Жнец и его тень

Глава 37. ♛ Костры Старохронска

Своего младшего брата княжич возненавидел почитай с самого рождения — за то, что тот отнял у него матушку. Он слыхал, что княгиня-то и первые роды с трудом пережила, а в этот раз в пару дней как лучинка сгорела. А хуже всего, что казалось, будто не только без матери остался — но и без отца. Где это видано, чтобы младенец в отцовских покоях спал, и тот посреди ночи к нему вскакивал? Небось, к старшему, ни разу не подошёл... Казалось, будто всю нерастраченную любовь к матушке перенёс на ребёнка, будто сын у него только один. А второй так — наследник...

— Опять уходишь?! — не сдержавшись, крикнул княжич в спину отцу, когда тот, заслышав крик братца, оборвал и так редкий разговор и пошёл прочь, — тебе совсем нет дела, как я живу, чему научился?

Князь обернулся, нахмурил брови:

— Тебя шестнадцатый год пошёл, уже не мальчик — но мужчина! Хватит уже за родительский подол цепляться! Постыдное дело — на дитя несмышлёное сердиться!

— И что с того? Надо мной ты и в младенчестве, как рябая наседка, не трясся! Слова доброго не сказал, только поучения да назидания! Один Велеслав обо мне печётся, всегда утешит да выслушает! Лучше бы он был моим отцом!

Лицо князя побагровело от гнева:

— Видать правда чего упустил в твоём воспитании! Не будущий князь вырос, а боярышня избалованная! Ты или за ум возьмись, покуда брат не подрастёт, или я ещё подумаю, кому княжество доверить!

— Лучше бы ему вовсе не рождаться на свет!

Не удостоил его отец больше ни единым словом. По щекам потекли крупные злые слёзы — княжич их порывисто смахнул, чтобы слуги не увидали. Вроде терем большой — а сердца никому особо не откроешь. Был одно время дружок — сын прачки, но князь обоих сослал в посад, мол негоже княжичу с прислугой брататься. Бояре, кто помельче, лебезят, кто породовитее — важничают и жизни учить пытаются.

Один выбор, куда пойти — к Велеславу. Как шесть лет назад от мучительной смерти спас — так подле него и остался. Лучше наставника нельзя и желать — когда грамота княжичу не давалась, всё растолковал, когда отец попрекал, что лук как холоп деревенский держит, Велеслав слова дурного не сказал, просто за руку взял, хват поправил. Вот и сейчас он вошёл к наставнику без стука, на кровать подле сел, в грудь носом уткнулся. Сегодня от него пахло полынью и вереском.

— За что батюшка со мной так? Всё брат да брат... Сегодня вовсе сказал, что может и княжество не доверит, что я не сын ему, а недоразумение...

Не удержался — всхлипнул. И тут же голову в плечи втянул, ведь как бы князь такое услышал — снова бы осерчал. Велеслав мягко коснулся пальцами непослушной пряди у виска:

— Мой бедный княжич. Больно слышать каждый раз, убеждаясь, как родной отец тебя не любит.

— Но почему... почему... разве не положено родителям любить своих детей?

— Всякое бывает, — в окно взглянул, о чём-то горьком будто задумался, потом в глаза посмотрел, пронзил взглядом насквозь, — но ты должен быть сильным. И тогда ты всё сможешь, со всем справишься.

Вроде бы не сделал ничего, громких речей не сказал, а будто правда стало легче — всегда Велеслав слова находил, чтобы поддержать слабеющий дух.

К вечеру он, неся извечную службу, в светлицу пришёл — ветра усмирить. Как взъелись они на княжича — ни дня покоя не давали, покуда Велеслав их прочь не отсылал, не смели силы природы перечить слову чародея. Хорошо, когда такой наставник рядом — иначе мог вовсе без сна остаться. Батюшке-то никакого дела нет.

Но посреди ночи ветра завыли вновь — не как всегда, а гулко, протяжно — о чём-то предупредить силясь. Княжич ноги в сапоги спустил, дверь приотворил — пахнуло навстречу сухим теплом.

Слуги мимо носились с баграми и вёдрами, его увидали — заголосили:

— Беги, князь, беги!

Князь? Князь?! Сердце будто сжало ледяным обручем. Увещеваний не слыша, побежал он навстречу пламени, к батюшкиным покоям. Стена огня огрызнулась, хлестнула по лицу нестерпимым жаром.

— Отец! Отец!!!

