Гражданская рапсодия. Сломанные души

3 Поезд Москва — Ростов-на-Дону, вагон третьего класса, ноябрь 1917 года

Станционная бригада закончила погрузку дров, и машинист дал предупредительный гудок. Липатников прибавил шаг. К нему ринулась худая бабёнка с чугунком, но Липатников так замахал на неё свободной рукой, что бабёнка в испуге шарахнулась прочь. Толкачёв тоже прибавил шаг, чтобы не отстать и не потерять нового знакомого в толпе спешащих к вагонам пассажиров.

Липатников шёл не оглядываясь. Чайник он держал перед собой в полусогнутой руке, и нёс его осторожно, словно некую драгоценность. Со стороны это казалось странным — сухощавый человечек в зауженном рединготе[3], в широконосых коричневых ботинках и с латунным чайником. Впрочем, у каждого времени свои приоритеты. Толкачёв подумал: всего месяц назад в «Привале комедиантов» он слушал Северянина и Блока, и считал это верхом своих притязаний, а сегодня его главная мечта — кружка кипятку и кусок хлеба.

Липатников вдруг обернулся и сказал:

— На каждой станции снимают с поезда по нескольку человек. Вы правильно поступили, что не взяли ту шинель. Если и брать, то солдатскую. Солдат не трогают.

Слова его прозвучали как продолжение прерванного разговора, но так некстати, что Толкачёв не сразу понял, что именно бывший подполковник имел ввиду, потом вспомнил конвойных, путейцев с товаром, и кивнул: конечно, правильно.

Перед вторым вагоном Липатников на секунду остановился, перехватил чайник другой рукой и стал подниматься по ступеням в тамбур.

— Осторожно, господа, не ошпарить бы никого, — произнёс он, поднявшись на первую ступень.

У самого входа на деревянном чемодане сидел рыжебородый мешочник. Увидев Липатникова, он привстал, пропуская его, и сказал улыбаясь:

— Кипяточек-с? Это хорошо. Помнится, не так давно в трактирах просили по пяти копеек за чайник и ситного хлебца к нему по четыре копеечки за фунт. А ныне за чёрствую булку выложишь целковый и радуешься дешевизне.

Мешочник взялся обсуждать цены на продукты, жаловаться на продавцов, на качество товара, причём говорил он как бы сам с собой и жаловался тоже самому себе, и кто-то иной в этом разговоре ему был не нужен.

Толкачёв поднялся в тамбур и следом за Липатниковым прошёл в середину вагона. В тесном купе, отделённом от прочих хлипкими дощатыми перегородками, сидели пять человек. Слева двое мужчин. Тот, что у окна, явно военный, хоть и одет как приказчик мануфактурной лавки; второй — средних лет, интеллигентной наружности, скорее всего, журналист какой-нибудь газеты или педагог. Лёгкая примесь седины в усах и бородке не старила его, наоборот, придавала лицу, а, точнее, взгляду, меланхоличность, что более свойственно преподавателям высших курсов перед приёмом экзаменационных листов. Толкачёв подумал, что сравнение с преподавателем весьма примечательно, ибо все они сейчас держали экзамен на верность своей стране.

Толкачёв перевёл взгляд на правую лавочку, там жались друг к другу две барышни, одна в белом платке и переднике с красным крестом, другая в смешной беретке, похожая на испуганного птенчика; рядом юноша лет восемнадцати с дешёвой книжицей в руках.

Липатников поставил чайник на стол.

— Вот, друзья мои, кипяточек вам. И новый наш попутчик, — он взглянул на Толкачёва. — Мы тут обособились от остального вагона, оккупировали, стало быть, отдельное купе. Вместе, знаете, спокойней. Я вас познакомлю. Вон тот, в синей поддёвке, ротмистр Будилович. Возле него доктор Черешков. А этот юноша, Кирилл Осин, юнкер.

Толкачёв качнул головой и представился в свою очередь:

— Штабс-капитан Толкачёв Владимир Алексеевич, двадцать второй пехотный полк.

