Глаз бури

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Сигаллс нест»[17] представлял собой дом из красного кирпича, фасад которого парадная дверь, выкрашенная кем-то в желчно-зеленый оттенок, совсем не украшала. Он стоял в пяти улицах от набережной Моркамба, в его эркере на веревочке постоянно висела пожелтевшая картонная табличка «Сдается внаем». Казалось бы, место, где всегда есть свободные места.

Единственным другим «гостем» в пансионе был одноногий мужчина средних лет. Каждую ночь он ковылял в своей комнате, как Долговязый Джон Сильвер[18], и для полноты этой картины ему был нужен только болтливый попугай. Он был тем, кого мы тогда называли педиком, и даже в возрасте, обычно не отличающемся нежностью к другим, мне иногда было его немного жалко. Конечно, иметь только одну ногу было достаточно сложно, даже не будучи при этом геем (это было до того, как гомосексуальность была декриминализована), а шансов найти себе партнера в Моркамбе практически не существовало.

Я ненавидел Моркамб, но оставался там в одиночестве на протяжении шести месяцев, потому что зарплата, которую я получал в качестве подмастерья штукатура на стройке — 5 фунтов стерлингов в неделю — означала, что я не мог позволить себе переехать из «Сигаллс нест». Арендная плата за пансион оставила мне всего 10 шиллингов (50 пенсов) на неделю, хотя в мою плату также входило питание. Каждый рабочий день в обязательном порядке хозяйка давала мне сухой паек из бутербродов с тертым сыром. Их я тоже ненавидел.

Я решил, что не гожусь быть штукатуром, поэтому покинул Моркамб и переехал в Престон, где устроился учеником столяра и начал работать в британских магазинах для дома на Фишергейт. В Престоне была одна хорошая вещь, — пока я там находился, то мог много играть в футбол. Два парня из местной команды, за которую я играл, работали на бирже труда, и вскоре после знакомства я поселился с ними в доме в Рибблтоне, пригороде Престона. Теперь я зарабатывал несколько шиллингов, и жизнь стала немного легче. Не сильно, правда, но немного.

Вечно помешанный на футболе, однажды в пятницу вечером в сентябре 1968 года я отправился автостопом в Лондон, чтобы посмотреть, как «Манчестер Юнайтед» играет против «Вест Хэма». Первый раз я поймал машину около полуночи на престонской развязке с автомагистралью М6 и прибыл в Лондон около полудня. Оказавшись на стадионе «Хаммерс» в Аптон-парке, я обнаружил, что ворота снесены толпой, и мне удалось пройти бесплатно. И что еще лучше, «Юнайтед» выиграл со счетом 3–1.

Однако после этого все пошло наперекосяк. На матче я встретил друга, который тоже приехал автостопом, поэтому мы решили поймать машину на север вместе. Мы ждали целую вечность, пока, наконец, нас не подвезли на фургоне до поворота с Нортгемптона на трассу M1. К тому времени было три часа утра и лил дождь. На развязке, где нас высадили, стояла телефонная будка, так что мы втиснулись в нее и попытались немного поспать.

Но двоим парням, сгорбившимся на полу телефонной будки, было не совсем удобно, — хотя с тех пор мне приходилось спать в местах, которые делали пол этой телефонной будки похожим на «Ритц»[19]. Мы дрожали и судорожно дремали в течение часа или около того, пока где-то после четырех часов утра в дверь не постучал мужчина и не спросил, может ли он воспользоваться телефоном. Мы вылезли под дождь и, промокшие до нитки, отправились в Нортгемптон, все еще одетые в шарфы и кепки «Манчестер Юнайтед». С трудом проковыляв по темному городу, мы, наконец, добрались до железнодорожной станции, только чтобы обнаружить, что контролер, думая, что мы хулиганы, не пускает нас на нее. Тут мы и решили расстаться.

Уставший, я продолжал идти из Нортгемптона, пытаясь поймать каждую машину, которая проезжала мимо меня. В конце концов, водитель большого, новенького, совершенно пустого автобуса остановился и довез меня до развязки автомагистрали М1 на Дерби. Было десять часов утра. От перекрестка я прошел двадцать миль до Мэтлока без малейшего намека на то, чтобы меня кто-то подбросил. Я был абсолютно измотан. По прибытии на станцию я увидел ​​поезд, который должен был отправиться в Манчестер, и бросился к кассе, надеясь назвать свое имя и адрес в обмен на билет, но кассир сказал, что у него уже нет времени продавать мне билет, и чтобы я немедленно садился на поезд, поскольку он вот-вот должен был отправляться. Я даже рта не успел открыть. Единственно что, у меня хватило ума спросить у него, сколько стоит проезд.

В Манчестере я вышел из поезда и направился к шлагбауму. Когда меня попросили показать билет, я просто ответил, что потерял его. Контролер больше не сказал ни слова. Он просто дунул в свисток, на что подошли два полисмена, которые тут же отвели меня в какой-то кабинет, где спросили, как много я проехал. По глупости я ответил, что направляюсь из Мэтлока и что не помню, сколько я заплатил.

