Гражданская рапсодия. Сломанные души

25 Таганрог, улица Николаевская, январь 1918 года

Ночью подул ветер, согнал снег с улиц; чёрные пятна, более похожие на чернильные кляксы, смотрелись на мостовых грязно и некрасиво. Вместо крещенских морозов на город наползли дождевые тучи, залили улицы холодными мелкими каплями; голуби нахохлились, спрятались под крыши. В сапогах и под сапогами мерзко хлюпала влажность, она же настойчиво лезла за воротники, за обшлаги, в глаза, в уши. И кругом серость, серость…

Толкачёв перебежал перекрёсток от почтовой конторы к зданию Коммерческого собрания, и тут же услышал, как противно взвизгнула пуля. Засевшие на колокольне Греческого монастыря большевики били прицельно по всему, что двигалось в пределах видимости. У края дороги, вытянувшись вдоль высокого бордюра, лежал пожилой мужчина в сером пальто. Поярковая шляпа с узкими полями валялась в трёх шагах от простреленной головы. Уже никто и никогда не скажет, какая нелёгкая заставила его в такое время и в такую погоду выйти из дома, но оно точно того не стоило.

Из-за угла почтовой конторы выглянул Самушкин. Толкачёв резко махнул рукой — не высовывайся. Самушкин не увидел. На пару с Черномордиком они выволокли на тротуар пулемёт и, пригибаясь, словно это могло как-то защитить их от пуль, побежали вслед за Толкачёвым. С колокольни ударили винтовки, юнкера заюлили из стороны в сторону и припали к куче мусора на перекрёстке. Толкачёв крикнул им, чтоб оставались на месте, а сам ударил кулаком по дверям собрания. Тяжёлые лакированные створы разошлись, и в узкую щель просунулось дуло карабина. Толкачёв повернулся боком, чтоб можно было увидеть нашитые вчера вечером погоны, и тут же услышал:

— Заходите, господин штабс-капитан.

Толкачёв стряхнул воду с шинели, протиснулся в щель. За дверями открылся широкий вестибюль, справа — гардеробная, вдоль стен тянулись чугунные трубы внутреннего отопления. К золочёному потолку поднимались высокие зашторенные окна, наполовину прикрытые дорогой антикварной мебелью. На паркетном полу обрывки ветоши, бумаги, пустые консервные банки и люди.

— Кто старший?

От окна отделилась тень.

— Портупей-юнкер Родзянко.

Родзянко, какая звучная фамилия. Не так давно Парфёнов предлагал всех представителей данного семейства публично оскопить и отправить отмаливать грехи на паперть, с чем Толкачёв согласиться не мог, ибо были среди них и вполне приличные люди.

— Известный политический деятель вам, случайно, не родственник?

Вопрос вырвался ненамеренно. Толкачёв спохватился, хотел отшутиться, но юнкер уже подобрался и вытянулся в струнку.

— Никак нет, господин штабс-капитан. Я киевлянин, коренной.

— Хорошо, забудьте. Диспозиция?

— Держим оборону по Николаевской улице и Полтавскому переулку. Большевики наступают от Петровской площади и со стороны Греческого монастыря. С утра отбили две атаки. Сущие дети эти большевики, господин штабс-капитан. Идут в лоб, на пролом, людей не жалеют. Со вчерашнего дня засели на колокольне и бьют почём зря всех, кого заметят, даже гражданских.

— Потери?

— Погиб командир взвода, двое юнкеров легко ранены.

— Командование взводом принимаю на себя. Телефонный аппарат работает?

— Так точно.

В вестибюль ввалился Самушкин, мокрый с ног до головы. Сел прямо на пол, выругался, начал стягивать сапоги.

— Где Черномордик?

— Да здесь он, господин штабс-капитан, на углу. Чего ему случится… Хорошее местечко нашли возле фронтона, вся Николаевская до самой площади как на ладони. Если красные сунуться, так мы разом их прижмём. Сейчас сухие портянки намотаю и сменю его.

— Отставить. Родзянко, направьте двух юнкеров, знакомых с действием пулемёта, на смену Черномордика. А вы, Самушкин, ступайте к батареям, сушитесь.

Доложив полковнику Мастыко по телефону о своём прибытии, Толкачёв в сопровождении Родзянко обошёл залы собрания, поднялся на второй этаж, заглянул во внутренний дворик. Для защиты такого огромного дома людей не хватало. Два десятка юнкеров с ограниченным запасом боеприпасов долго удерживать здание не могли. Большевики хоть и действовали примитивно, но численный перевес сказывался. Как только красные подтянут подкрепления, то смогут ударить сразу по трём направлениям, и отбиваться станет практически невозможно.

Толкачёв присел на диван, кто-то из юнкеров подал ему стакан чаю в серебряном подстаканнике. Толкачёв долго держал его на весу, потом хлебнул, откинулся на спинку дивана. Численный перевес большевиков сказывался на всех участках обороны. В первый же день бунта юнкеров последовательно выдавили с котельного завода, потом с Артиллерийских складов, с Купеческой биржи. По тем тревожным сообщениям, которые поступали в «Европейскую», становилось очевидным, что большевики постепенно продвигаются от окраин к центру. Ими уже взяты под контроль порт, банковские учреждения, Общественное собрание, Городская управа, металлургический завод.