— Стало быть, царица полей, — кивнул Липатников. — Что ж, устраивайтесь, господин штабс-капитан. Порядок у нас спартанский, не обессудьте, за кипятком на станциях ходим по очереди. Вы, стало быть, будете после ротмистра Будиловича. А это наши дамы. — Липатников указал на барышень. — Смородинова Екатерина Александровна и Петровская Мария Александровна. Обе, стало быть, Александровны. Будто сёстры. Впрочем, они и есть сёстры, только милосердия. Вы здесь садитесь, Владимир, — Липатников указал на место рядом с Черешковым. — А я потом с молодёжью обоснуюсь.

Покончив с распоряжениями, Липатников достал с верхней полки саквояж, вынул три алюминиевых кружки и бумажный пакет с чаем.

— Вы без вещей, Владимир Алексеевич? — вежливо осведомился Черешков.

— Да, так получилось… Украли на Николаевском вокзале. Недоглядел.

— Бывает.

Паровоз дёрнулся, загремел сцепками по составу. Чайник подпрыгнул, из носика выплеснулись несколько капель и расползлись по столешнице горячей кляксой. Липатников подождал, пока поезд наберёт ход, открыл крышку и всыпал в чайник щепоть заварки. Посмотрел и добавил ещё щепоть.

— Сейчас завариться. Вы, наверное, не ели давно, Владимир? — он достал из саквояжа яблоко — немного повядшее, со сморщенной жёлтой кожицей, но, несомненно, вкусное. — Вот, обманите голод. Ужинать мы садимся после того, как стемнеет. Придётся потерпеть. А пока только это, ну и чай, стало быть.

Толкачёв принял яблоко, обхватил его ладонями, сжал и поднёс ко рту. Какое же оно чистое, ароматное, как из старой бабушкиной сказки; настоящее кощунство есть такое. Но он надкусил его и от ощущения вкуса еды во рту, позабытого за последние дни, сначала закружилась голова, потом кровь прилила к щекам, и он почувствовал как от тепла и назревающей сытости на глаза наваливается дремота.

Толкачёв привалился спиной к перегородке. Только не спать. Получится совсем некрасиво, если сейчас он уснёт. Надо отвлечься. Кто эти люди? Сегодня они увидели его впервые, и приняли — незнакомого — и не сказали ни слова против, хотя Будилович поглядывает совсем недружелюбно. Но всё равно молчит. Не смеет посягнуть на авторитет Липатникова? А Черешков, оказывается, доктор, а вовсе не журналист и не преподаватель. Интересно, он хороший доктор? И каковы его мотивы: спасается от нового режима или же он альтруист, мечтающий влиться в ряды русской армии, дабы вернуть России её прошлое? С Осиным всё понятно: из порядочной семьи с устоявшимися традициями, где девиз «За Веру, Царя и Отечество» — нечто большее, нежели обычный набор слов и звуков. И, наверняка, монархист, как Василий Парфёнов. А вот что заставило этих двух барышень отправиться на Дон? Липатников сказал, что они сёстры милосердия. Маша и… Катя.

Рассматривая тонкий профиль Кати Смородиновой: локон, выпавший из-под беретки, нежную шею, тёплый румянец на молочной щеке, он вдруг почувствовал свою неухоженность — щетина, грязь под ногтями. Руки задрожали. Ему стало неловко, он попытался как-то прикрыться, но если ногти можно спрятать, сжав пальцы в кулаки, то щетину не денешь никуда.

— Давно воюете, Владимир? — спросил Липатников, подавая Толкачёву кружку с чаем.

— Спасибо… — над кружкой поднимался лёгкий ароматный дымок. — С первых дней.

— Стало быть, и Захария Александровича знали?

— Полковник Мейпариани мой первый командир.

— Хороший был человек.

— Почему был? Господин полковник попал в плен, он не погиб.

— Ну да, разумеется, — поспешно согласился Липатников.

Толкачёв поднёс кружку к губам, сделал глоток, по телу разлилось спокойствие, и спать захотелось сильнее. Он дёрнул головой, подался вперёд и снова стал рассматривать попутчиков.

Будилович уткнулся в окно и делал вид, что присыпанные снегом молчаливые пейзажи донских степей выглядят привлекательно. Осин читал книжицу; глаза осторожно двигались по строчкам, иногда замирали, иногда отворачивались задумчиво в сторону — стихи. Барышни переговаривались тихо между собой. Толкачёв расслышал несколько слов: «хлороформ», «бинты» — говорили о медицине. Черешков слушал их и одобрительно кивал. Маша Петровская заговорила громче, Осин покосился на неё, недовольно поморщился, а Катя… Смородинова — где-то он слышал эту фамилию. Где? Или, вернее, от кого?