Подобную ложь они слышали и раньше, и моей были склонны поверить не больше, чем кому бы то ни было еще. Сообщив мне, что мне будет предъявлено обвинение в правонарушении, они записали мое имя и адрес, прежде чем сопроводить меня к автобусу и оплатить проезд до Престона. К тому времени я был полностью измотан, поэтому плюхнулся на заднее сиденье и заснул. Я проснулся, когда автобус въехал в большой гараж, и когда спросил водителя автобуса, где мы, он ответил, что в Блэкпуле. Я не мог поверить в свое невезение, потому что теперь мне предстояла еще одна экспедиция автостопом обратно в Престон. В конце концов, рано утром в понедельник я добрался до дома.

Полиция не собиралась меня забывать, и было очевидно, что у меня будут большие проблемы. Я понятия не имел, каково наказание за попытку обмануть железную дорогу, или какое преступление я совершил, но убедил себя, что оно может быть очень суровым. Потом меня озарила идея: я отправился в армейский вербовочный пункт в Престоне и сказал сержанту-вербовщику, что хочу уйти в армию. Крупный мужчина с кирпично-красным лицом, он сердито посмотрел на меня и, явно привыкший к тому, что молодые люди приходят сюда на один шаг впереди суда, спросил, есть ли у меня судимости.

— Еще нет, но будут, — ответил я ему. — Прошлой ночью меня наказали за бесплатную поездку по железной дороге.

Сержант воспринял это спокойно, к моему облегчению, заметив:

— Скоро мы с этим разберемся.

Он усадил меня за стол, записал мои данные и заставил пройти всевозможные тесты на IQ[20] и прочие способности, прежде чем отправить меня восвояси, сказав, что со мной свяжутся в надлежащее время. Я вернулся к работе, продолжая валять ваньку в качестве подмастерья столяра. У меня не было особых навыков или интереса к плотницкому делу, и я не мог себе представить, что буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь.

Верный своему слову, сержант-вербовщик связался со мной через три дня. Он назначил мне встречу для прохождения медицинского осмотра и сказал, что уговорил полицию снять обвинения, поскольку, если бы у меня была судимость, я не мог бы пойти в армию. Он сообщил полиции, что я оплачу стоимость билета, от которого уклонился, плюс 10 шиллингов за проезд домой на автобусе, и они приняли сделку. Я был чист.

Бросив свою работу в качестве подмастерья, я записался на биржу труда, где мои товарищи, работавшие там, отправляли меня на многочисленные подработки, — от работы на стройплощадках до работы на молочном заводе, где нужно было подвешивать ящики с молоком с конвейерной ленты на молоковозы. Работа не особо интересная, но хорошо оплачивалась, и можно было вдоволь пить молоко.

За четыре месяца до своего восемнадцатилетия, сытый по горло Престоном, сытый по горло своей работой, сытый по горло тем, как я живу, — и теперь, когда я спрыгнул с полицейского крючка, то будь я проклят, если отправлюсь в армию. Однако даже мне было известно, что сбежать от военных, когда они зацепили тебя, было делом непростым, поэтому решил эмигрировать в Австралию, воспользовавшись льготным проездом в размере 10 фунтов стерлингов, который правительство рекламировало, чтобы привлечь людей к жизни в Антиподах[21].Сержант-вербовщик был очень мил, когда я позвонил, чтобы сообщить ему хорошие новости. Без сомнения, он думал, что армии удалось от меня спастись.

Несколько дней спустя, явившись в Австралийский Дом в Манчестере, я заполнил кучу анкет, в одной из которых спрашивалось, готов ли я служить во Вьетнаме, если меня призовут в австралийскую армию. Я подписал ее; на самом деле, я бы подписал что угодно, лишь бы убраться из Престона. Лозунгом города в те дни было «Гордый, красивый Престон», но «обоссаный Престон» подошло бы ему лучше. Я продолжал думать обо всем этом австралийском солнце и о Бондай-Бич[22], но потом у меня кончились темы для размышлений, потому что я мало знал об Австралии, помимо того, что там водятся кенгуру и аборигены и что это чертовски далеко.

Меня должны были проверить австралийские иммиграционные власти — или, по крайней мере, те формы, которые я заполнил, — потому что в должное время из Австралийского Дома перезвонили и сообщили, что я должен быть готов вылететь в следующую пятницу. Я решил лететь, потому что не мог позволить себе путешествие на корабле. На самом деле стоимость проезда для эмигрантов в размере 10 фунтов стерлингов была одинаковой для любого вида транспорта, но в море у вас возникали расходы на борту в течение нескольких недель, когда вы плыли на другой конец света. Но затем последовал удар. Они снова позвонили и сказали, что, поскольку мне еще нет двадцати одного года, мне нужно письменное разрешение родителей.

Уговорить мою мать подписать бумаги оказалось достаточно легко, но мне нужна была подпись отца. Я не видел его много лет, но знал, что он все еще живет в том же старом доме. Номер телефона я помнил, и позвонил ему.

