Гражданская рапсодия. Сломанные души

28 Область Войска Донского, станция Безсергеновка, январь 1918 года

Отступаем. Впервые это слово Катя услышала, когда санитарный поезд вернулся в Ростов. Его произнёс Липатников. Подполковник по обыкновению ждал их на привокзальной площади, и пока переносили на подводы раненых, не стал заваливать Катю ворохом новостей, как любил это делать, а ограничился одним лишь словом.

— Отступаем.

— Отступаем? С чего вы взяли, Алексей Гаврилович?

— Ну как же, — вздохнул тот, — иначе не получается.

Липатников выглядел подавленным, и спрашивать, что именно не получается, Катя не решилась. Впрочем, и без того было понятно, что именно могло не получаться. Она вдоволь наслушалась разговоров раненных, которые совсем её не стесняясь, ругали начальство за отсутствие боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Сёстры шептались между собой о том, что не хватает медикаментов, санитары жаловались на погоду. Недовольны были все. Но разве из-за этого можно отступать? Некрашевич говорил так уверенно, что из Матвеева Кургана они ни на шаг не сдвинутся, а если и сдвинутся, то только вперёд. Но сегодня утром поступило известие, что Матвеев Курган оставлен, что наши части покидают Ряженое, Неклиновку, Кошкино, уходят без боя, не пытаясь оказывать сопротивления. Красные продвинулись до самого Марцево. А что же Таганрог?

На последний вопрос ей не мог ответить никто, поскольку Липатников остался в приёмном лазарете, Черешкова подобные вопросы не интересовали в принципе, а Маша… Маша даже не пошла провожать её на вокзал. У неё вдруг нашлись неотложные дела, которые ни в коей мере не могут подождать. А Кате так хотелось поделиться с подругой откровенным, рассказать, как она волнуется о судьбе Владимира. Но Маша ушла, выдумала какую-то несущественную причину и ушла. Так настоящие подруги не поступают.

Всю дорогу до Безсергеновки Катя просидела в перевязочной, читая всё того же Цеге-фон-Мантейфеля. Мимо несколько раз проходил моложавый полковник со знаками генерального штаба на мундире. Катя его узнала — Звягин. Он выходил в тамбур курить, и когда возвращался, приносил с собой едкий запах махорки. Дважды, когда полковник замечал, что Катя видит его, он вежливо улыбался и подносил руку к козырьку фуражки, как будто отдавал ей честь.

Когда проехали Синявскую, в перевязочную заглянул Черешков.

— Екатерина Александровна, у вас всё готово к приёму больных?

— Всё готово, Андрей Петрович.

— Вы уж не подведите меня, голубушка. По телеграфу передали, что будет очень много пострадавших. Из Таганрога пробилась ещё одна группа солдат, все сильно израненные.

— Из Таганрога?

— Именно.

— А не сообщили кто? Может быть, назвали фамилии?

— Голубушка, какие фамилии? По телеграфу такого не сообщают.

Катя закрыла книгу. Из Таганрога пробилась ещё одна группа солдат… Это уже второй раз. Первым вышел взвод, защищавший вокзал. Бедные мальчишки, израненные, уставшие, совсем дети. Кто только даёт им оружие в руки? Их командир, узколицый штабс-капитан в пенсне с тяжёлой китайской оправой, на её вопрос: встречал ли он Толкачёва? — утвердительно кивнул.

— Толкачёв? Да, встречал его. Высокий, в морской шинели… Но это было ещё до начала боевых действий, за день или два. Я предлагал ему остаться, но он сослался на приказ генерала Маркова, и убыл в распоряжение начальника школы полковника Мастыко. Больше я о нём не слышал.

Штабс-капитан смотрел на неё с сожалением.

— Он ваш родственник?

— Что?

— Толкачёв ваш родственник?

— Знакомый.

— Ну да, конечно. Я так и подумал…

Ах, как неприятен этот сожалеющий взгляд, этот сожалеющий тон, как будто всё уже решено и нет никакой надежды. Катя до сих пор чувствовала гнетущие отголоски того короткого разговора, и убеждала себя: нет, нет, всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо! И вот хорошее случилось: вышел ещё один отряд.

Катя встала, прижала ладони к груди. Скорей бы Безсергеновка! За окном мелькнул верстовой столб, прогудел паровоз, показались первые строения — саманные дома под камышовыми и дощатыми крышами, с балясинами, с широкими наличниками. Справа медленно выплыла открытая платформа, многолюдная как никогда, и деревянное здание вокзала, похожее на барак. По центру в широком арочном проходе, стояли офицеры, и с ними, кажется, София.