В памяти всплыл образ молодого офицера: узкое лицо, прямые губы… Кажется, это было на Юго-Западном фронте, в шестнадцатом, после Брусиловского прорыва… Произошла трагедия, кто-то погиб. Но на войне смерти случаются каждый день, и тот случай растворился в небытие на фоне всех прочих случаев, и только сегодня, год спустя, эта девушка, почти девочка, Катя Смородинова, оживила давно забытый образ. Кем приходится ей тот офицер? Братом? Женихом? Или он вообще не имеет к ней отношения?

— Владимир, просыпайтесь, — голос Липатникова казался далёким, но был слишком настойчивым, чтобы от него отмахнуться.

Толкачёв выпрямился — он всё-таки уснул. На столе горела свеча. Вагон покачивался, свеча вздрагивала, по стенам и потолку прыгали тени. Разговоры стихли, и только от начала вагона доносился занудливый храп.

— Поужинайте, Владимир. — Липатников протягивал ему кусок ржаного хлеба, на котором частым рядом лежало тонко нарезанное сало.

Толкачёв сглотнул.

— Я… Вы на мне разоритесь.

— Не страшно. Через день будем в Новочеркасске, а там что-то да поменяется.

Дай-то бог, кивнул Толкачёв, хотя как там сложится на самом деле, да и сложится ли вообще, предугадать было невозможно. Генерал Алексеев набирал армию, но что она собой представляла и существовала ли в действительности — сказать не мог никто. Только слухи и домыслы.

Пока Толкачёв ел, Липатников заговорил о тех слухах и домыслах, которые его самого подвигли отправиться на юг. Выяснилось, что достоверных сведений у него нет, но, как и у многих других, есть надежда. Во всяком случае, ему очень хотелось верить, что новая русская армия действительно создаётся на Донской земле и что казаки, всегда жертвенно стоявшие на защите России, от своих клятв не откажутся. Он повёл длинную историю о становлении казачества, о его беспримерном подвиге, перемежая свой рассказ яркими восклицаниями о судьбе и правде государства. Всё это выглядело чересчур скабрёзно и отдавало порядком надоевшей за последний год революционной патетикой, но Осин жадно вслушивался в его слова, впитывая их в себя глазами. Доктор Черешков кивал, поддакивал, часто невпопад. Будилович молчал. Вначале он вроде бы внимал Липатникову, но потом снова отвернулся к окну. Зато барышни слушали подполковника с интересом не меньшим, чем Кирилл Осин.

Толкачёв доел хлеб, стряхнул в ладонь крошки и резким движением отправил их в рот. Усмехнулся. Все так хотели перемен, так страстно о них мечтали! Кричали о свободе, о равенстве, долой царя. Даже альков пиитов «Приют комедиантов» не избежал новых настроений и требований. И вот перемены явились: ночной переворот, стрельба, пьяные матросы, революционные солдаты, тела убитых в Фонтанке. Паника, ужас, мы не этого хотели! Люди вдруг разом перестали общаться, выходить на улицу, и только длинные очереди в продовольственные магазины протянулись неровными лентами вдоль присыпанных снегом тротуаров. На лицах и в движениях безнадёжность. А потом новый всплеск агрессии. Юнкера на телефонной станции, в Инженерном замке, во Владимирском училище. Снова стрельба, разрывы, куски тел на мостовой. Обезображенные трупы мальчишек и курсовых офицеров, расстрельные списки в газетах. Петербург захлебнулся кровью собственных детей, — и потянулись вереницы беженцев во все стороны России: в Финляндию, в Прибалтику, в Сибирь, на Дон…

В душе по-прежнему оставались сомнения в правильности выбранного пути: может прежде следовало съездить домой и лишь потом… Но слушая Липатникова, Толкачёв вновь начал убеждать себя, что поступил верно: Дон — и никуда иначе. Если кто и способен оказать сопротивление большевизму, то лишь казаки. Вот она настоящая сила. Ей лишь надо помочь, подтолкнуть, направить — и понимание этой силы наравне с сытостью и теплом успокаивало. Черешков широко зевнул, Осин начал клевать носом, а Будилович и вовсе забрался на верхнюю полку. Толкачёв закрыл глаза; за перегородкой говорили об Учредительном собрании, о генерале Алексееве, об атамане Каледине, о том, стоит ли пускать немцев в срединную Россию, дабы посредством их вмешательства изгнать большевиков.