— Кто это? — спросил он.

— Питер.

— Какой Питер?

— Питер, твой сын.

Последовала долгая пауза. Затем он произнес:

— Что тебе нужно?

Очевидно, ничего особо не изменилось.

Я объяснил, что мне нужно поговорить с ним, и он неохотно пригласил меня к себе домой в следующую субботу. Когда я появился, он был достаточно любезен, тем более, что мы не виделись около четырех лет. Мы пошли смотреть спидвей в «Белльвью» в Манчестере, а потом немного выпили. Именно тогда я и сообщил ему, что эмигрирую в Австралию. Он считал, что это хорошая идея, ровно до тех пор, пока я не упомянул, что ему придется подписать бумагу, дающую согласие. После этого он перестал думать, что это хорошая идея. На самом деле, это стало очень плохой идеей. Если я залезу в долги, сказал он, то он будет нести юридическую ответственность за причитающиеся деньги, так что он не собирается ничего подписывать, и на этом, по его мнению, вопрос был исчерпан.

Но я еще не закончил. Вернувшись в Престон, я подделал его подпись на документе и отнес его в Австралийский Дом. По счастью, прежде чем я успел вытащить из кармана бумаги, женщина-клерк сообщила мне, что звонил мой отец, чтобы сообщить, что он отказывается подписывать бумагу, и ясно дал понять, что не готов спорить по этому поводу.

Пока я стоял там, чувствуя себя раздавленным, пока все мои мечты об Австралии катились насмарку, женщина еще раз терпеливо объяснила, что без согласия отца и матери мне придется подождать, пока мне не исполнится двадцать один год. Мой отец хорошо и искренне оценил мою подачу. Как всегда, хитрый, он оказался, по крайней мере на один шаг впереди меня, потому что, видимо, догадался, что я подделаю его подпись после того, как он отказался одобрить мое заявление.

Теперь я был действительно подавлен. Хотя у меня была работа на молокозаводе, я знал, что моя жизнь никуда не денется. Однажды утром, сгорбившись, я сидел на верхнем этаже автобуса, предвкушая еще один захватывающий день подвешивания ящиков с молоком, когда увидел массивный рекламный щит со знаменитым призывным плакатом Британской армии того времени: «Присоединяйся к профессионалам и стань солдатом семидесятых». Я спрыгнул на следующей остановке.

В отчаянии я просто подумал, что загляну в вербовочный пункт еще раз, надеясь, что там не помнят меня — парня, с которого сняли полицейское обвинение, и который потом более или менее ясно сообщил им, куда им катиться. Одетый в двубортную куртку-тужурку, ставшую популярной благодаря группе «Битлз», и шляпу, мало чем отличающуюся от шляпы русского адмирала, я толкнул дверь. Со своими длинными волосами, неряшливо ниспадающими на воротник, я, должно быть, стал для сержанта-вербовщика воплощением ада.

Как оказалось, меня не помнили, поэтому я снова заполнил все бумаги и прошел все тесты. Сидя на жестком стуле, засунув руки в карманы, я услышал, как один сержант говорит другому: «Ты только посмотри на это». Я догадался, что он говорит обо мне, и сразу предположил, что меня собираются выгнать.

Но их интересовали мои тесты. Оказалось, что я был единственным потенциальным новобранцем, с которым они когда-либо сталкивались, который правильно ответил на все вопросы. Они посмотрели на меня с видом: «Что ты тут забыл?», — но, очевидно, очень хотели, чтобы я подписал контракт. Они рассказали мне, какая замечательная жизнь в армии, а потом попытались уговорить меня поступить в одну из армейских технических служб. «С такими результатами ты мог бы стать техником, может быть, поступить в Королевский корпус связи», — сказал один из них. Для меня, однако, это был Парашютный полк или ничего. Так что я сидел там, периодически повторяя: «Нет, я хочу к парашютистам».

Я стремился к вершине, и знал это. Мне не хотелось тратить свое время в каких-то малоэффектных, технических, в основном небоевых службах вроде инженеров, связистов или РВС[23]. В конце концов, сержанты перестали спорить, потому что к тому времени поняли, что если я не попаду в «Пара», то просто выйду за дверь. Хотя я сам не имел ни малейшего представления, что бы я тогда сделал…

Меня отправили на медосмотр, и, должно быть, я прошел его, потому что в ноябре 1969 года получил уведомление о том, что на следующей неделе ухожу в армию. Но я был полон решимости провести Рождество со своими товарищами и поэтому попросил их отложить дату моего отправления на службу. В вербовочном пункте согласились, и мне было приказано явиться 5-го января 1970 года. В то утро понедельника я занял у парней с биржи труда, с которыми жил в одном доме, два шиллинга (10 пенсов), и со своим барахлом, засунутым в полиэтиленовый пакет из супермаркета, отправился на вербовочный пункт. На этот раз я оставил свой русский адмиральский костюм дома и был одет в спортивную куртку и серые брюки, так что выглядел немного более респектабельно или, по крайней мере, привычнее.

