Гражданская рапсодия. Сломанные души

20 Новочеркасск, Донское офицерское собрание, январь 1918 года

В первые дни января похолодало, и холод этот был вызван причинами куда более прозаическими, чем зима. С границ области приходили телеграммы с тревожными известиями: советская власть начала наступление на Дон. Отряды красногвардейцев, усиленные снятыми с германского фронта полками старой армии, вступили на территорию Войска Донского и двинулись на юг. Части красного командира Сиверса встали по линии Криничная — Ясиноватая — Ханженково, а разведка подошла к Иловайской. Казачьи полки Донского фронта отступали, даже не пытаясь противодействовать советским войскам, а потом и вовсе бросили позиции и разошлись по домам. Все попытки атамана Каледина вернуть казаков в строй, его призывы к совести не привели ни к чему. Фронт рухнул. Сиверс занял Донбасс, и между ним и Таганрогом не оставалось ни одного вооружённого отряда.

С севера подошли боевые колонны Петрова и Саблина. Были заняты Дебальцево, Луганск и Чертково. На юге из Ставрополя в сторону Тихорецкой выдвинулась тридцать девятая пехотная дивизия Автономова, полным составом перешедшая на сторону большевиков. В станице Каменской состоялся съезд выборных делегатов от казачьих полков, который постановил образовать Донской военно-революционный комитет. Демонстрируя силу и лояльность большевикам, комитетчики объявили себя единственно законным органом власти на Дону, приказали арестовать всех представителей Войскового правительства и направили отряды на захват узловых железнодорожных станций Лихая и Зверево. Казаки эти решения поддержали.

Каледин обратился за помощью к генералу Корнилову. В Донбасс против Сиверса был отправлен отряд полковника Кутепова, но за своей малочисленностью активных действий на фронте он проводить не мог. Сил для отражения наступления большевиков не хватало. Были кинуты воззвания: «Все соединяйтесь для защиты страны!», «Отчего вы не в армии?», «Родина в опасности!» — но каких-либо плодов это не принесло.

Корнилов нервничал. Ежедневные совещания с Лукомским, Марковым, Калединым, телефонограммы от Деникина, метания с Барочной в Атаманский дворец, оттуда на вокзал в штабной вагон к генералу Алексееву, снова на Барочную и обратно на вокзал в равной степени выматывали всех. Толкачёв забыл, когда ел нормально, когда умывался, когда спал — всё на ходу, в пролётке, в приёмных, на улице. Лишь однажды ему удалось украсть из расписания несколько минут и забежать к Домне Ивановне. Та расплакалась, обняла его как родного и потянула в гостиную пить чай. Толкачёв решительно отказался, сославшись на нехватку времени, и в нескольких словах рассказал, что видел Алексея Гавриловича в Ростове и что у того всё хорошо.

— Я думал, Домна Ивановна, вы поедете с ним.

— Что вы, Володя, на кого я оставлю квартиру? Зато Алексей Гаврилович пишет каждый день. Отправляет письмо с вечерним поездом, чтобы утром почтальон доставил его мне. И я, представьте, жду очередное послание и не сажусь пить чай, покуда не получу его.

— Вы тоже пишите?

— Ответила один раз. Поймите, Володенька, женщина должна быть сдержанной. Для мужчины она словно книга — прочитал и поставил на полку. И забыл. Ей нельзя раскрываться сразу и показывать последнюю страницу.

Это было сказано с большим откровением, и теперь, измеряя шагами приёмную перед кабинетом Корнилова или взбегая вслед за Марковым по ступеням Атаманского дворца, Толкачёв думал над этими словами. Нет, Домна Ивановна не права. Он вспоминал Катино лицо в обрамлении снежинок и понимал, что если книга интересная, она не наскучит никогда, и ты будешь перечитывать её всю жизнь, страницу за страницей, до бесконечности…