Толкачёв вздохнул. Вася Парфёнов говорил то же самое — Учредительное собрание, долой большевиков, новая русская армия — и уехал в Новочеркасск вслед за генералом Алексеевым создавать ту самую русскую армию. Бывший конный разведчик, полный Георгиевский кавалер, а ныне неизвестно кто, где… Он долго уговаривал Толкачёва ехать с ним, но вмешалась Ларочка, которая красиво и жарко объясняла, как хорошо будет при большевиках, ибо они сделают всё, чтобы народы России жили счастливо. Толкачёв не верил её объяснениям, хоть и делал вид, что соглашается. Но его согласие не помогло их отношениям, и теперь у Лары новый поклонник, новая квартира на Большом проспекте и личное авто. Толкачёв вспомнил последнюю их встречу, случайную и неприятную: Лара на заднем сиденье автомобиля, модная косынка, ярко-красный бант на плече и человек с жёстким лицом сжимает её руку…

За ночь состав останавливался дважды. Кто-то кричал матом, плакал ребёнок. Толкачёв слышал это из полудрёмы. Стук колёс усыплял, тело покачивалось в такт стуку, от начала вагона по-прежнему доносился храп. Как же он раздражал! Но когда начало светать, Толкачёв почувствовал себя отдохнувшим. Осин и Будилович спали на верхних полках. Осин смешно посапывал, совсем по-мальчишечьи, и облизывал во сне губы. Барышни тоже спали, привалившись головами друг к другу; маленькие, ещё совсем подростки — им вполне хватало одного спального места на двоих. Липатников и Черешков стояли в проходе у окна.

Толкачёв поднялся.

— Алексей Гаврилович, время не скажете?

Липатников достал часы.

— Половина седьмого. Поспали бы ещё, Володя.

— Нет, выспался.

— Это в вас армейский уклад говорит. В шесть часов «зорька» и подъём. Что ж… — Липатников подался вперёд и заговорил шёпотом. — Ночью пришла новость: из Быхова бежал генерал Корнилов. Есть предположение, что направляется он в Новочеркасск.

— Откуда вы узнали?

— На последней станции сообщили. Передали по телеграфу. Говорят, уже два или три дня как, а сообщили только вчера вечером, — Липатников покачал головой. — Надо же… Представляете, Владимир, что это означает?

Это могло означать одно: конфликт. Неудачное выступление Корнилова против Временного правительства в конце августа привело к тому, что именно Алексеев арестовал Лавра Георгиевича и заключил его в Быхов. И пусть Алексеев пытался смягчить реакцию Керенского и загородить собой надуманную вину мятежного генерала, Корнилов этого не понял и не принял, и отношения двух русских военачальников были более чем натянутыми. И не важно, что правительства, отдавшего приказ об аресте, уже месяц как не существовало — сам факт оставался, а Корнилов подобного не забывал. Как-то они теперь встретятся и что-то скажут друг другу.

— Всё образуется, — сказал Черешков не вполне уверенно. — Каледин не позволит им поссориться. Вы же знаете, Алексей Максимович мужчина весьма приветливый, да и генерал Алексеев человек не конфликтный. Уж вдвоём-то они Лавра Георгиевича как-нибудь образумят.

— Ваши бы слова, как говорится…

Поезд начал замедлять ход. Вагон дёрнулся, тормоза зашипели, за окном показались припорошенные снегом мазанки. Медленно проплыло каменное здание вокзала и вывеска с торца под четырёхскатной крышей: «Чертково». Липатников подошёл к Будиловичу, тронул его за плечо.

— Ротмистр, вставайте.

Тот приподнялся на локте, прищурился сонными глазами.

— Чего ещё?

— Поднимайтесь, господин ротмистр. Станция. Ваша очередь за кипяточком.

Со сна Будилович никак не мог понять, чего добивается подполковник. Он потряс головой, на лице отразилось недоумение.

— Давайте я схожу, Алексей Гаврилович, — предложил Толкачёв.