Меня отвели наверх в комнату, где немолодой офицер, похожий на реликвию времен Второй мировой войны, усадил меня и прочитал лекцию о том, как скучно мне будет в Парашютном полку, вот эта вся беготня, перекатывания вперед и назад и тому подобное. Поскольку стало быстро понятно, что он понятия не имеет, о чем говорит, разговор немного затих. В конце концов, он перестал разговаривать о парашютистах и принял мою присягу на Библии. После этой короткой церемонии он выдал мне на расходы дневное жалованье — около 23 шиллингов (1,15 фунта стерлингов), что в те дни было для меня огромным состоянием, — и армейский чиновник выдал мне командировочное предписание на поездку по железной дороге в Олдершот. Денег дали даже на завтрак в вагоне-ресторане первого класса в поезде.

Около четырех часов дня я прибыл в Олдершот, большой гарнизон, который традиционно является родным домом для Британской армии. У железнодорожного вокзала я спросил кого-то, как добраться до казарм Браунинг, — расположения Парашютного полка, — и он указал на двухэтажный автобус. Я поднялся на борт, и автобус, в конце концов, тронулся, только чтобы попетлять по городу. Солдаты, казалось, были повсюду — маршировали, бегали с рюкзаками за спиной, рысью в спортивных костюмах, высовывались из кузова крытых брезентовым верхом грузовиков, выкрашенных в тусклый оливково-зеленый цвет, тренировались на казарменных площадках, топтались взад-вперед в карауле. Никогда в жизни не видел столько солдат.

Но когда я впервые увидел своего первого парашютиста, мое сердце забилось сильнее. Я был в восторге от того, что стану одним из этих парней в красных беретах и ​​прыжковых комбинезонах, и тут водитель автобуса закричал: «Казармы Браунинг!».

Место разительно отличалось от казарм из желтого кирпича, занимавших целые кварталы, мимо которых проехал автобус, и скоплений зданий с названиями вроде Бадахос в память о древних победах[24]. Во-первых, у казарм Браунинг на лужайке перед воротами стоял старый транспортный самолет «Дуглас C-47» — знаменитая «Дакота», с которой во время Второй мировой войны выбрасывалось так много парашютистов. Здания, примыкавшие к двум большим парадным плацам, были современными, с большим количеством стекла, что делало их легкими и воздушными, и вся казарма сразу произвела хорошее впечатление.

Выйдя из автобуса и пройдя через ворота, я понял, что понятия не имею, куда сообщить о своем прибытии. Заметив контору, я стал искать дверь, когда к окну подошла женщина и спросила, не заблудился ли я. «Нет, я пошел в армию», — ответил я, назвав ей свое имя, и после того, как она нашла его в списке, прикрепленном к доске, сказала мне, что меня ждут, и спросила, где мои вещи. Я молча поднял свой полиэтиленовый пакет. Должно быть, она пожалела меня, потому что пригласила в гости и напоила чаем. Затем женщина указала мне на другое здание, которое, по ее словам, было пересыльным блоком.

К тому времени было без пятнадцати пять, и последний серый свет зимнего дня быстро угасал. Я направился к зданию, и меня послали в маленькую комнату, где я нашел двух других новобранцев, валлийцев, которые позже тоже присоединились к САС. Помимо них, там стояло четыре металлические кровати серого цвета со стальными пружинами, без матрацев, одеял и подушек; другой мебели практически не было. Мы сидели и ждали, пока кто-нибудь придет. Но никого не было, поэтому часов в семь мы отправились поискать что-нибудь съестного, болтаясь по казарме в штатском и с невоенными стрижками.

Наконец мы нашли солдатское кафе[25], где каждый купил мясной пирог и чашку чая. Затем мы направились обратно в пересыльный блок, смиренно решив, что эту ночь нам предстоит спать на голых металлических пружинах, без матрацев и одеял. И все же, несмотря на то, что на этой металлической кровати было холодно и неудобно, я устал как собака и просто отключился. Утром, когда мы проснулись и сняли рубашки, чтобы умыться, наши спины были покрыты ромбовидными вмятинами от металлических пружин. Мы выглядели так, словно нас хлестали плеткой-девятихвосткой.

Около девяти часов дверь открылась, и вошел солдат в форме. Он сказал нам, что его зовут капрал Палмер, и спросил, когда мы прибыли. Я ответил:

— Примерно без четверти пять, сэр. Вчера вечером.

— Не называйте меня «сэр», — рявкнул он, разъяренный тем, что никто не сообщил ему, что мы трое должны были прибыть. Потом он спросил, где мы спали. Когда мы указали на металлические пружины, его вид выражал недоверие, и он заметил:

— Что, вот там? Хорошенькое начало. Пойдемте со мной, возьмете матрасы и постельное белье, которые вы должны были получить прошлой ночью.