Как же это? Вот только днём он рядом стоял, а теперь — всё, сгинул? И нет больше надежды, что однажды от души похвалит, гордость за сына в глазах не засветится. А горше всего, что в ссоре расстались. Так ведь и уйдёт к богам с тяжелым сердцем!

Кто-то обнял за плечи, прочь оттащить попытался. В былые годы эти руки казалась крепче камня, но сегодня боль придала княжичу сил. Вырвался, сделал шаг к пламени. Велеслав его за запястье ухватил, дёрнул со всей мочи. Не удержался княжич на ногах, на грудь наставника упал, вцепился в рубаху:

— Ты же чародей! Потуши его, потуши!

— Воздухом я повелеваю, над огнём нет у меня власти, — с мрачной обречённостью наставник покачал головой. Провёл ладонью по спине, словно боль с ним разделял. — Держись, мой милый князь. Ты должен быть сильным.

Услышать этого «князя» от него было горше, чем от любого другого. Если Велеслав так говорит — всё, нет обратной дороги. Слёзы на ткань потекли без всякой меры — пусть их текут, здесь, в надёжных объятиях, никто тех слёз не увидит.

В курган заносили накрепко заколоченный гроб — князь должен быть великим даже в своей смерти, а какое величие в обгорелом остове?

Новый владыка Старохронска стоял на холме чуть поодаль, ветер трепал его тёмный багровый плащ, а золотой венец сдавливает виски нестерпимым грузом. Всё бремя власти, к которому он готовился — но всё равно оказался не готов, свалилось на плечи единым мигом.

«Князь умер. Да здравствует князь!»

Кто-то из бояр — в тот момент он даже не запомнил его лица, произнеся роковые слова, опустил злосчастный венец на голову, когда в соседней башне ещё разгребали пепелище. Всё правильно — у города всегда должен быть князь. Только от этого ничуть не легче.

Одно лишь присутствие Велеслава придавало сил. В чёрной робе, покрой слегка ромейский напоминает, все эти дни он неизменно был у молодого князя за левым плечом. Слуги новым обликом наставника остались недовольны, судачили, что теперь на жнеца душ стал похож, пуще того — а не он ли, колдун окаянный, смерть в княжескую семью пригласил, когда и до последнего из рода доберётся?

Ничего-то холопы дурные не понимают! Траур по батюшке выражает, как ещё это можно трактовать? Однажды князь вовсе гневно отчитал какого-то служку, чтобы язык свой поганый за зубами держал. Велеслав тогда ему ладонь на плечо опустил, покачал головой, мол не трать на них своего красноречия. Вот бы самому такой выдержке научиться!

Да вот только некогда больше учиться — время уроков прошло, жизнь в настоящий бой бросила. Едва тризну справили, заявились на следующий день кто из крепости, кто из посада — каждому до князя дело есть. Отец этот обычай завёл — чтобы в народе недовольство не копилось, в назначенный день каждый мог прийти, своими горестями поделиться.

Молодой князь, завидев толпу в окно, заметался по светлице, как раненый зверь. Догадывался ведь, что не посмотрят на года и опыт — мудрости будут ждать, как от законного владыки.

— Что с тобой, мой милый князь? — ласковый голос застал врасплох, заставил замереть на месте.

Он посмотрел на наставника и ответил, ничего не тая:

— Я боюсь, что не справлюсь.

— Не стоит. Я буду рядом.

От него исходило такое спокойствие, какое ждёшь от статуй, высеченных в камне. И будто бы княжеская ноша враз легче стала. Позволил князь на себя плащ накинуть, голову золотом увенчать — вместе ведь ничего не страшно.

В тронном зале яблоку негде упасть от просителей. Стоило только на трон опуститься — так и загалдели разом, что толкуют — не рапознать.

— Скажи им, чтобы по очереди говорили, — шепнул Велеслав на ухо. — И вон тому бородатому вели докладывать первым.

— Тихо!

Робко прозвучало, несолидно. Но люди на первый раз простили оплошность — впрямь замолчали.

— Вот ты сказывай.

Мужик, в яркой рубахе, из зажиточных, поясно поклонился и начал на кого-то бочку катить, мол обманул, не выполнил... Закончил свою речь подобострастным:

— И как нам поступить, княже, повелишь?

Князь тревожно оглянулся на Велеслава — вот что говорить, когда он почитай всё прослушал, другие мысли в голове вертелись. Об отце, о пожаре, о престоле... Наставник и ухом не повёл, степенно ответил :

— Три пуда ржи...