Поезд ещё не остановился, а Катя уже открыла дверь тамбура и спустилась на подножку. К вагону ринулись мешочники, загалдели. Не обращая на них внимания, Катя спрыгнула на платформу и начала продираться сквозь толпу к вокзалу. София, будучи адъютантом в штабе Кутепова, непременно должна знать, кто вышел в том отряде, и есть ли среди них Толкачёв.

Возле арки Катя в нерешительности остановилась. Она ошиблась, это была не София. Такая же элегантная бекеша, заломленная папаха, яркая улыбка. Княжна Тамара Черкасская. Рядом, придерживая её за руку, стоял поручик Давыдов. Спокойный молодой мужчина, совсем не красавец. София в приватном разговоре посмеивалась над ним, не понимая, чего такого особенного нашла в нём Тамара. Но порывы души объяснить невозможно, ибо это как вдохновение художника: раз — и голова закружилась. Почему ей самой не безразлична судьба Толкачёва? Между ними до сих пор ничего не было, они даже не говорили никогда, если не считать той новогодней ночи. Впрочем, почему не считать? Ведь она была, та ночь. И пусть всё сложилось не так, как того хотела Катя, но всё-таки ночь эта была…

— Катенька, здравствуй!

Тамара замахала рукой, и Катя взмахнула в ответ.

— Я думала, это София, — словно извиняясь за свою ошибку, сказала Катя. — Вы так с ней похожи.

— Кутепов отправил Софию в Султан-Салы.

— Жаль, так хотелось её повидать, — она бросила короткий взгляд на поручика. — А у вас как дела? София говорила, вы помолвлены.

Тамара посмотрела на Давыдова, глаза её блестели.

— Мы решили пожениться. О венчании договорились в Петропавловской церкви, в Гниловской. Это прямо возле станции, приходи.

— Я постараюсь, но обещать не могу. Ты же видишь, что твориться вокруг. И вообще, мне кажется, что венчаться сейчас совершенно недальновидный поступок.

— Отчего же?

— Война.

Княжна рассмеялась, а Давыдов сказал:

— Никакая война не в состоянии отменить простые человеческие радости.

— И уж тем более она не может отменить любовь, — добавила Тамара.

Да, наверное, так и есть. Катя пожала плечами. Не это сейчас главное. Хотят люди быть вместе — пусть будут, и если для этого им необходимы звон колоколов и наставления приходского батюшки, то это их право. А вот она сама ни за что не пойдёт под венец до окончания войны, и тем более без маминого благословения. А какое по нынешним временам благословение, если даже почта не работает?

На платформу, оттесняя мешочников от поезда, вышел офицерский взвод. За ними жидкой цепочкой потянулись раненые. Грязные бинты, самодельные шины. Их вид ужасал. Катя вздохнула и начала прощаться.

— Тамарочка, рада за вас. Большого-большого вам счастья. Прощайте, поручик. Надо бежать, я должна принимать раненых.

— Прощай, Катенька. Всё же постарайся прийти. Мы будем очень тебя ждать!

— Я постараюсь. Я обязательно постараюсь!

Но обещая, Катя прекрасно понимала, что никто ни на какое венчание её не отпустит. Когда? Времени нет, чтобы просто зайти в церковь, поставить свечку, помолиться. Эти бои, по всей видимость, так скоро не закончатся. Санитарные поезда, сменяя друг друга, курсировали по всему ростовскому участку, собирая больных, раненых, обмороженных, и не только добровольцев, но и гражданских. На станции приносили детей, приводили стариков, всех их нужно было обследовать, кого-то приходилось забирать в госпиталь. А медикаментов не хватало, и порой единственным лекарством служили доброе слово и горячее молоко.

Катя вернулась на платформу, начала осматривать раненых. Все, к счастью, могли передвигаться самостоятельно. Но глядеть на них всё равно было до судорог больно. Коренастый черноволосый юноша, ожидая своей очереди, сел на корточки, привалился спиной к колёсной паре, сжался. Мимо сновали сёстры, санитары. Черешков едва о него не запнулся, обошёл по дуге, и уже от конца состава донёсся его усталый голос:

— У кого пулевые и осколочные ранения, ступайте в первый и второй вагоны. С обморожениями, с простудой, пожалуйста, в третий.

Началась посадка. Катя подошла к черноволосому, взяла его за запястье, проверила пульс. Видимых ран у него не было. Потрогала лоб, оттянула нижнее веко. Физически юноша был здоров.

— Вы из Таганрога?

