Гражданская рапсодия. Сломанные души

2 Воронежская губерния, станция Лиски, ноябрь 1917 года

В названии станции читалось нечто обманчивое, и Толкачёв подумал, что ехать надо было домой, в Нижний Новгород; дождаться, когда кутерьма с революциями, со сменой правительств закончится, и лишь тогда решать, как жить дальше. Эта внезапная мысль — Дон — пришла на ум, когда он стоял на перроне Николаевского вокзала в Петербурге. Вокруг суета, неразбериха. Люди с чемоданами, с дорожными сумками. Толстый господин в котелке и драповом пальто ткнул его локтем в бок, обернулся, пробурчал что-то неразборчивое и пропал в толпе. Колокол на другом конце перрона ударил три раза, поезд выпустил пар, прогудел тревожно. Кондуктор объявил посадку. Толпа качнулась вперёд, ближе к вагонам, и Толкачёв качнулся вместе с ней. В суматохе кто-то наступил ему на ногу, снова ткнули локтем, но смотреть кто, не было ни желания, ни времени.

У входа в вагон стоял проводник и пытался перекричать толпу:

— С билетами! Только с билетами!

Его слышали, но не слушали. Женщина с красным лицом совала ему в нос развёрнутый лист бумаги, но проводник отмахивался.

— С билетами! Только с билетами!

Из небытия вынырнул толстяк в котелке и закричал куда-то в сторону:

— Начитаются Тургенева, потом ждут манны небесной!

— Кого же читать по-вашему?

— Газеты читайте! Вот где правда жизни!

— Начитались уже. Смотрите…

По перрону, раздвигая толпу плечами, шёл патруль. Матросы. Первый — невысокого роста, в офицерской фуражке без кокарды, перепоясанный крест-накрест пулемётными лентами — шнырял глазами по лицам людей. Толкачёв поднял воротник, надвинул шляпу на брови. Матросы прошли мимо. Как же прав он оказался, переодевшись в штатское.

— Выглядывают.

— Говорят, на Дону мятеж, вот они и ходят кругами.

Люди, словно дождавшись заветного знака, заговорили полушёпотом о восстании юнкеров, о быховских сидельцах[2]. Кто-то упомянул Новочеркасск, о том, что атаман Каледин вышвырнул с Донской области все Советы. Вспомнили призыв генерала Алексеева начать борьбу с большевиками. Толстяк в котелке подмигнул заговорщицки и принялся гудеть в ухо, что нынче лучше всего ехать в Екатеринодар или даже в Новороссийск, а оттуда пароходом в Турцию. Почему именно в Турцию, Толкачёв не понимал, но вдруг подумал, что зря он отказался от предложения Василия Парфёнова и не уехал с ним на Дон. Как же стыдно стоять сейчас здесь на этом заплёванном перроне, в этой зудящей толпе, в растерянности, скрываясь от красных патрулей под широкополой шляпой и чувствовать себя спрятавшимся.

Впрочем, ничто ещё не потеряно. Толкачёв выдохнул. Надо ехать в Новочеркасск. Генерал Алексеев собирает армию, и ныне это единственная надежда России. Денег на дорогу хватит, а если нет, то в грудном кармане пиджака лежит орден Святого Владимира и к нему орденский знак на серебряной колодке. Толкачёв кивнул утвердительно собственным мыслям, и подошёл к проводнику уже будучи уверенным, что из Москвы направиться прямо на Дон. Проводник потребовал билет, Толкачёв сунул ему в ладонь несколько смятых купюр, и тот, не пересчитывая, посторонился на мгновенье и снова закрыл собою двери.

Ехать до Москвы пришлось в тамбуре. Мест в вагоне не было, даже в проходе. Казалось, весь Петербург поднялся в одночасье и ударился в бега, подальше от той чумы, которую люди назвали революцией. Габардиновый плащ, взятый по случаю на углу Громова переулка и Большой Гребецкой, не грел. Толкачёв стоял, обхватив плечи руками и уткнувшись подбородком в грудь. Купить или выменять еды, хотя бы кусок чёрствого хлеба, было негде, и только кипяток, который проводник разносил вместо чая, позволял немного согреться и обмануть голод.

