Гражданская рапсодия. Сломанные души

30 Область Войска Донского, станция Левенцовская, февраль 1918 года

Возле Хопров попали под обстрел. Поезд подходил к платформе, справа и слева показались хуторские постройки, мелькнула, словно приветствие, водонапорная башня. И вдруг из заснеженной балки выскочил конный разъезд. Вскинули винтовки, открыли стрельбу. Стекло в соседнем окне развалилось на кусочки, две пули пробили вагон навылет. Катя в растерянности замерла, к ней подскочил Бескаравайный, дёрнул за плечо, повалил на пол. Сёстры с визгом разбежались по салону, полезли под диваны, за шкафчики. Бескаравайный схватил винтовку, начал стрелять в ответ. Всадники развернули коней и сиганули назад в балку.

Катя поднялась. Господи, так вот он каков настоящий бой! Всего несколько секунд, а столько страху. Сёстры в отчаянье тёрли глаза. Доктор Черешков, всю перестрелку просидевший за столом в перевязочной, раскрыл пачку папирос, отвернулся к окну и замер. Только Бескаравайный вёл себя так, словно ничего не случилось. Повесил винтовку на стену, взял веник, начал сметать осколки стекла с пола. Движения его были по обыкновению спокойны и размеренны и, глядя на него, Катя почувствовала, как возвращается мир в трясущиеся руки. Она схватила второй веник, вымела мусор из-под дивана, погнала его к печке.

Подъехали к станции. Из клетушки кондуктора выскочил офицер и бросился к путям, выкрикивая на бегу ругательства:

— Куда прёшь, башка дубовая? Стой! Стой!

Катя выглянула из разбитого окна и замахала рукой:

— Некрашевич!

Офицер остановился, узнал Катю, но тут же закричал снова:

— Екатерина Александровна, назад! Ради всего святого! Там красные! Бронепоезд! — и погрозил кулаком машинисту, выглянувшему из своей будки. — Куда прёшь, старый пёс? Назад!

Поезд застопорился. Некрашевич подбежал к машинисту, начал что-то объяснять, тот послушно закивал. Катя накинула пальто, вышла на платформу. Некрашевич, ещё раз погрозив машинисту кулаком, подошёл к ней.

— Представляете, в нас только что стреляли, разбили окно, — пожаловалась Катя. — Столько страху натерпелись.

— А вы как думали? Линия фронта, самая передовая. Красные давят, просачиваются на флангах, боюсь, не удержимся долго. Вам надо уезжать.

— Вы опять комендант?

— Нет, хватит. Нынче рядовым бойцом, как и Толкачёв ваш. Видели его? Мы теперь вместе в роте Чернова, только в разных взводах. Они ещё с вечера ушли в Чалтырь, а мы тут фронт держим. Воюем, да всё без толку. Людей не хватает. Красные взяли Султан-Салы, нависли над нами как тот меч знаменитый. Гниловские казаки сдуру сунулись отбивать, и напоролись на всю, её мать, красную армию. Получили, соответственно, по сусалам, побросали оружие и разбежались. Попик с ними был, удалой такой, пробовал удержать их, молился, епитимьи накладывал. Куда там! Попрятались хуторяне по своим хуторам. Вояки, развесёлую их дивизию! Теперь вот не знаем, как обороняться.

Некрашевич говорил не умолкая, выплёскивая из себя накопившуюся за последние дни тревогу. Глаза его беспокойно елозили из стороны в сторону, замирали на мгновенье на паровозе, перебегали на Катю, на одинокую липу, на снег под ногами, снова на Катю — и так по кругу до бесконечного количества раз.

Паровоз дал обратный ход. Вагоны дёрнулись, Катя проворно вскочила на подножку.

— Вы с нами не поедете, Некрашевич?

— Никак нет, Екатерина Александровна. Начальство велело стоять здесь. Будем стоять. Вы за нас не беспокойтесь, у нас пулемёт и дрезина. Если что, укатим до самого Ростова.

— Вы же не хотели отступать. Помните? В Матвеевом Кургане.

— Я и сейчас не хочу, да не от меня сие зависит. Прощайте, Екатерина Александровна!

— Прощайте, Некрашевич!

Катя вернулась в вагон. Разбитое окно завесили одеялами, стало чуточку теплее и темнее. Бескаравайный зажёг лампу, сёстры успокоились, сбились стайкой возле зеркала. Катя заглянула в перевязочную. Черешков по-прежнему сидел перед раскрытой пачкой папирос.

— Андрей Петрович, я пройду по составу, посмотрю всё ли в порядке.

Черешков кивнул.

Катя прошла по вагонам — тихо, тепло, опрятно; никаких видимых повреждений. В последнем вагоне четверо санитаров играли в карты, ещё один спал, закутавшись с головой в тулуп. Никто из них как будто не заметил, что приключилось несколько минут назад. Впрочем, к стрельбе все уже привыкли и на каждый выстрел внимания не обращали.

Подъехали к Левенцовской. Час назад они уже проезжали мимо, и ничего кроме будки обходчика и широкой пустоты вплоть до самого горизонта здесь не было. А сейчас станция ожила. Возле платформы стоял штабной поезд Кутепова, сновали адъютанты. Далеко в степь уходила тонкая вереница людей, а там, где ещё утром снег лежал не притоптанным, дымили сытными дымками полевые кухни.

В вагон заглянул капитан.

— Медики? Хорошо. Вставайте на запасной путь.

