Гражданская рапсодия. Сломанные души

24 Область Войска Донского, Матвеев Курган, январь 1918 года

Со стороны Закадычного прилетел снаряд. Серый столб земли вперемешку со снегом поднялся возле моста через Миус, завис на мгновенье и опал ледяной пылью. Громоздкое эхо накатилось на городок, всколыхнуло стылые ветви яблонь, согнало воробьёв с крыш. Ломовая лошадь переступила копытами, затрясла испуганно мордой. Подошёл возница, осмотрел постромки, прохрипел простужено:

— Не балуй.

По главному пути, выбивая искры на стыках рельс, промчалась блиндированная площадка. Из паровозной будки высунулся машинист, потряс кулаком, крикнул что-то собравшимся на перроне людям; ветер рванул его слова на себя и отбросил прочь от станции. Черешков проводил площадку встревоженным взглядом, перекрестился и повернулся к перрону.

— Екатерина Александровна, ну что же вы, голубушка? Скорее погружайте раненых по вагонам, прошу вас. Вы старшая медицинская сестра, вы должны беспокоится об этом не менее моего.

— Уже все на своих местах, Андрей Петрович.

— Почему же стоим? Почему не отправляемся? Сейчас опять бабахнут, — он посмотрел в небо, словно очередной снаряд вот-вот должен был упасть ему на голову, и засеменил, поскальзываясь на каждом шаге, к домику начальника станции.

Штабс-капитан с сонными глазами зевнул широко и пробурчал ему вслед:

— Успокойтесь, доктор. Это не по нас… не по нам. Тьфу, ты в бога…

Он беззлобно выругался. Стоявший рядом офицер с забинтованной шеей нервически хихикнул.

— Некрашевич, вы опять материтесь? — крикнули с перрона. — Я сообщу о вашем поведении полковнику Кутепову.

— Это со скуки, София Николавна, — не поднимая головы, ответил Некрашевич. — Исключительно со скуки. Вас обидеть никак не стремился, — он кашлянул в кулак. — София Николавна, а знаете, чем жаловаться, лучше бы отыскали табаку, а то пол дня не куривши.

— Непременно сообщу! — погрозила ему пальцем София.

— Эх, София Николавна, — грустно молвил Некрашевич.

— Попросите у Андрея Петровича, господин штабс-капитан, — посоветовала Катя. — Я видела у него утром пачку папирос.

— Вспомнили, Екатерина Александровна. Мы тогда же её и выкурили. Тьфу, ты… — он глянул на Софию, прищурился плутовски и демонстративно прикрыл рот ладонью.

София отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

— Вот так и служим, — беря Катю под руку, сказала она. — Большевики сидят в Закадычном, за реку не идут. Здорово мы им в Неклиновке наподдавали. Ну а ты как?

Катя вздохнула, пожала плечами. Как она? Перед отправкой санитарного поезда в Матвеев Курган, Липатников сообщил, что Толкачёва перевели служить в Таганрог. А там сейчас бунт, в районе пассажирского вокзала слышны взрывы и пулемётные очереди. Горит спиртовой завод, в центре города перестрелка. В Безсергеновке сосредотачивается Юнкерский батальон, заводские окраины забиты красногвардейцами. Война, везде война. Владимир так мечтал вернуться в строй, и вот мечта сбылась.

— Что ты молчишь? — затеребила её София.

— А что сказать? — снова вздохнула Катя. — Я так устала, так хочется увидеть маму. Что с ней? Я отправила столько писем, а ответа нет. Ведь почта работает, правда? Машеньке из Варшавы пришло письмо. Пусть нерадостное, но всё-таки пришло. И тебе от брата. А мне ничего. Ничего, понимаешь?

София крепче обхватила Катю за руку.

— По нынешним временам, Катюша, лучше бы почта совсем не работала. Вскрываешь письмо, а сама думаешь: что там? Столько плохих новостей. Раньше боялись получать письма с фронта, а теперь из дома. А как твой Толкачёв? Слышно о нём что-то?

Катя всхлипнула.

— Марков отправил его в Таганрог.

Линия рта дрогнула; Катя сжала губы, чтобы ненароком не произнести ещё хоть слово и не заплакать. Она и не думала, что будет так переживать из-за малознакомого офицера, с которым виделась всего-то раза три или четыре, и даже не знала откуда он родом, кто его родители, где учился. Он пригласил её в театр, но слово не сдержал, а на Новый год вообще удрал к своему генералу. Такой человек совершенно не стоит, чтобы думать о нём и волноваться… Но она думала, и волновалась, и сама не могла ответить: почему?