Так получилось, что мы пропустили текущий набор в Парашютный полк, который проводился каждый месяц. В то утро начали прибывать новые рекруты, но, как и мы, все опоздали. Поэтому для официального зачисления в полк, нам пришлось ждать набора в следующем месяце, и пока мы должны были оставаться в казармах. Получив постельные принадлежности и какое-то количество армейской одежды, но не уставного обмундирования, мы прошли тесты и собеседования, после чего нас прогнали через штурмовой городок, а потом прошли аттестацию и встретились с офицером, который будет нами командовать, который кратко рассказал о Парашютном полку и о том, что от нас ожидают.

Один из тестов включал в себя посещение «триназиума», где руководящий состав определял, достаточно ли у вас уверенности, чтобы совершить прыжок с парашютом. Само испытание предполагало, что мы должны пройти по эстакаде из металлических труб, закрепленных в воздухе примерно в тридцати футах. Дойдя до середины, мы должны были остановиться, наклониться и коснуться пальцами ног, прежде чем пройти к дальнему концу.

Я был в ужасе — меня буквально трясло — потому что не выношу высоты. Тем не менее, когда подошла моя очередь, я послушно взобрался наверх и медленно пошел вперед. Однажды у меня получилось, но я боялся проходить тест снова, хотя мне и пришлось это делать несколько раз. Каким-то образом мне удалось не упасть, и, то ли по счастливой случайности, то ли по причине хорошей игры, инструкторы не заметили, что я был напуган до смерти.

После четырех дней испытаний, прохождения штурмового городка и прочих более-менее бессмысленных занятий наступила пятница, а вместе с ней и выплата денежного довольствия. Когда я дошел до конца очереди, мне дали расписаться в платежной книжке, после чего капрал из финансовой службы вручил мне около 29 фунтов стерлингов и несколько шиллингов. После этого, к моему немалому удивлению, дежурный офицер сказал:

— Идите. У вас трехнедельный отпуск.

Черт возьми, подумал я, только приехал и уже в отпуске. Более того, таких деньжищ у меня в кармане не водилось с тех пор, как в четырнадцать лет я управлял тем газетным киоском. Мы собрались в путь, хотя сначала нам пришлось сдать снаряжение, которое нам дали носить, пока мы находились в казарме. Внезапно мы снова оказались в штатском.

Я доложился о прибытии в казармы Браунинг в первый понедельник февраля. Вместе с моими товарищами-новобранцами нас, наконец, экипировали униформой, ботинками и всем прочим снаряжением новобранца, затем разделили по секциям, каждая под командованием капрала, и распределили по другим комнатам на четырех человек в пересыльном блоке. Волосы до воротника мне подстригли в январе, но они все равно оказались недостаточно короткими для британской армии. Теперь меня подстригли так, что я стал похож на каторжника, только что отбывшего свой срок.

В каком-то смысле именно это мы и делали — начинали отбывать свой срок. В тот первый день нас было, должно быть, около ста десяти претендентов, но через шесть недель нас осталась едва ли горстка. Причина была проста — унтер-офицеры и инструкторы очень быстро и безжалостно нас отсеяли. Один косяк — и тебя выгоняли, говоря, что в Парашютном полку тебе места нет, приглашали попробовать еще раз в другом подразделении и отправляли восвояси.

В те первые дни нам показывали, как надевать наше новое снаряжение и как наматывать обмотки — длинные бинты цвета хаки, которые обматывались вокруг ног от голеностопа до колен. Однако выучить «фишки» не заняло много времени. Если вы собирались пройти курс молодого бойца, вы должны были учиться быстро, а именно в этом и заключалось выживание в парабате. У медлительных рекрутов шансов не было, и практически с первого дня начался непрерывный поток отчислений.

Каждый день проходила казарменная проверка. Помимо всего остального — слово «всего» означало, что все ваше снаряжение должно быть безупречным и аккуратно разложенным в установленном порядке — это означало «отбить» свое постельное белье, создать из непослушного постельного белья пакет, похожий на прямоугольное печенье, с идеально острыми и выровненными краями. Порядок был следующий — сначала одеяло, потом простыня, потом еще одно одеяло и еще одна простыня. Затем все накрывалось последним одеялом, чтобы сформировать внешнее покрытие. Все края должны были быть ровными, и каждое утро вы клали этот «бисквит» из шерсти и хлопка на нужное место поверх матраса. В обязательном порядке вы должны были разобрать свою кровать и положить две подушки и две сложенные наволочки рядом с упакованным постельным бельём.

Через три дня я научился уловке раскладывать свернутое постельное белье для осмотра, а затем, после осмотра, очень аккуратно складывать его наверх своего шкафчика. Оно лежало там неиспользованным в течение шести месяцев, за исключением нескольких минут каждый день, когда его клали на мою кровать. Спал я между матрасом и наматрасником, экономя тем самым себе полчаса усилий по утрам. У меня также был совершенно новый, безупречно чистый набор для мытья и бритья, которым я никогда не пользовался, разве что выкладывал для проверки — на самом деле я использовал второй набор, который хорошо прятал. Вся наша экипировка и сама комната должны были быть в идеальном состоянии, иначе последует беда, а это означало, что помимо всего прочего, мы должны были начищать ботинки до тех пор, пока не сможем увидеть в носках свое отражение, и натирать до блеска пол пока он не будет блестеть, как витражное окно.