Ближе ко второй половине января положение на фронтах стало настолько угрожающим, что Каледин принял решение собрать всех проживающих в Новочеркасске офицеров, до сих пор не вступивших ни в донские, ни в добровольческие части, и попытаться уговорить их встать на защиту Области. Пришли не все. Общий зал Донского офицерского собрания заполнился едва наполовину. Большинство явились одетые по форме: гладкие шинели, золотые погоны, суконные фуражки с натянутыми тульями. Можно было подумать, что эти офицеры только что вышли с парада и теперь стояли довольные, в ожидании причитающихся за службу наград. На собрание пришли Корнилов, Марков, представители Круга и Войскового правительства. Первым выступил Каледин. Он заложил руки за спину, обвёл зал глазами, отмечая, что обращённые к нему лица дружелюбием не отличаются, и заговорил тихо, но всё же с надеждой на отклик:

— В станице Каменской в противовес Войсковому правительству создан Донской революционный комитет во главе с бывшим подхорунжим Подтёлковым. Они прислали указ, в котором требуют, чтобы я отказался от своих полномочий и передал всю власть на Дону в их руки. Нет никаких сомнений, что комитет находится под политическим влиянием большевиков, хотя и пытается это скрыть. Но правду не утаить. Нами были перехвачены телеграммы за подписью Подтёлкова, где он просит от большевиков два миллиона рублей, а так же продовольствие, обещая в обмен начать военные действия против атамана Калединова, то есть меня. Скрывать не буду, этот новообразованный комитет обладает серьёзными силами. На их стороне выступают несколько казачьих полков и артиллерийских батарей. Так же к ним намерены прийти на помощь части советских войск под началом прапорщика Саблина. Я не требую, я понимаю, что требовать от вас что-либо не имею права. Я прошу, просто прошу вас присоединиться к делу защиты Дона и России от большевистской угрозы. Если вы не поможете, Новочеркасск падёт в течение нескольких дней.

Его слова не тронули никого. Тишина и полное равнодушие. Рядом кто-то выругался. Толкачёв повернулся на голос: молодой сильный мужчина среднего роста, серые глаза, полковничьи погоны на поношенной бекеше. Чернецов. Командир партизанского отряда, герой Дебальцева и Александровск-Грушевского. Марков однажды отозвался о нём весьма высоко, а Сергей Леонидович абы кого хвалить не станет.

Чернецов качнулся на каблуках и сказал, обернувшись к кому-то за спиной:

— Надо было ещё в ноябре провести мобилизацию, а со всех уклонистов срывать погоны, бить шомполами — и под военно-полевой суд. Повесить для острастки пять-шесть подлецов, остальные стали бы покладистей.

Он говорил громко, не скрываясь, и собрание недовольно загудело. Чернецов на это гудение не обратил внимания, и обратился к Каледину.

— Алексей Максимович, позволите несколько слов?

Каледин сделал жест рукой: пожалуйте. Чернецов шагнул вперёд.

— В моём отряде воюют гимназисты и юнкера — обычные мальчишки, вчерашние ученики. Я не принуждал никого из них брать в руки оружие. Они сделали этот выбор добровольно. И в частности потому, что те, кто обязан защищать родину согласно своему долгу и присяге, отказываются это делать. Я говорю это не в укор вам, господа офицеры. Бог мой, в чём мне укорять вас? Совесть у каждого своя, и каждый соответственно ей после победы будет приписывать себе заслуги. Но мне интересно послушать, что именно будете говорить вы, те, кто сидел дома, вместо того, чтобы защищать тех мальчишек, которые ныне защищают вас.

Если Чернецов своей речью стремился пробудить в ком-то стыд и подвигнуть влиться в ряды добровольцев, у него это не получилось. Офицеры стояли плотной инертной массой, и все слова и эмоции полковника ушли в никуда. С самого начала идея собрания выглядела сомнительной, ни Корнилов, ни Марков в неё не верили, но Каледин настоял. Алексей Максимович надеялся, что офицеры откликнутся на прямую просьбу донского атамана и пойдут за ним. Не откликнулись и не пошли.

Каледин отвесил лёгкий поклон.

— Спасибо, господа, что выслушали моё предложение. Вы можете быть свободны.

Собрание расходилось молча. Когда двери закрылись, Корнилов сказал, не скрывая пренебрежения:

— Дурная идея. Я сразу говорил, что из этого ничего не выйдет.