И давай шпарить, как по писаному. Ловко и разумно получается, коли не прислушиваться, а прислушаться никаких сил душевных нет.

— Верно я говорю, мой князь?

Просить повторить — только опозориться перед челядью, да и толку от того не будет. Князь украдкой на просителя посмотрел — лицо вроде посветлело, доволен предложением.

— Быть посему, — важно кинул, в который раз Велеславу доверился.

Одного, другого так выслушал... а вроде и не сложно быть князем! Знай сиди себе и со всем с умным видом соглашайся. Только бы не зевнуть ненароком! Но уж это сумел, выдержал.

При всех Велеслав ничего ему не сказал — княжьим гласом искусно притворялся. Лишь вечером, когда пришёл ветра утихомирить — хоть он и в другие покои перебрался, а будто преследовали проклятые! — молвил с искренней гордостью:

— Держался ты великолепно, милый князь. Как истинный сын своего отца.

Немного совестно стало за похвалу:

— Но я же ведь ничего не сделал...

— Ты был для них знаком, светом, который так нужен в тяжёлый час.

И то верно! Кому, как не ему понимать, как важно ощущение, будто кто-то тебя защитит вопреки невзгодам. Князь должен быть наставником для народа — каким был для него самого Велеслав. Поверив в себя, он крепко уснул без тревожных снов — впервые с самого пожара.

На утро мысль засвербила, что хочется отплатить за такую заботу. Шесть лет Велеслав, себя позабыв, за ним ходит — ну а он? Хотя что некоронованный княжич может ценного подарить? Зато теперь, когда князем стал — раздолье.

Удача вскоре как раз подвернулась — странствующие купцы заехали в Старохронск, диковинки из других земель на площади разложили. Князь Велеслава с собой позвал — посмотреть, прицениться. А сам следил, на что наставник глаз положит. Тот вдруг возле одного прилавка остановился, взял с него саблю изогнутую самоцветную. Рукой так нежно провёл — будто доброго друга встретил.

— Ты не сомневайся, — купец был только рад расхвалить товар. — Работа отменная, каждый камушек прозрачный, настоящий! История с этой сабелькой интересная произошла, купил её в одном из городов, когда мы сквозь оный проезжали. Говорят, в саду княжеском дуб молнией раскололо, на терем упасть грозился. Стали выкорчёвывать — тайник степнячий нашли. Тряпки то сразу в огонь побросали, а на такую красоту рука не поднялась. Возьми — на стену повесишь, будешь всем говорить, что в бою добыл!

Велеслав изменился в лице, саблю небрежно назад бросил:

— Какое дурновкусие — подвиги себе выдумывать.

И пошёл прочь не оглядываясь.

Ему в спину князь посмотрел, после на купца, — да и купил саблю, не торгуясь. Видел же, что пришлась наставнику по душе, слова неуместные отпугнули.

В терем вернувшись, князь до блеска саблю вычистил и к Велеславу отправился. Стоял тот подле окна, смотрел, как солнце закатывается за край земли.

— Наставник...

Обернулся, на подарок взглянул с удивлением — и грустью, пожалуй.

— Не надо было.

— Но я видел, что тебе приглянулась! Скажешь, обознался? — обидно от своей ошибки стало, словами не описать.

Велеслав тепло улыбнулся, по голове погладил, как в детстве.

— У тебя верное око, милый князь, да только не могу я взять такого подарка. Сабля эта — моя. И много крови было ей пролито. А потом я клятву дал, что кровь — это не решение. И от неё не отступлю. Хочешь, себе забери — но не искушай.

— Твоя?..

Старохронск леса прикрывали с востока и юга — а потому бед от степняков он почти не знал, не любили они продираться сквозь буреломы. Зато пришлые сказывали, что где-то орда будто бич богов, сладу никакого нет. Князь не задумался ни разу, отчего наставник на других так не похож — мало ли что там, за лесами. А тут враз загадка сложилась.

— Ты — ордынец?..

Чёрные глаза — как осколки льда, смотрят и сердце пронзают. И голос тоже ледяной, чуждый:

— Никогда меня так не называй.

Сказал — будто плетью ударил. Князь аж отшатнулся, кровь к щекам прилила от стыда. О чём он только думал, чтобы разбрасываться такими словами? Вот так своей небрежностью перечеркнуть годы, проведённые вместе! Кто знает, сколько боли он под сердцем носит — такие клятвы забавы ради не дают...

— Прости... прости меня... — забормотал он в тщетной попытке исправить роковую оплошность.

