. Здесь только ты да я, да сколько угодно шприцев. Если не веришь — я могу снова позвать доктора. Он вернется через две минуты. Так что решай.

Чтобы принять решение, Эмиру потребовалось менее трех секунд.

— Спрашивайте.

Кларк и Раундс почти сразу поняли, что работа с человеком, который столько лет был известен под кличкой «Эмир», будет не допросом, а скорее исповедью. Ясин очень серьезно отнесся к предупреждению Кларка.

Первый допрос продолжался два часа и затронул широчайший круг вопросов. От глобальных — до самых частных. От таких, на которые у них уже были ответы, — до тех, что еще нуждались в объяснении: сколько времени он находился в Америке? Где и когда ему сделали пластическую операцию? Где проходил его путь после отъезда из Пакистана? Каким образом он купил дом в Лас-Вегасе? Каков был оперативный бюджет РСО? Местонахождение банковских счетов, организационная структура РСО, низовые ячейки, законсервированные агенты, стратегические цели…

Так и шла работа до тех пор, пока, уже ближе к вечеру, ее не прервал Хендли. На следующее утро группа собралась в кухне главного дома, чтобы проанализировать вчерашние результаты и составить план на сегодня. Времени у них очень мало, объяснил Хендли. Независимо от их желаний, Эмир не был собственностью Кампуса, и они не вправе были вершить над ним суд. Этот человек принадлежал американскому народу и подлежал правосудию по его законам. Кроме того, как только Ясин окажется в руках ФБР, оно получит возможность многие месяцы, а то и годы, выжимать из него информацию до последней капли. А Кампус тем временем будет разбираться с тем, что уже получил от Эмира. А получено было немало, и теперь предстояло проследить каждую из попавших им в руки ниточек. Этой работы им хватит месяцев на восемь, если не на год.

— Мне кажется, что нам необходимо получить ответ всего лишь на один вопрос, — сказал Джек Райан-младший.

— Какой же? — спросил Раундс.

— Зачем все это было нужно? Слишком уж навороченная была его затея. Весь этот «Лотос» — Юкка-маунтин, «Лозан», взрывы на Среднем Западе… Он планировал дискретные террористические акты или нечто большее? Точечный террор или кое-что более масштабное? Ведь складывается впечатление, что все это должно было многократно превзойти по масштабу Одиннадцатое сентября. Согласны?

Кларк вскинул голову, задумчиво посмотрел в стену и перевел взгляд на Хендли. Тот немного помолчал и, наконец, сказал:

— Чертовски хороший вопрос.

Ответ на свой вопрос они получили задолго до полудня, и теперь перед ними встала проблема иного рода: как передать Ясина ФБР. Напрашивавшийся вариант — связать Эмира как рождественского гуся и выбросить из движущегося автомобиля перед входом в Гувер-билдинг — отпал сразу. Кампус и без того уже не первую неделю находился в опасной близости от серой линии, отделявшей его режим теневого существования от пристального внимания американского правительства.

В общем, встал вопрос о том, как передать властям самого опасного в мире террориста и самим не засветиться при этом. В конце концов, Доминик Карузо, вспомнив урок, полученный от Брайана, придумал решение.

— БПД! — воскликнул он. — Будь проще, дурак.

— Объясните, — потребовал Хендли.

— Мы чрезмерно все усложняем. У нас же есть идеальное прикрытие — Гас Вернер. Он лично направил меня в Кампус, и у него прекрасные отношения с Дэном Мюрреем, директором ФБР.

— Дом, дареному коню, конечно, в зубы не смотрят, но слишком уж здорова лошадка, — сказал Чавес. — Думаешь, он пойдет на это? Или второй вопрос, еще хлеще: сможет ли он это провернуть?

— Как ты себе это представляешь? — спросил Джек.

— Его сразу арестуют и поместят под строжайшую охрану. Сами знаете: зачитают ему его права, предложат адвоката, попытаются немного разговорить его. В дело включается прокуратура. Ставят в известность генерального прокурора, тот, в свою очередь, президента. И покатился снежный ком. Своим порядком подключается пресса, ну, а мы отдыхаем и смотрим шоу. Послушайте, Гас знает, как работаем мы, и знает, как работает Бюро. Если кто-то в состоянии продать эту историю, то только он.

Хендли на некоторое время задумался, потом кивнул.

— Звоните ему.

На столе Гаса Вернера в Гувер-билдинге зазвонил телефон. Это была закрытая линия, номер которой был мало кому известен.

— Вернер.

— Мистер Вернер, это Доминик Карузо. У вас сегодня не найдется немного времени? Хотя бы минут двадцать?

— М-м… Найдется. Когда?

— Сейчас…

— Ладно, заходите.

Доминик поставил машину за квартал от Гувер-билдинга, вошел в главный вестибюль и показал охранникам свой значок агента ФБР. Им разрешалось обходить металлодетекторы. Как известно, агенты ФБР обычно ходили с оружием. Вообще-то, у Доминика не было с собой пистолета. Он, к собственному удивлению, забыл его в столе.

Кабинет Огастуса Вернера находился на верхнем этаже. Как положено такой фигуре, как заместитель директора ФБР, у него имелась приемная, где сидела секретарь. Через несколько дверей находился еще более внушительный кабинет Дэна Мюррея. Доминик представился секретарю, и та открыла перед ним дверь. Он сел в кресло перед столом заместителя директора. Его часы показывали ровно половину четвертого.