— Справится ваш Толкачёв, Екатерина Александровна, — вдруг сказал Некрашевич. Рыжая щетина на его щеках отразилась морозным инеем, и всё лицо штабс-капитана стало неожиданно милым.

— Вы думаете?

— А иначе как? Он, конечно, порядочный чистоплюй, но задавить себя не позволит. Уж я-то его видел.

Катя плотнее сжала губы, а София фыркнула:

— Ох, Некрашевич, шли бы вы искать папирос.

— Никак невозможно, София Николавна, ибо являюсь комендантом данной станции. А посему уйти отсюда не имею права. А что, София Николавна, за меня бы вы так переживали?

— Если только со скуки, Некрашевич.

София наморщила носик и показала ему язык. Этот совершенно детский поступок насмешил всех. Некрашевич засмеялся так громко, что всколыхнулись сосульки над перроном, а воробьи, оккупировавшие крышу, сердито зачирикали. Катя почувствовала облегчение. Мысли о маме, о неполученных письмах побледнели. Образ офицера в длинной чёрной шинели, последние дни неотступно её преследовавший, потускнел. Стало проще дышать, и Катя тоже улыбнулась.

Из домика начальника станции выскочил Черешков — в расстёгнутом пальто, без шапки, красный. Он бросился к поезду, бормоча на ходу:

— Видите ли, не позволяют. Кутепов… Что мне за дело до вашего Кутепова? У меня раненые, мне необходимо отбыть в Ростов. Немедленно!

Лицо его кривилось, но в этом искривлении было больше страха, чем заботы. Перебегая перрон, он глянул на Катю, хотел сказать что-то, не сказал, и побежал дальше.

— Кутепов, видите ли… Кутепов…

Возле моста снова прогремел взрыв. Где-то там по обе стороны железнодорожного полотна стояли передовые заставы Добровольческой армии. Позиции были скрыты в речных излучинах и осиновых околках[9], с противоположной стороны разглядеть их было невозможно. Артиллерия большевиков редкими ударами пыталась нащупать их, вынудить открыться ответным огнём и уничтожить. Добровольцы молчали. Лишь изредка к мосту подъезжала блиндированная площадка и выстрелами из горных орудий отгоняла большевиков за хутор Дараганов.

— А в самом деле, Некрашевич, почему не отправляют поезд? — спросила София.

— Поступил приказ доставить в Марцево офицерскую роту. Ждём. Как подойдут, погрузятся, сразу отправим.

— А что за повод? Уж не зимний ли бал намечается?

— Вроде того. Роте поставлена задача прорваться к Таганрогу и вывести из окружения киевских юнкеров.

— Вы откуда знаете?

— София Николавна, я всё-таки комендант.

Забрехали собаки — злобно, отрывисто. Катя обернулась на их лай. На дороге от кожевенного завода показалась колонна — заснеженные люди в башлыках. Шли быстро, наперекор ветру. Хрустел снег под сапогами, бились о приклады походные котелки и фляжки. Подойдя к станции, колонна остановилась. Старший офицер поднялся на перрон, откинул башлык. Худощавое лицо, на щеках двухдневная щетина.

— Позвольте представиться: капитан Чернов, — он посмотрел на Некрашевича. — Вы комендант?

— Первая офицерская?

— Так точно.

Некрашевич повернулся к Кате.

— Ну что, Екатерина Александровна, куда прикажете грузиться роте?

— Как их много… Давайте в два последних вагона. А если не поместятся, то ещё в первый вагон. Вы, наверное, голодны?

Чернов кивнул.

— Признаться, с утра не ели. А теперь уж и не знаем, когда доведётся. Были бы весьма благодарны за заботу.

— Я распоряжусь, чтобы вам приготовили чай и хлеб с салом.

Чернов снова поблагодарил и вернулся к своим людям. К ним ринулся Черешков, забеспокоился обрадовано, начал хватать офицеров за руки, сам подводил их к вагонам и взволнованно кричал санитарам, чтобы те помогали погрузке. Сейчас доктор более походил на клушу, у которой выше всякой меры взыграл материнский инстинкт, и она взялась опекать не только своих птенцов, но и чужих. На это было печально смотреть, тем более что каждый понимал, чем эта опека вызвана.

Катя обняла Софию.

— Прощай, родная. Бог даст, скоро увидимся. И вы, господин штабс-капитан, прощайте.

— Всего хорошего вам, Екатерина Александровна. Вы всегда сможете найти нас здесь. До весны мы отсюда не уйдём. А уж когда пойдём, то, будьте уверены, только вперёд.