— Попытаться всё же стоило, — ответил Каледин.

— Ну да, ну да. Вот и попытались.

— Их можно понять, они уже отвыкли от неудобств войны, обросли иными заботами.

— О чём вы, Алексей Максимович? Это офицеры. Война — единственная их забота. Получать от вашего правительства военное пособие они не отказываются, а выполнять свои прямые обязанности не хотят. Правильно отметил Чернецов, повесить пять — шесть для острастки, остальные станут покладистей.

— Вы же знаете, Лавр Георгиевич, я против таких методов.

Корнилов выдохнул.

— Это нас и погубит, Алексей Максимович, это нас и погубит. Мягкость. Мягкость для войны — неслыханная роскошь. Мы не можем позволить себе этого. Во всяком случае, не сегодня.

Он несколько раз ударил по ладони сложенными перчатками и направился к выходу. На улице он взял Маркова за локоть.

— Сергей Леонидович, считаю, что дальнейшее ваше нахождение в Новочеркасске без надобности. Но прежде надо решить с Калединым вопрос о подкреплениях. Он очень просил.

— Это сложно. Резервов нет абсолютно. Можно поднапрячься и передать два орудия из батареи Миончинского и взвод полковника Морозова. Это, пожалуй, всё.

— Хорошо. А потом отправляйтесь к Деникину в Ростов. Он давно просит деятельного помощника, а вы, я знаю, служили вместе.

— Так и есть, в Железной дивизии. А совсем недавно сидели в соседних камерах, по указу нашего общего приятеля господина Керенского. Так что с Антоном Ивановичем у нас долгие дружеские отношения.

— Очень хорошо. Отправляйтесь. Приглядывайте за южным направлением. Пришло сообщение, что красная дивизия Автономова заняла Тихорецкую и готова выступить на Батайск. Батайск необходимо удержать. Если обстоятельства сложатся неблагоприятно, это наш единственный путь к отступлению. Но про Донбасс тоже не забывайте. Противник силами до десяти тысяч штыков следует в направлении Таганрога, а всех наших войск там не более батальона. Вам придётся постараться, чтобы удержать Таганрог за нами.

— Сделаем всё возможное, Лавр Георгиевич.

— С Богом!

Корнилов сел в автомобиль, а Марков окликнул Толкачёва.

— О чём задумались, штабс-капитан?

Толкачёв не ожидал такого вопроса. Он замешкался, неловко переступил с ноги на ногу.

— Я всё об этих офицерах, Сергей Леонидович. Из собрания. Обратили внимание на их лица? Полнейшее отречение от действительности. Пессимизм. Хорошо, что они отказались вступать в нашу армию. Подобные люди не нужны никому.

— Вы неразумный человек, Толкачёв.

— Сергей Леонидович…

Марков нетерпеливо отмахнулся.

— По нынешним временам, Толкачёв, не нужных людей быть не может. Каждый человек на счету. Судите сами: пусть эти люди не на стороне большевиков, но и не на нашей стороне тоже, а значит, в какой-то мере помогают тем же большевикам. Понимаете, о чём я?

— Кто не с нами, тот против нас.

— Не понимаете. Ладно, оставим это. Вы, кажется, просились на фронт? Поздравляю, скоро ваше желание сбудется. А покуда отправляйтесь на вокзал и возьмите билеты на вечерний поезд до Ростова. Буду ждать вас на Барочной. Много у вас вещей?

— Не так уж. Зубная щётка, бритва, смена белья, пара книг.

— Книги?

— Томик Чехова и…

— Тогда поторапливайтесь, если не хотите оставить Чехова здесь.

Марков вернулся в Донское собрание. Навстречу ему по ступеням спускался Чернецов. На тротуаре в нерешительности переминалась группа офицеров.

— Полковник, — окликнули его. — Что мы получим, если присоединимся к вам?

— Винтовку и пять патронов, — не задумываясь, ответил Чернецов. — Соглашайтесь, господа. От большевиков вам достанется одна лишь пуля. Это куда меньше, чем предлагаю я.

Офицеры зашептались, а Чернецов, усмехнувшись, пошёл вниз по улице быстрым шагом.