Нашим взводным был лейтенант Руперт Смит, ныне генерал-лейтенант сэр Руперт Смит. Он был очень достойным человеком, как и два его сержанта. В этом отношении мне повезло, хотя некоторое время я этого не понимал. Если бы я пришел в армию на месяц раньше — в первую дату, назначенную меня вербовочным пунктом в Престоне, — жизнь стала бы адом. Выяснилось, что солдатами того набора руководила группа сержантов, которые были чуть ли не монстрами. Они регулярно выбрасывали одеяла и другое снаряжение своих новобранцев из окон казарм, оставляя сбитых с толку молодых солдат лихорадочно карабкаться наружу, часто под дождем и снегом, пытаясь собрать все это и снова сложить для еще одного осмотра со стороны задир, которые в первую очередь портили свое имущество.

Правда состоит в том, что в британской армии много сержантов такого типа. Они очень суровы со своими подчиненными, но подлизываются ко всем, кто выше их, или к любому, кто крупнее и сильнее, кто занимает такое же положение, как они. Дайте им какого-нибудь бедного невежественного рядового, который не может ответить, и они будут в своей стихии. У меня никогда не было времени на таких людей, и мне повезло, что в лице лейтенанта Смита и его унтер-офицеров у меня оказалось достойное начальство.

Я прошел шестимесячный курс основной подготовки, которая в основном состояла из муштры, бега и упорных марш-бросков. Постепенно мы превратились в солдат. Когда человек вступает в Парашютный полк, ему выдается набор цветных наплечных нашивок, чтобы отмечать его успехи в обучении. Первый значок зеленый (не нужно быть гением, чтобы понять почему); затем, через шесть недель, вы начинаете носить синюю нашивку. К тому времени стольких из вас выгонят как непригодных для Парашютного полка, что когда вы увидите, что в следующем месяце прибывают новые рекруты, вы почувствуете себя старожилом.

Сержанты не переставали напоминать нам, что отбор в парашютисты был очень жирной вехой. Из-за высокого темпа и жестокости основного курса уровень отсева был огромным, его заканчивал лишь один человек из пяти, кто его начинал. Некоторые люди просто решали бросить, потому что понимали, что никогда этого не сделают. Однако тренировка, несомненно, эффективна, ибо то, что получается в конце, вселяет страх Божий в армии других стран.

Хотя через шесть недель мы, новобранцы — те из нас, кто еще остался, — дошли до стадии с синей нашивкой, нам все еще было далеко до получения права носить темно-бордовый берет с хромированным значком в виде крылатого парашюта. Шли бесконечные тренировки и занятия, километры трасс и тонны бревен, которые нужно было нести на окровавленных плечах по грязи и слизи, пока мы не чувствовали, что наши руки вырываются из суставов, что наши ноги превращаются в желе, и что наши сердца разорвутся.

В британской армии работа с бревнами больше всего похожа на средневековую дыбу для пыток, но все это является частью очень продуманного процесса закалки, подобно погружению раскаленной добела стали в холодную воду, чтобы закалить металл, — за исключением того, что вместо стали, руководящий состав закалял и тестировал наши мышцы и силу воли. Они постоянно заставляли нас идти дальше, чем мы думали, что можем пройти, пока мы не преодолевали расстояния, которые всего несколько недель назад заставили бы нас лежать на спине в ближайшем отделении скорой помощи.

Акцент всегда делался на агрессивности. Поэтому всякий раз, когда нам казалось, что мы расслабляемся, нас отправляли в спортзал на «мельницу». «Мельница» — это отличительная черта Парашютного полка, она представляет собой двух мужчин, часто напарников, стоящих лицом к лицу на мате и избивающих друг друга до чертиков. И если они не примутся за это с воодушевлением, всегда найдется курносый инструктор по физподготовке, готовый занять место парня, получающего удары вполсилы, а затем треснет кулаком парня, наносившего тычки, сбив его с ног.

Сержанты-инструкторы приказывали своим отделениям атаковать другие проходящие мимо подразделения. Они хотели видеть, как люди сбивают друг друга на бегу, оспаривая право первым пересечь противоположную сторону тротуаров под конскими каштанами, окаймляющих проезжую часть казарм Олдершота. После непродолжительных, но зачастую кровавых стычек сержанты отзывали своих бойцов, словно гончих на охоте, возвращая их в строй.

Несколько раз я видел, как капралы хватали быстро угасающих новобранцев за подбородочные ремни их шлемов и перебрасывали через финишную черту штурмового городка. Затем, когда измученный человек падал в кучу, сержант метко вонзал ботинок ему в зад. Другие «тормоза» часто проводили свои перерывы в солдатском кафе, делая сотни отжиманий, в то время как их товарищи прихлебывали кружки густого, сладкого, довольно зернистого чая и кусали печенье с сухофруктами, испеченные поварами, которые никогда не подвергались какой-либо опасности судебного преследования за введение людей в заблуждение в соответствии с Законом об описании товаров.