Тамбур был переполнен. Люди сидели вдоль стен на чемоданах, на грязном полу, подстелив под себя газету, и это многочасовое сидение вносило в выражения лиц особые перемены. Они казались омертвевшими, словно цветы на морозе. Всего-то насколько дней назад это были лица учителей, инженеров, чиновников, а сегодня, присыпанные страхом и холодом, они походили на личины. Толкачёв поёжился. Интересно, что бы сказала Лара, увидев его в таком обществе? Ушла бы вновь или пожалела? Она очень любит жалеть маленьких и обездоленных…

Москва встретила беженцев неприветливо. Белая, холодная — она выглядела утомившейся и равнодушной и не менее голодной, чем столица. Два дня Толкачёв провёл на вокзале. Выходить в город было опасно. Купить билет на поезд до Новочеркасска не было никакой возможности, оставалась надежда вновь договориться с кем-то из поездной бригады. Спал он привалившись спиной к стене, на корточках, под нескончаемый гул голосов, кашель и плач. Несколько раз в зал ожидая входили солдаты с красными повязками на рукавах, проверяли документы. Вглубь переполненного зала солдаты не шли, выхватывали из толпы тех, кто одет побогаче, и уводили с собой. Поесть удалось лишь однажды. Монахи Андроникова монастыря принесли хлеб и варёный в мундире картофель. Толкачёв получил в руки ржаной кусок и картофелину, и жадно ел, прикрывая рот ладонью.

Но голод можно было одолеть — что такое двое суток без еды для фронтовика? — труднее было справиться с разговорами. Досужие умы толковали, что на станциях снимают с поездов юнкеров, офицеров и расстреливают тут же на месте. По залу гуляла история, как матросы зарубили женщину только за то, что нашли у неё горсть патронов. Толкачёв в подобное не верил. Арестовать да, могут, но чтоб без суда, убить — в это он верить отказывался.

Поезд прибыл к вечеру второго дня. За право попасть в тамбур Толкачёв отдал все деньги — и время вновь потянулось в тряске и холоде. Переполненный состав двигался медленно, иной раз снижая скорость до черепашьего шага и выстаивая на разъездах по нескольку часов. Угля не было, тендер загружали дровами, которых едва хватало на следующий перегон. Воронеж, Придача, Колодезная — станции меняли названия, меняли облик, и только ощущение потери однообразно витало над вздёрнутыми к небу красными флагами.

И вот станция Лиски: длинный перрон, одноэтажное здание вокзала, пустые дровяные склады. Позади штукатуреные строения, холодные трубы и церковные купола над крышами. Ушлые бабёнки разбежались вдоль состава и вразнобой принялись нахваливать дешёвую снедь и трясти чугунками с жидкой крупяной похлёбкой. Пассажиры потянулись к вокзалу, кто за кипятком, кто за новостями, кто просто размяться. Толкачёв спрыгнул на перрон, повернул влево. На проходном пути стоял воинский эшелон, сразу за ним товарный и чуть дальше ещё один пассажирский. На станции скопилось более десятка составов. Люди шныряли между вагонами, под вагонами, кричали, ругались, уворачивались друг от друга. Маневровый паровоз дал гудок, зашипел, обдал людской поток паром. На машиниста замахали кулаками, кто-то шарахнулся в сторону. Из пара как из тумана вышел патруль и повернул к вокзалу. Старший патруля интеллигентного вида молодой человек в тяжёлой облезлой кожанке скользнул по Толкачёву уставшими глазами и зевнул.

На платформу выпорхнул мальчонка-газетчик — чумазый, лопоухий — в широких глазах застыли все новости России разом. Взмахнул зажатой в грязном кулачке газетой и закричал:

— Донское казачество против окопавшегося в Новочеркасске генерала Алексеева! Войсковой старшина Голубов назвал атамана Каледина антиреволюционной гидрой!

В голосе мальчонки слышалась крестьянская тягучесть, и Толкачёв невольно сравнил его со столичными газетчиками. Те кричали бойчее, отрывистей и действовали более напористо. Этот же и двигался не быстро, да и тяжёлая почтовая сумка норовила притянуть его к земле. Тем не менее, пассажиры разобрали газеты в несколько минут. Кто-то даже бросал мальчишке деньги из окон, и тому приходилось подпрыгивать, чтобы отдать газету.

У входа на вокзал двое путейцев в промасленных куртках разложили на деревянных мостках шинели, бекеши и папахи. Здесь же перевязанные бечёвкой стояли офицерские «бульдоги» и краги. Покупателей не было. Неопрятный мужичёк в лаптях и в штопаной поддёвке остановился на миг перед выставленной обувкой, глянул на сапоги, почесался и засеменил дальше.

Толкачёв подошёл к путейцам. Один, с конопушками по всему лицу, усмехнулся и спросил развязно:

— Интересуессе?

На глаза попала пехотная шинель. Точно такая грела его в окопах три года. Он присел перед ней, провёл рукой по серому полотну — жёсткий ворс защекотал ладонь.

— Сколько просишь?

— По деньгам, так за полста рублей сойдёмся. А коли чё в обмен, так и то посмотрим.

— Что ж так дорого? Пятьдесят рублей… Шинель ношенная, с чужого плеча. Где взял?

Конопатый снова усмехнулся.