Черешков наконец-то очнулся. Вышел на улицу, закурил. Поездная бригада отсоединила паровоз и погнала его на разворот в Гниловскую. Через полчаса начали подходить раненые. Катя разматывала грязные повязки, осматривала раны, нарывы, гнойники, вскрывала, промывала. Кому-то накладывала новые повязки сама, других отправляла во второй вагон к Черешкову. Много было обмороженных. У одного офицера пальцы на ногах казались совсем чёрными. Катя отвела его к Андрею Петровичу. Тот, едва глянув, указал на операционный стол, велел готовить инструменты. Офицер, увидев пилу, обхватил голову ладонями и заплакал. Катя не пыталась его успокаивать, просто сказала: надо — и уложила на стол. Взрезала штанины до колен, обмыла ноги тёплой водой с мыльным раствором, приготовила марлевую маску. Слава богу, оставался хлороформ. Его старались экономить, и использовали только в критических случаях: при ампутациях и тяжёлых внутренних ранениях.

Черешков помыл руки, встал возле стола.

— Екатерина Александровна, приступайте.

Катя надела маску на раненного, капнула хлороформ. Совсем рядом громыхнуло орудие, качнулась лампа. Черешков сосредоточенно водил пилой, не замечал и не слышал ничего, и только иногда жестом головы просил Катю стереть пот со лба.

До вечера провели ещё две операции. Пора было отправляться в Ростов, вести раненых в лазарет, но паровоз, днём уехавший в Гниловскую, не возвращался. На станции зажгли огни, небо расцвело звёздами. Катя прогуливалась вдоль состава и угадывала созвездия: Большая Медведица, Малая, Дракон. В Смольном институте изучение астрономии входило в общий курс географии. Зимними вечерами они вставали у фронтона и смотрели в небо. Учитель терпеливо объяснял, где какая звезда находится и как отличить одно созвездие от другого. Катя никогда не думала, что эти знания пригодятся ей в жизни, становиться астрономом она не собиралась. Но прошёл год, и вот она смотрит в небо и благодаря тем урокам оно кажется таким знакомым, почти домашним. И от этого становилось очень тепло на душе.

Скрипнул снег, Катя обернулась.

— Катюша!

— Сонечка!

Из подсвеченной звёздами темноты вышла София. Она спрыгнула с платформы, подбежала к Кате, обняла.

— Катюша… А мне в штабе сказали, что вас на запасном держат. Как я рада тебя видеть, как я рада.

— Ты откуда?

— Из Хопров.

— Мы были там утром.

— Я знаю, Некрашевич мне сказал. Я потому и примчалась, надеялась, что вы ещё здесь.

— Ты, верно, замёрзла? У нас есть чай и хлеб с салом. Пойдём.

В затемнённом вагоне слышалось сопение спящих людей. На диванах лежали раненые, сёстры ушли в операционное отделение, остался один Бескаравайный. Он сидел на полу возле печки, вытянув ноги, и дремал.

Катя провела Софию в перевязочную, достала из шкафчика сало, нож.

— Я порежу тебе. Сколько?

— Весь! Я голодная. И чаю.

— Тогда режь сама, а я принесу чайник.

Катя вернулась в вагон, подошла к печке. Она старалась всё делать тихо, чтобы никого не разбудить, и в первую очередь Бескаравайного, но санитар уже открыл глаза и привстал.

— Катерина Лександровна, помочь чего-то? — прошептал он.

— Ничего, ничего, не тревожьтесь. Отдыхайте. Я за чайником.

Бескаравайный снова задремал.

Вернувшись, Катя разлила чай по кружкам.

— Масла нет? — спросила София.

— Что ты, это только для раненных, да и то в лазарете. Ни врачам, ни сёстрам такая роскошь недозволительна.

— Жаль. Я бы сейчас знаешь каким слоем намазала? А сверху сыр. Пармезан. А на него веточку свежего укропу. У-у-х, вкуснотища!

— Где ты сейчас укропу найдёшь?

— То есть, пармезан найти можно?

Вместо сахара Катя поставила на стол маленькую баночку малинового варенья. София моментально запустила в него ложку.

— Сильно не налегай, — улыбаясь, посоветовала её Катя. — Сало с вареньем не сочетаются.

— Нормально, — облизнула ложку София.

— А как ты в Хопрах оказалась?

— Возила депешу Симановскому. Телефоны не работают, вот и мотаюсь туда-сюда. Хотела уйти в эскадрон Гершельмана, не подписывают перевод. Но я всё равно уйду. Марков обещал оказать протекцию.

София взяла бутерброт, откусила.

— Наши выравнивают фронт, отступили за Сухой Чалтырь, — набитым ртом поведала она. — Вместо Кутепова теперь генерал Черепов. Хотя какая разница, всё равно отступаем. А вы как?

— Мы сегодня одному офицеру ампутировали ступни. Как он плакал… Сейчас вроде бы спит.

— Ступни что, можно сказать, повезло, жив остался, — София вдруг отложила бутерброд, глаза налились слезами. — Неделю назад на станции Энем погибла Таня Бархаш. Она была лучшая на нашем курсе. Глупая пуля ударила в грудь. А вчера не стало Тамары Черкасской. Убита в бою за Синявскую. Обвенчались с поручиком Давыдовым и после венчания сразу на позиции. В бой. Давыдов пытался застрелиться, отобрали револьвер, приставили охрану. Теперь сидит возле её тела весь чёрный, не говорит, не ест и не плачет… Я вот подумала, Катюш, сколько ещё наших девочек погибнет?

— Я не знаю, Сонечка. Я думаю, что много.

— Вот и я так думаю.