На второй день перестал отвечать взвод, охранявший винные склады. Чёрный дым, заволакивающий северо-восточную часть города, приводил к тяжёлым мыслям о том, что взвод погиб. В районе вокзала звучала непрерывная стрельба. Штабс-капитан Левицкий сообщил по телефону, что рабочие депо направили на вокзал поезд, произошёл сильный взрыв, но, слава богу, поезд врезался в перрон, опрокинулся, и никто из юнкеров не пострадал. После этого связь пропала.

Силами до полуроты, полковник Мастыко пытался пробиться к вокзалу и соединиться со взводом Левицкого. Это позволило бы создать коридор и вывести из окружения отряды юнкеров, защищающие Коммерческое собрание и телефонную станцию. Однако дальше городского сада продвинуться не удалось. По всем переулкам между Петровской улицей и Гимназической стояли крупные заслоны, усиленные пулемётными расчётами. Пришлось возвращаться. Красногвардейцы двинулись в контратаку, но понеся потери, вынуждены были остановиться и отступить. Возникла патовая ситуация. Ни одна из сторон не могла идти вперёд и не могла оставаться на месте. Военно-революционный комитет Таганрога опасался, что из Ростова на помощь гарнизону города выступят добровольческие части Корнилова и казаки Каледина, как это случилось во время Ростовского восстания. Плохо обученные рабочие не продержались бы против опытных солдат и суток, и нужно было как можно скорее подавить очаги сопротивления в городе, чтобы встретить атаки извне не опасаясь удара в спину. У юнкеров, в свою очередь, подходили к концу запасы продовольствия и боеприпасов, восполнить их не было никакой возможности. Оставалось либо сдаться, либо погибнуть.

О сдаче не думал никто, как никто не думал о смерти. Однако на помощь никто не надеялся. Вера в казаков исчезла давно, а части Добровольческой армии, скованные действиями Сиверса, помочь ничем не могли. Полковник Мастыко предполагал собрать все наличные силы воедино и пробиваться в направлении Миуского лимана, а уже оттуда кружным путём пробовать выйти к занятой частями полковника Кутепова станции Марцево. Проводниками вызвались идти добровольцы из числа примкнувших к юнкерам учеников мужской гимназии. Но на третий день боёв вдруг ожил телеграф. Со станции Марцево сообщили, что на выручку окружённой школе прапорщиков готовы выступить офицерская рота и эскадрон полковника Гершельмана. Время и направление удара для координации совместных действий телеграфист сообщить не успел, связь прервалась. Полковник Мастыко распорядился от телеграфа не отходить, ждать нового сообщения, а Толкачёву с пулемётной командой приказал выйти на помощь защищающему Коммерческое собрание взводу, и удерживать здание вплоть до особого распоряжения.

К полудню большевики перегруппировались, подтянули резервы и начали новое наступление. Атаковали двумя группами, каждая численностью не менее роты. В лоб, как говорил Родзянко, больше не шли, прятались за домами, за тумбами, в палисадниках, передвигались ползком, на корточках. На колокольне установили пулемёт и били беспрерывно по окнам, не позволяя юнкерам высунуться. Самушкин с Черномордиком выкатили пулемёт на середину улицы и короткими очередями остановили продвижение красногвардейцев от Петровской площади. Потом, не обращая внимания на каскад пуль, сменили позицию и отразили атаку со стороны монастыря. Толкачёв отчитал обоих за чрезмерный риск, но потом кивнул удовлетворённо и сказал:

— Быть вам Георгиевскими кавалерами.

Похвала возымела действие на всех юнкеров. С присущим юности максимализмом, они взялись яростно обсуждать, каково это не бояться летящих в тебя пуль, что такое смелость и нужна ли она на войне. По словам Самушкина выходило, что нужна, ибо только она способна принести победу. Он ещё не успел остыть от последнего боя, и кричал, багровый до синевы и гордый от осознания собственной значимости, что без смелости не быть подвигу. Родзянко доказывал, что смелость ведёт к бессмысленным потерям, и в качестве примера указывал на большевиков, которые за день потеряли не менее взвода своих людей. Голоса юнкеров разделились. Большинство склонялись к поддержке Самушкина, убеждённые, скорее, его эмоциональностью, чем доводами. Каждый спешил высказаться, объяснить свою точку зрения, поднялся галдёж, слова потеряли значение, в ход пошли злые шутки, но Толкачёв даже не думал останавливать начавшуюся свару. Ему нравилось, стоя в стороне, наблюдать за живым проявлением чувств мальчишек, которые всего несколько минут назад рисковали жизнями под пулями врага.

В разговоре не принимал участие один лишь Черномордик. Он сидел, прижавшись спиной к батареям, и, кажется, дремал.

К вечеру большевики начали подготовку к очередной атаке. С улицы прибежал дозорный и сообщил, что от площади идёт отряд рабочих под красными флагами. Толкачёв приказал занять места у окон и на балконах, Самушкин и Черномордик снова установили пулемёт у фронтона. Рабочие шли в бой с непонятным, почти маниакальным упорством, как будто собирались прорываться сквозь стену, и в какой-то момент даже запели. Пели громко, вразнобой, срываясь от страха на фальцет, но шаг не умеряли.

Но атака не состоялась. Отряд вдруг остановился и вернулся обратно к Петровской площади, а ближе к ночи по телефонному аппарату передали приказ полковника Мастыко оставить позиции и отойти к гостинице «Европейской».