— А много знать будешь — состариссе. Хошь — бери, а не хошь — мимо иди. Мы своего товару силком не навязываем.

Шинель притягивала, отказаться от неё не хватало сил. Стоило представить, как она ложиться на плечи, сразу становилось тепло, и было не жалко отдать последнее. Толкачёв потянулся к карману, где лежал орден. Бог с ним, шинель сейчас нужнее.

Двери вокзала распахнулись и на улицу вышли солдаты. Толкачёв затаил дыхание. Солдаты конвоировали двоих офицеров. Капитан и подполковник. Лица бледные и растерянные. Подполковник споткнулся о порог и едва не упал.

— Господа, господа, подождите…

— Кончились господа. Давай, топай.

Подполковник водил глазами по суетившимся вокруг людям, словно силился понять, почему всё это происходит с ним, а не с ними, и шептал:

— Это же неправильно… неправильно…

А люди шли мимо, словно ничего не понимали, или не хотели понимать, а может и в самом деле не понимали, и уж точно не хотели стоять рядом с этими двумя офицерами, смотреть по сторонам и силиться понять, почему это происходит с ними.

Долговязый конвоир ударил подполковника прикладом в спину, он снова едва не упал, но уцепился за плечо капитана, устоял. Конопатый метнулся к старшему конвоя.

— Фомин, куда ведёте?

— Та за церкву, — лениво протянул старший.

— За церкву? Ну так я после подойду? По три червонца за каждого, нормально?

— Та нормально. Только поспешай, желающих уже понабралось, — и прикрикнул на подполковника. — А ну шагай. Нечто нам с тобою до утра тут дурковать? Там и другие ждут.

— И шинели пусть снимут. Слышь, Фомин? И сапоги тоже, — засуетился конопатый. — А то потом с их стаскивать — мороки не оберёшься.

— Та сымут. Велю — и сымут.

Конопатый вернулся к мосткам, усмехнулся, глядя Толкачёву в глаза.

— Ну, чего надумал?

Толкачёв почувствовал дрожь в пальцах, в душе назрел и потянулся наружу протест. Вот они новые веянья, новая власть… Захотелось крикнуть: что же вы делаете! Но понимание собственной беспомощности перед вооружёнными солдатами затыкало этот крик, и только стыд отражался на лице красными пятнами. Но от стыда нет никакой пользы. Толкачёв сжал зубы и представил, как путейцы сдирают с тел расстрелянных эти шинели, эти сапоги, и по утру несут их на вокзал. И если сейчас он надумает, то на следующей станции, его, скорее всего, поведут под таким же конвоем, а потом эту самую шинель уже другие путейцы будут раскладывать на других мостках. И другой человек будет, как и он сейчас, стоять над ней и думать: купить, не купить. А потом история повторится вновь.

Толкачёв закашлялся, подавившись своим откровением. Какой путь проделала эта шинель, на скольких мостках побывала?

— Нет, — отказался он. — Дорого.

— Ну, гляди, — конопатый вздохнул разочарованно.

— Правильно поступили, — услышал Толкачёв тихий голос.

У выхода на перрон остановился невысокого роста мужчина. На вид ему было под шестьдесят. Редкие седые волосы зачёсаны назад, щёки на скулах провисли и казались дряблыми, уголки губ опали. Но глаза были живыми — немного уставшими и поблекшими, но живыми. В левой руке он держал большой латунный чайник с кипятком, а правую заложил за лацкан чёрного пальто.

— Позвольте представиться, — сказал он всё так же негромко. — Липатников Алексей Гаврилович, бывший подполковник, бывший армейский интендант.

— Почему же бывший? — Толкачёву стало неприятно это слово.

— Ну как же, все мы нынче немного бывшие.

— Я себя бывшим не считаю.

— Почему же тогда на вас гражданский плащ?

— На то есть обстоятельства.

— Поверьте, таковые обстоятельства сейчас у всех. Да-с. Ладно, я совсем не то хотел сказать. Я полагаю, мы с вами попутчики?

Толкачёв кивнул.

— В каком вагоне едете?

— В последнем.

— А мы, стало быть, во втором. У нас печку топят. Правда, только на ночь, но хотя бы спать теплее. Покупаем вскладчину дрова у машиниста и греемся. Мест свободных нет, но если желаете… Для вас, думаю, мы бы потеснились.

Предложение было более чем щедрое. Чайник с кипятком в руке Липатникова и упоминание о печке вызывали желание немедленно согласиться и идти за этим человеком, куда бы он ни направился. И всё же Толкачёв сказал:

— Вы меня совсем не знаете.

— Вот и познакомимся. Вы до Ростова?

— До Новочеркасска.

— К генералу Алексееву?

Толкачёв промолчал.

— Что ж, ступайте, стало быть, за мной.