Вперёд. Да вперёд. Именно так. Это было мечтой, и в неё хотелось верить. В разговорах между офицерами, между санитарами, между ранеными столько раз говорилось, что весной непременно начнётся большое наступление, и Добровольческая армия пойдёт на Москву, на Петербург. Большевики будут сброшены, снова воцарится мир, Катя вернётся к маме. Что может быть прекраснее? И потому в это не просто хотелось верить — в этом хотелось участвовать. Скорее, скорее!

Паровоз запыхтел, сдёрнулся с места. Придерживая подол, Катя подбежала к первому вагону, вскочила на подножку, покачнулась. Сильные руки подхватили её, втянули на площадку. Вокруг замелькали юные лица, безусые, улыбчатые. Катя растерялась и покраснела от их напористых, полных желания взглядов. Кто-то более старший прикрикнул на юнцов, открыл дверь. Катя влетела в вагон, прижала ладони к груди. Сердце билось, как огонь в топке. За неплотно прикрытой дверью грянул смех. Поезд начал набирать скорость. Катя выдохнула, успокаивая биение сердца, и прошла в вагон. На диванах, где по обыкновению отдыхал медицинский персонал, теперь сидели такие же юнцы, каковых только что она видела в тамбуре. Возле печки стоял на коленях Бескаравайный, стругал щепу для растопки.

— Где все сёстры? — спросила Катя.

Бескаравайный коротким кивком указал в дальний конец вагона. Из перевязочного отделения доносились осторожные смешки и грубые задиристые шутки. Катя прислушалась. Судя по голосам, там разместилась весёлая компания.

Катя сняла пальто, посмотрела на себя в зеркало, поправила выбившиеся из-под апостольника волосы. Чуть свела брови — да, так она выглядит строже — и направилась в перевязочную. За тонкой полотняной ширмой несколько офицеров рассказывали скабрёзные истории сёстрам милосердия.

— Господа, — обратилась Катя к молодым людям, — будьте любезны пройти в начало вагона. Там достаточно места, чтобы вы не чувствовали себя стеснёнными, — и посмотрела на сестёр. — А вас, барышни, я попрошу приготовить чай и бутерброды, и раздать их нашим пассажирам.

Офицер с двумя звёздочками на погонах блеснул нахально глазами.

— Oh mon dieu, quelle sévérité. Une si belle jeune femme devrait être plus gentille (Боже мой, какая строгость. Такой красивой барышне следует быть добрее).

Катя с ответом не задержалась.

— Et si vous refusez de répondre à ma demande, je serai obligé de me tourner vers le capitaine Chernov pour obtenir de l'aide (А если вы откажетесь выполнить мою просьбу, то я буду вынуждена обратиться за помощью к капитану Чернову).

Имя командира подействовало на офицера волшебным образом. Нахальство в глазах растаяло, посыпались извинения и обещания не причинять более неудобств строгой mademoiselle. Катя терпеливо дождалась, пока перевязочная опустеет, отошла к процедурному столу и начала пересчитывать упаковки с медикаментами и индивидуальные пакеты. Необходимости в этом не было, просто нужно было занять себя чем-то. Это помогало отвлечься от прочих мыслей, которые вновь закружились в голове метелью.

Закончив с подсчётами, Катя взяла сухую тряпку и протёрла пыль на полках, потом достала из шкафчика книгу по военно-полевой хирургии профессора Цеге-фон-Мантейфеля и села к окну. За чтением время пролетело быстро; не то, чтобы книга была интересная, но познавательная. Катя не заметила, как начало темнеть, она сощурилась и поднесла книгу ближе к глазам. Шаркая сапогами, в перевязочную зашёл Бескаравайный, поставил на стол лампу, подкрутил фитиль, чтоб горела ярче.

Машинист дал гудок, поезд вздрогнул и начал замедляться. Катя отложила книгу, приникла лбом к холодному стеклу. За окном в полутьме сумерек показалась открытая платформа, а над ней подсвеченная фонарём табличка «Марцево». Скрипнули тормоза, в полутьму начали прыгать люди. Послышались резкие команды, люди становились в колонну, равнялись. Катя узнала капитана Чернова. Он пробежал вдоль строя, махнул рукой, и вся колонна повернула направо. Катя попыталась увидеть Таганрог, но из окна вагона сделать это было невозможно, хотя он был совсем рядом, и лишь когда поезд вошёл в поворот, на фоне затухающего неба Катя разглядела дымы. Они пластались подобно савану, скрывая город от света и божьего взгляда, и становилось страшно от мысли, что где-то под этими дымами был сейчас Толкачёв.