— Наступит ваш черед, и вы сходите, — ответил Липатников. — А ныне очередь господина ротмистра.

Будилович кивнул, как будто понял, наконец, чего от него хотят, спустился вниз, зевнул и потянулся за сапогами. Толкачёв отметил про себя: сапоги кавалерийские, гвардейские, с высокими голенищами и козырьком, не очень-то они вяжутся с синей купецкой поддёвкой.

Липатников вылил в кружку остатки воды и протянул пустой чайник ротмистру. Тот схватил его и ушёл. Проснулись барышни, с верхней полки над ними свесил голову Осин. Вагон просыпался, по проходу в обе стороны засновали пассажиры.

Липатников выглянул в окно, осмотрелся и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Простоим, по всей видимости, долго, в самый раз сходить на вокзал оправиться, — и обернулся к Черешкову. — Андрей Петрович, не покараулите вещи, покуда мы умоемся? А потом уж и вы?

— Непременно, — откликнулся доктор.

— А чтобы вам не скучать… Володя, составите доктору компанию? Вы уж простите, что прошу вас об этом, но вдвоём оно всё-таки сподручней.

Толкачёв не отказал. Очень хотелось умыться, привести себя в порядок, но ещё больше хотелось отплатить этим людям пусть даже небольшим содействием за то добро, которое они к нему проявили. Он посторонился, пропуская Осина и барышень к проходу, и почувствовал, как край платья Кати Смородиновой коснулся тыльной стороны ладони. Он поднял голову, но тут же отвернулся.

— Вы заметили, Владимир Алексеевич, что солдатских патрулей нет? — спросил Черешков, выглядывая в окно, и тут же пояснил. — Это первая станция Донской области. Я бывал здесь до войны. Проездом. Моя жена родом из Ростова. А вы сами не из Москвы будете?

Толкачёв отрицательно покачал головой.

— Из Нижнего Новгорода.

— Там я тоже бывал. На ярмарке. Шумная у вас ярмарка. А родители, по всей вероятности, служат?

— Мама преподаёт в епархиальном женском училище, отец заведует реальной гимназией.

— А вот я, представьте себе, из Вологды. Вологжанин. Имел честь служить земским врачом. Читали Чехова?

Толкачёв кивнул. Конечно же, он читал Чехова, но было это настолько давно, что из всего прочитанного помнился только один рассказ — Дом с мезонином — и Толкачёву почему-то стало неловко за то, что остальных рассказов он не помнит, и не только сюжетов, но и названий. И возможности обновить память не предвидится ещё очень долго.

Черешков взялся рассказывать, как в бытность свою врачом у него произошёл случай, весьма схожий с тем, который описал в одном из рассказов Антон Павлович. Он говорил спокойно, безлико, постоянно отвлекаясь на несущественные детали, и Толкачёву было неинтересно его слушать. Но он слушал и даже кивал иногда, соглашаясь с выводами рассказчика.

Вернулся Будилович — возбуждённый и без кипятка. Резким движением он бросил пустой чайник на стол и сообщил:

— К нашему составу прицепили два вагона. Теплушки. Только что видел. Но там тоже люди едут.

— А кипяток-то где, господин ротмистр? Опять пустые-с? — ровным голосом спросил Черешков.

— Какой кипяток? Вы слышали, что я сказал? Поезд и без того едва тащится, а к нам ещё два вагона прицепили! В Новочеркасске будем не раньше, чем через неделю.

Будилович преувеличивал. При той скорости, с какой они ехали, до Новочеркасска оставалось самое большее сутки. Но и два лишних вагона, тоже не радовали. Вернувшийся со станции Липатников пояснил, что в теплушках едут семьи членов Донского общества инвалидов войны, но это вряд ли кого-то обрадовало.

Поезд простоял, как и предсказывал Липатников, долго. В тендер грузили уголь. Будилович всё-таки принёс кипяток, но закончился он быстро, и в третий раз пошёл Толкачёв. После обеда поехали. Поезд, будто очнувшись от спячки, начал ускорятся. В сумерках проскочили Каменскую. Остановились уже за станцией верстах в трёх, в степи, где не было ни воды, ни угля. Вдоль состава дважды пробегал старший кондуктор, ругался в голос с кем-то из пассажиров, тревожил морозный воздух ударами молотка, и лишь спустя час снова тронулись в путь.