Так что благодаря отстающим и слабым наши ряды значительно поредели. Удрученные и деморализованные, они часто просто выкупали себя из армии за 20 фунтов, прежде чем на них мог обрушиться неизбежный топор. На самом деле, за то, что я подтолкнул нескольких угасающих рекрутов выкупить себя задолго до того, как их предупредили, что они не добьются успеха, у меня возникли проблемы с начальством. Нет смысла смотреть, как человек наказывает себя, когда ты — и он — вы оба знаете, что в конце концов он не получит никакой награды. Мне это казалось нелепым, хотя в те месяцы нашей армейской закалки мы все иногда подумывали о том, чтобы бросить и уйти. Поэтому я попытался убедить некоторых новобранцев из нашего набора уйти, пока они еще были впереди, о чем вскоре узнало командование. В результате однажды меня вызвали к офицеру, который сказал мне, что я возмутитель спокойствия, и спросил, почему я призывал других новобранцев откупиться от армии, а сам этого не сделал.

— Потому что у меня никогда не было двадцати фунтов, сэр, — ответил я, хотя это было неправдой. Я ни на секунду не сомневался, что справлюсь — но не то чтобы я осмелился сказать ему об этом. В результате он сообщил мне, что будет наблюдать за моими успехами, явно подразумевая, что меня вышибут за малейшую ошибку или проступок. Впрочем, вряд ли это было новостью, потому что за нами следили от рассвета до заката, а во время ночных учений и того больше.

Однако на моем горизонте виднелась еще одна туча, потому что, хотя я и наслаждался курсом основной подготовки в ​​​​Парашютном полку, я страшился мысли о том, что мне придется прыгнуть с парашютом. На самом деле, чем ближе мы подходили к поездке на базу королевских ВВС Абингдон в Оксфордшире для учебных прыжков, тем больше я пугался. Не мог я понять и парней, которые с нетерпением ждали этого и казались мне совершенно сумасшедшими.

Королевские ВВС не тратят деньги понапрасну, и десантников-стажеров в самолеты не отправляют, пока инструкторы не выяснят, что новобранцы могут делать свое дело. В результате, по прибытии в Абингдон, после обычных лекций и тренировок, а также определенного количества наземных предпрыжковых тренировок в огромном ангаре, мы для начала оказались в клетке, подвешенной под наполненным гелием воздушным шаром. Большой серебристо-серый дирижабль был привязан стальным тросом толщиной в три четверти дюйма, который наматывался на барабан большой лебедки, установленной на кузове грузовика. Для защиты человека у лебедки и его снаряжения от яростного удара троса в случае его обрыва, используется решетчатый навес из толстой стальной сетки. Десантники-стажеры стоят в клетке, в то время как воздушный шар, к которому она прикреплена, может подняться на тросе на высоту до 800 футов. После начинаются прыжки.

Старожилы в Абингдоне с садистским удовольствием рассказывали нам об одном стажере, который устроил «фейерверк» — то есть его парашют не раскрылся, и он упал с высоты 800 футов, как маринованная красная капуста, разбив лебедку. Я думал, что меня стошнит, но умудрялся сохранять бесстрастное выражение лица. Инструкторы следят за реакцией, а я никому не собирался рассказывать, как мне на самом деле было страшно.

В кузове 4-тонного грузовика, который доставил нас на «ди-зет» — на площадку приземления — в то первое утро некоторые из самых фанатичных стажеров пели известную песню о парашютисте, чей купол не раскрылся. Положенный на мотив «Боевого гимна Республики»[26], один из куплетов гласил: «О, они соскребли его с асфальта, как фунт клубничного джема». Я просто сидел у заднего борта, ничего не говоря, но страстно желая, чтобы они заткнулись.

Когда пришло наше время, мы забрались в клетку с воздушным шаром и с тревогой стояли там с нашим инструктором, пока трос лебедки не растянулся, и мы не оказались на высоте 800 футов. Ветра почти не было, а жаль, — если бы поднялся ветер, прыжки бы отменили, и мне дали бы пожить еще один день…

Первые люди прыгнули и, по-видимому, благополучно приземлились — я не смотрел. Затем назвали мое имя, и я шагнул вперед, чтобы встать у двери клетки. Инструктор крикнул сержантам на земле: «Следующий!» — я шагнул к краю и скрестил руки, как нас учили в ангарах на сотни футов ниже. Только это был не ангар. Это была клетка под воздушным шаром, раскачивающимся высоко над зеленой площадкой приземления. За горизонтом виднелись поля созревающей пшеницы и бледно-голубое небо, усеянное ватными облаками.