Ледяные глаза ни капли не потеплели. Страх вцепился в горло, мешая дышать — сейчас, здесь неумолимо исчезал последний — единственный человек, который его любил. А его место занимал чужой. Оскорблённый и гневный.

Сабля, выпав из рук, ударилась об половые доски, протяжно зазвенела.

— Прости меня... — видят боги, он готов был на колени встать, лишь бы не видеть этого холода...

— Что ты делаешь, милый князь? — руки Велеслава поддержали его под локти, мешая исполнить задуманное, — разве пристало владыке преклонять колено?

— Ты не сердишься на меня? — нос предательски шмыгнул.

— Почему я должен сердиться? — говорил ласково, будто ничего и не случалось, — я ведь просто попросил.

В жизни князь такого облегчения не испытывал — разве что когда его мальцом из-под коряги вытащили! Дал он себе зарок больше о степняках не спрашивать — от беды подальше.

Велеслав тем временям саблю поднял и ему протянул.

— Правда, возьми, — говорит. — Пусть будет преемство от наставника.

Клинок князь повесил в покоях на стене — красиво. И всё стало как прежде. Ни словом ни жестом Велеслав более обиды не показывал. Может, и правда уже не гневался? Время шло, недели через две князь вовсе успокоился. Да и дел, как оказалось, в городе невпроворот! И как батюшка один со всем справлялся? Сам бы он без Велеслава ни за что везде не поспел, разве что на десяток маленьких князей разорваться.

Глядючи на наставника, он порою думал, а человек ли он вообще? Обо всё-то он знает, мышь по терему без его глаза не проскочит. И как-то спокойно становилось, что Старохронск под его попечением. Даже если он, князь, по неумению споткнётся на чём, его завсегда поддержат, не дадут упасть.

Одним поздним утром неслышно скользнул в княжеские покои незнакомец. Весь такой скользкий, неприметный — а взгляд так и бегает. Поясно поклонился и молвил:

— Батюшка-князь, не страшись меня. Я отцу твоему служил тайным соглядатаем. Окажи милость — пойдём со мною. В тереме происходит кое-что, что тебе надобно видеть.

В груди зародилось странно противоречивое чувство. Вроде бы и боязно незнакомцу доверять, а вроде бы и надо пойти с ним, будто чутьё какое-то сработало.

Поклонившись еще раз, повёл соглядатай князя по тайным проходам. Сколько лет в тереме жил — ни разу о них не слышал. У сплошной на первый взгляд стены вдруг остановился, отодвинул махонькую дощечку и указал взглянуть в образовавшуюся щель.

Оттуда княжеский кабинет был виден, как на ладони. Двое дружинников придерживали за плечи казначея. А за дубовым столом сидел Велеслав, гусиное перо за краешек задумчиво покусывал.

— И что же мне с тобой делать, лихоимец?

— То вовсе не тебе решать! — дерзко оскалился казначей. — Княжьего суда требую!

— Требуешь? — его речь Велеслава изрядно рассмешила. — Ты — и требуешь?

Встав из-за стола, он сделал пару шагов, шелестя полами чёрных одежд. Подошёл совсем близко и потрепал казначея по щеке, как какую дворнягу.

— Ты — предатель и вор. Вор убеждённый, княжескую казну со своим карманом равняющий. А значит — повинен смерти.

— Думаешь, народ славного города Старохронска даст тебе, пришлый колдун, распорядиться о казни?!

— Да, если таково будет слово князя. Не так ли, мой князь?

Он тревожно осмотрелся, но соглядатай будто сквозь землю провалился. Велеслав приблизился к стене, распахнул потайную дверь, как самую обычную, любому глазу видимую, протянул руку, предлагая опереться.

Князь выбрался из прохода, зажмурил глаза от яркого света после темноты.

— Не вели казнить! — казначей ему в ноги кинуться попытался, дружинники не позволили, удержали за плечи.

— Сказывайте, что произошло, — князь вовремя вспомнил, что ему по чину положено сначала все стороны выслушать и лишь после этого суждение выносить. За стол сел, руки перед собой сложил.

Казначей рот открыл, чтобы объясниться, но Велеслав опередил его:

— Казна стала пропадать — как раз опосля кончины отца твоего. Один золотой, два. Однажды осмелел, мерзавец, пять умыкнул. Думал небось, что в суете никто не заметит... Пошто хмуришься? Или где неправду говорю?