— Итак, Доминик, с чем пожаловали? — спросил Вернер.

— У меня есть к вам предложение.

— Какое же?

— Вам нужен Эмир? — спросил Доминик Карузо.

— Что?

Доминик повторил вопрос.

— Еще бы! Конечно, нужен! — По выражению лица Вернера было ясно, что он ожидает какого-то подвоха.

— Сегодня вечером, в Тайсонс-корнере. Верхняя автостоянка, допустим… в девять пятнадцать. Приезжайте один. Я знаю, что вас будут сопровождать, но пусть они держатся в сторонке, чтобы не видеть самого момента передачи. Я передам его вам из рук в руки.

— Вы серьезно? Он у вас?

— Угу.

— Черт возьми, как это случилось?

— Не спрашивайте, все равно не скажу. Он у нас и может оказаться у вас. Только сделайте так, чтобы мы были ни при чем.

— Трудновато.

— Но ведь возможно, — улыбнулся Доминик.

— Возможно.

— Под любым предлогом — анонимный звонок, неожиданная встреча…

— Да, да… Я должен обсудить это с директором.

— Как же без этого.

— Оставайтесь на связи. Я вам позвоню.

Никто не сомневался в том, что вопрос будет решен быстро и правильно. Так и получилось — Вернер позвонил ровно через девяносто минут и подтвердил место и время встречи. Решили отправляться в восемь тридцать. Доминик и Кларк отправились в амбар-мастерскую. Там Пастернак под бдительным взглядом и «глоком» со взведенным затвором Доминго Чавеса осматривал напоследок Эмира.

— Ну, что, док, он может ехать? — спросил Доминик Карузо.

— Да. Но все же аккуратнее с ногой.

— Как скажете.

Кларк и Доминик подняли Ясина со стула. Доминик извлек из заднего кармана гибкие наручники, стянул запястья Эмира. Потом он взял эластичный бинт и тщательно, в полдюжины витков, замотал ему голову. У пленника не было ни малейшей возможности хоть что-нибудь увидеть. Когда все было сделано, Кларк взял Эмира за руку, повел к двери, потом через двор и через черный ход в гараж. Хендли, Раундс, Грейнджер и Джек стояли около «Сабурбана» и молча следили, как Доминик открыл заднюю пассажирскую дверь машины и почти деликатно подсадил туда Ясина. Кларк обошел машину и расположился рядом с ним сзади. Доминик сел за руль. Им предстояло ехать по 29-й федеральной автостраде до Кольцевой дороги и дальше по ней на запад, в Северную Виргинию. Доминик строго соблюдал разрешенную скорость, что было для него совсем не характерно. Значок агента ФБР в его бумажнике обычно освобождал его от необходимости соблюдать установленные в Америке скоростные ограничения, но этим вечером он решил соблюдать все правила. По мосту Американского легиона они въехали в Виргинию и повернули налево по идущей в гору дороге. Еще двадцать минут, и Доминик подъехал к правому въезду в Тайсонс-корнер. Машин было много, но ехали они по большей части навстречу. На часах было 9.25. Он въехал по пандусу на верхний уровень стоянки, расположенной у южной стороны торгового центра.

«Вот он», — подумал Доминик. Типичный автомобиль Бюро. Новенький «Форд кроун виктория» с дополнительной антенной на крыше. Он остановился в тридцати футах от этой машины и остался сидеть в машине. Водительская дверь «Форда» открылась. Оттуда выбрался Гас Вернер, одетый в тот же костюм, в каком ходил на работу. Доминик вышел ему навстречу.

— Привезли? — спросил Вернер.

— Да, сэр, — ответил Доминик. — Только теперь он выглядит слегка по-другому. В частности, отбелил кожу. Вот этим. — Доминик протянул заместителю директора ФБР тюбик «беноквина», который они обнаружили в доме в Лас-Вегасе, — и ему перекроили лицо. Как он сказал, в Швеции. Сейчас я его достану.

Доминик вернулся к «Сабурбану», открыл заднюю дверь, помог Ясину выбраться, закрыл дверь и повел террориста к Вернеру.

— Ему потребуется медицинское наблюдение. Пулевое ранение в бедро. Его смотрели, рану обработали, но дополнительное внимание не повредит. В остальном он полностью здоров. Правда, ел маловато, так что мог проголодаться. Вы доставите его в отдел округа Колумбия?

— Да.

— Что ж, сэр, теперь он ваш.

— Доминик, я рассчитываю когда-нибудь услышать всю эту историю.

— Когда-нибудь, возможно, и услышите, сэр, но не сегодня.

— Понимаю.

— И еще одно: прежде всего спросите его о терактах в сердце страны. И о законсервированных агентах.

— Почему?

— Он пытается провернуть небольшой фокус. Будет хорошо, если никто из фокусников не удерет.

— Хорошо. — И уже строгим и резким «служебным» голосом Вернер обратился к человеку с замотанной головой: — Саиф Ясин, вы арестованы. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, будет занесено в протокол и может быть использовано против вас в суде. Вы имеете право потребовать присутствия адвоката. Вы поняли, что я вам сказал? — спросил Вернер, взяв Эмира за руку.

Тот ничего не ответил.

Вернер вновь повернулся к Доминику.

— Он понимает по-английски?

Доминик ухмыльнулся.

— О, да. Поверьте, он отлично сознает, что с ним происходит.