Он кивнул.

— Скажите… Может быть это покажется навязчиво, но… Вы слышали что-нибудь о штабс-капитане Толкачёве?

Он снова кивнул. Катя замерла.

— Он жив?

Юноша облизнул губы.

— Он нас вывел.

Катя почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Она стиснула губы, чтобы не дать чувствам возможность вырваться наружу, и задержала на мгновенье дыхание.

— Знаете что, вам нужно в госпиталь. Вам нужно отдохнуть. Вставайте, я вас провожу.

Она помогла юноше подняться, взяла его под руку и повела к третьему вагону.

Погода снова наладилась, во всяком случае, Катя думала, что та хмурость, которая ползала по небу всю последнюю неделю, теперь выглядела не так уж и хмуро. И раненые стали менее капризны. Лица посветлели, разгладились. Катя ходила по вагонам, проверяла, всё ли в порядке, всех ли разместили, нет ли жалоб. Черешков сделал ей замечание по поводу санитаров, дескать, ходят расхристанные, но Катя сказала, что санитары не её забота. Андрей Петрович взялся выговаривать, что старшая сестра должна следить за всем персоналом. Катя улыбнулась и впредь пообещала следить за санитарами тоже, и вернулась в перевязочную. Настроение было радостное, хотелось петь, и она начала мурлыкать под нос мотивчик модного романса.

Шаркая сапогами, зашёл Бескаравайный.

— Катерина Лександровна, там гражданских принесло. Пускать?

Катя обернулась.

— Что значит «принесло»?

Бескаравайный растеряно втянул голову в плечи.

— А кто ж их знает? Я не знаю.

— Правильно говорить: пришли.

— Так ить приходют по охотке, а тут явно принесло. Плачут. Да ты сама глянь, дочка.

Объяснять Бескаравайному правила русского языка, и уж тем более правила этикета не было смысла. Катя неоднократно зарекалась не делать этого, и каждый раз забывала о своих зароках, а санитар просто не воспринимал её объяснений.

— Так пускать что ли? А то я могу и не пускать.

— Пускайте. По одному.

До обеда Катя осматривала гражданских. Очередь выстроилась длинная, и на помощь пришёл Черешков. Слава богу, справились. Во втором часу дня поезд тронулся в обратный путь. Катя опустилась на диван. Ещё нужно было заполнить бумаги, выписать назначения. Всю бумажную работу Черешков свалил на неё, но Кате это даже нравилось, а Черешков, пользуясь её безотказностью, всё чаще стал поручать ей приём больных. Порой Кате приходилось выполнять работу земского фельдшера, и это всё чаще наводило её на мысли о том, чтобы по окончании войны поступить на медицинский факультет и освоить профессию врача.

Катя потянулась, повела плечами. Как она устала! Но сегодня эта усталость, слава богу, исходила из работы, а не из бесконечных метаний и дум о судьбе Толкачёва. Наконец-то можно немного успокоиться и подумать о чём-то другом, например…

— Позволите?

В перевязочную вошёл Звягин: ладный, подобранный, сапоги начищены до блеска — хоть сейчас на бал. Но от него всё так же пахло махоркой, и Катя с трудом сдержалась, чтоб не поморщиться.

— Что вам угодно?

— Вот, решился сделать вам презент, — он положил на стол перед ней потёртую коробочку из серого картона. На выцветшей этикетке угадывались очертания кокошника и яблок.

— Что это?

— Сделайте милость, откройте.

В голосе слышалось самодовольство. Катя приоткрыла коробку. Внутри, присыпанная сахарной пудрой, лежала пастила. От её вида во рту моментально появился кисловато-яблочный привкус, так хорошо знакомый с детства. Господи, как она соскучилась по этому вкусу!

Катя закрыла коробку и чуть отодвинула её от себя.

— Благодарю, господин полковник, но это лишнее.

— Мне стоило немалого труда отыскать сие лакомство в этом захолустье.

— Вы напрасно трудились, я не ем сладкого.

— Очень жаль. Но вы можете передать пастилу раненым. Думаю, она им пойдёт на пользу.

— Так и поступлю, спасибо. А теперь, если вы позволите, мне нужно заполнить реестры.

— Конечно, я уже ухожу. Однако хочу, чтобы вы знали, уважаемая Екатерина Александровна: я так просто не сдаюсь.

— Очень хорошее качество. По нынешним временам оно, несомненно, пригодится. Особенно в бою с большевиками.

Звягин без сомнения почувствовал её колкость, но лишь улыбнулся и, поклонившись, вышел.