Нам говорили не смотреть вниз, а смотреть вверх и фокусироваться на краю воздушного шара. Я так и делал, пока инструктор не закричал: «Красный! Зеленый! Пошел!» «О, черт возьми!» — подумал я, спрыгнув с края. Это было ужасно.

Внезапно я почувствовал, как раскрылся парашют. Он дернул меня за ремни, я посмотрел вверх и увидел купол, парящий надо мной, подобно шелковистой летающей медузе. И понял, что не умру — во всяком случае, не сейчас.

Купол открылся, затем снова закрылся, а затем снова открылся. Однако нас об этом предупредили, так что мне удалось не запаниковать. Через несколько мгновений я услышал крики с земли, инструкторы по прыжкам с парашютом кричали мне, чтобы я потянул вниз левую или правую стропу для управления, чтобы я сгруппировался и собрал ноги и колени вместе. Меня совершенно сбили с толку. Я снова закрыл глаза и открыл их только за несколько мгновений до того, как упал на землю, приземлившись, как и всегда после этого, подобно мешку с картошкой. Мне никогда не удавалось правильно приземляться с парашютом.

Второй прыжок на воздушном шаре должен был оказаться легче, но поскольку я теперь знал, что происходит, этого не произошло. Однако еще хуже было то, что парень передо мной отказался прыгать. Инструктор трижды повторял упражнение. Но солдат не сходил с платформы. Сколько бы на него ни кричали, он все время орал: «Нет, нет, нет!» Шар спустили вниз, и его унесли. Больше мы его не видели.

Хотя это может показаться суровым, но тот факт, что у человека не бывает второго шанса, имеет смысл. Солдат, который внезапно отказывается прыгать, когда парашютисты идут в бой, может быть парнем с запасными боеприпасами или рацией, и его отказ немедленно поставит под угрозу жизни остальных военнослужащих подразделения, а также их боевую задачу. В этом смысле становится ясно, почему Парашютный полк не может допустить, чтобы человек потерял самообладание в решающий момент операции.

Через несколько недель после тех первых прыжков я добился своего: я успешно завершил отборочный курс в Парашютный полк, как оказалось, с блестящим результатом. На выпускной церемонии на плацу в Олдершоте я получил свой красный берет от генерала, который затем также вручил мне почетный значок за то, что я стал чемпионом-рекрутом своего набора.

Стоял прекрасный июльский день. Играл полковой оркестр, и, раздувшись от гордости, я чувствовал себя в десять футов ростом, когда маршировал по хрустящему гравию и вытянулся по стойке смирно перед генералом.

Почти у всех солдат были свои семьи и подруги, которые приехали посмотреть на парадный расчет, но я намеренно не пригласил свою маму, потому что до мероприятия полагал, что все это немного нелепо. Так что вместо своей семьи я пригласил двух своих бывших соседей по дому из Престонской биржи труда. Ребята приехали, и я был этому рад, но вдруг, когда подошла моя очередь идти за красным беретом и синими вышитыми крыльями, до меня дошло, что это совсем не ерунда и не хвастовство. Прежде всего, пусть и с опозданием, но я понял, что моя мать должна была быть здесь. Тем не менее, я так гордился этим красным беретом, что потом несколько дней носил его днем ​​и ночью. Это сильно повлияло на всех нас — мой друг Тафф, парень из нашего набора, который получил награду за отличную стрельбу, был так же доволен и горд, как и я.

После торжественного построения я отправился в отпуск в Брайтон с двумя моими приятелями из Престона. Мы отлично провели время, за исключением того, что мои «крылышки», похоже, не произвели впечатления ни на одну девушку в этом приморском городке. Может быть, пятна на моем лице перевесили крылья на рукаве, потому что мне определенно никогда не везло. Затем, в конце моего отпуска, меня отправили домой, чтобы я провел неделю в вербовочном пункте Престона, как своего рода живая реклама того, какая замечательная жизнь в «Профессионалах». После этого я вернулся в Олдершот, и был включен в состав 1-го батальона Парашютного полка. Я был уже не рекрутом, а солдатом.

Я больше не был ни потенциальным эмигрантом в Австралию, ни скучающим подмастерьем столяра, ни кем-либо еще, кем я был или мог бы стать. За эти полгода я сильно изменился. У меня стало больше уважения к другим людям и появилось больше уважения к себе. Я стал более дисциплинированным, более крепким и подготовленным, чем когда-либо в своей жизни. У меня появилась работа и возможная карьера.

У меня даже была кличка, — в парабате у каждого должна быть кличка, однако мне потребовались годы, чтобы понять, почему взводной капрал для меня выбрал именно ее.

— Эй, — спросил он, — откуда ты?

Когда я сказал ему, что из Солфорда, он ответил:

— Тогда все. Ты Солфорд Билли.

Я никогда не слышал ни о каких Солфорд Билли, но с тех пор я больше не был Питером. Мое прозвище было «Билли», и именно на него я и откликался.

Затем, 20-го сентября 1970 года, вместе с остальной частью 1-го батальона меня отправили в Северную Ирландию. Жизнь уже никогда не будет прежней.