Казначей глаза опустил, нечем ему оправдваться. Выдавил только:

— Батюшка-князь, черти попутали! Всё до медяшки верну! Ужели жизнь слуги, что верой и правдой много лет, холодного металла стоит? Не слушай колдуна, головы не секи!

Трудно, очень трудно впервые приказ о казни произнести. Страшился князь это сделать — ухватился за слова, как за соломинку. Ежели милосердие проявить — авось служить станет более рьяно, замаливая свою вину. Так ведь?...

— Хорошо устроился, не слушай колдуна — послушай вора, — не дал ему Велеслав утвердиться в этой мысли. — Может, один раз оно и ничего — а после второго каждый будет знать: делай за спиной князя, что пожелаешь, князь он добрый, простит, чего опасаться? Может, и крыс амбарных, что зерно жрут без спроса, следует помиловать?

Взглянул князь в лицо одного, второго. Справа человек вроде полезный, отец опять же о нём хорошо отзывался, но — чужой, далёкий. А слева верный наставник, что ещё ни разу дурного не насоветовал. И откуда только сомнения беруться?

— Казнить, — сказал — как топор опустил на повинную голову. У казначея ноги подкосились, на руках дружинников повис.

— Увести и запереть, — приказал Велеслав, почуяв настроение своего князя, чтобы душу не терзал зазря.

— Но ты... — когда остались они наедине, решился всё же князь озвучить последнюю тревогу, — не столь давно сказал мне, что кровь — это не решение.

— Это так, — Велеслав даже не подумал противоречить. Всё у него так получалось — легко и складно. — Огонь — это решение.

В день казни небо нахмурилось, будто сами боги брови сдвинули, наблюдая. Средь народа висело напряжение — никто не шутил, переглядывались, задавая друг другу молчаливый вопрос.

Посреди площади вкопали столб, обнесли дровами и хворостом. Большое кострище получилось, в человечий рост.

Тепло было, а князь всё равно поёжился, поплотнее закутался в плащ.

Приговорённый едва переставлял ноги, но за пару шагов до погребального костра вдруг силы откуда-то взялись, одного дружинника оттолкнул, у второго дёрнул меч из ножен, вперёд себя вставил, сдаваться живьём не собирался.

Дружинники его хватать и вязать не торопились — тоже поперёк горла стоял княжеский указ, как тут не заметить? Что делать? Неужели правда ошибся наставник, и он заодно, его послушав?

Велеслав жестом небрежным волосы поправил, спустился с помоста прямо к костру. Напротив казначея встал, руки раскинув — будто сердце своё предлагая.

— Давай, ты при мече, а я безоружен.

Такого случится не могло, но окажись сам князь там, на роковой площади — не поддался бы сразу, осторожность проявил. Но казначею терять было нечего — с рёвом кинулся на обидчика. Велеслав увернулся, пропуская удар мимо, ни роба, ни плащ не помешали, а потом коротко ребром ладони ударил в основание черепа. Казначей упал, как подкошенный. Не дав ему приложиться к сырой земле, ветра тело подхватили, наверх кострища забросили.

Велеслав поднял оброненный меч, от пыли отряхнул и навстречу дружиннику пошёл. Тот как осиновый лист задрожал. Примерился наставник, как для удара — и одним движением загнал меч в ножны на поясе дружинника.

— Вяжи. Да поторопись, облегчишь ему участь, коли в сознание так и не придёт.

Дружинник кивнул, но с места так и не сдвинулся. Губы что-то шептали — а ни звука не слышно.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — Велеслав голову наклонил, искоса посмотрел в глаза, — колдун-самодур свои порядки наводит, совсем князю голову заморочил. Так будь мужиком, скажи перед всеми — вместе с казначеем на костёр взойди. Если духу хватит — слово даю, ни одной вороватой крысы больше не трону, пусть разбирают Старохронск по брёвнышкам.

Дружинник будто в камень превратился. Очень умело Велеслав слова подобрал — тут не просто рискнуть жизнью, жестокости воспротивиться, а прилюдно вора оправдать предлагалось. Тоже ведь нехорошо, не по правде...

С минуту Велеслав подождал а потом улыбнулся:

— Не можешь? Тогда делай, что тебе говорят.

Треск берёзовых дров, возносящиеся в небеса искры и агония предсмертных криков сливались в жуткую, невыносимую торжественную музыку.

Пока огненная башня не опала тлеющими углями, наставник стоял у самой границы пламенного круга, будто вовсе не чувствуя жара.

С той поры от него всегда пахло пеплом.