Хранитель света

Глава 1

Почти все лето шли дожди — день за днем, практически без остановки. Бешеные, едва ли не тропические ливни сменялись серой моросью, в воздухе на целые дни повисала мельчайшая водяная пыль; затем со стороны пролива подтягивались свежие, беременные тоннами воды тучи, дождик становился чаще и тяжелее, тихий шорох по карнизам и крышам превращался в уверенный перестук, будто там, снаружи, без памяти вкалывали многочисленные торопливые плотники, и вот уже с неба опять валилась стеной серая холодная влага — струилась по асфальту, промывала русла между гранитными торцами брусчатки, которая, наверное, помнила времена Столетней войны. Рыжая черепица крыш потемнела и блестела, словно лакированная, водосточные трубы пели на разные лады, извергая пенные струи, отсыревшая штукатурка приобрела угрюмый серый оттенок, сделавший уютные добропорядочные особняки похожими на несокрушимые бетонные доты линии Маннергейма. Проезжавшие автомобили стеной поднимали грязную воду, словно торпедные катера, идущие в атаку, и эта вода с тяжелым плеском рушилась на узкие безлюдные тротуары — безлюдные не из-за дождя, а просто потому, что местные жители давно отвыкли перемещаться в пространстве на своих двоих. Вода была повсюду: она хлестала с низкого неба, она текла по улицам, бурлила в стоках ливневой канализации, черными неподвижными озерами стояла в подвалах; в воздухе ее было столько, что оставалось лишь жалеть об отсутствии в человеческом организме такого необходимого приспособления, как жабры.

За городом стеной стояла сочная зеленая трава, и по самое брюхо в этой траве лениво бродили коровы — огромные лоснящиеся флегматичные твари, более всего напоминавшие раскормленных бегемотов. Одного взгляда на эти размеренно жующие туши хватало, чтобы понять, откуда в здешних магазинах такое мясо. Местных свиней Юрий не видел — как-то не довелось столкнуться, не паслись они в поле и по городу тоже не бродили, — но предполагал, что и они недалеко ушли от коров. Было совершенно непонятно, откуда у здешней скотины такие фантастические габариты, — порода, что ли, такая? Поначалу Филатов решил, что это действительно порода, и придерживался такого мнения до тех пор, пока не столкнулся на улице с овчаркой, напоминавшей туго набитый меховой мешок. В минуты раздражения, которые в последние недели случались все чаще, Юрий думал, что местные животные являют собой истинное лицо западной цивилизации — сытое, благополучное, не знающее никаких проблем, кроме одной: что бы такое сожрать, чего оно, лицо, еще не жрало? Он понимал, что несправедлив, но если у аборигенов и существовали какие-то проблемы, то суть их оставалась для Юрия непонятной — столь же непонятной, наверное, сколь непонятны были им проблемы Юрия Филатова.

Потом тучи ушли. Однажды утром Юрий проснулся, увидел в окне солнце и почувствовал некоторый душевный подъем, длившийся, впрочем, совсем недолго — до тех пор, пока он не вспомнил, где находится. Увы, хорошая погода почти ничего не меняла, разве что давала ему возможность возобновить свои пешие прогулки по окрестностям — прогулки, от которых его уже тошнило. В этом городишке он был едва ли не единственным пешеходом и, судя по всему, рассматривался аборигенами как некая достопримечательность: вот это наша церковь, это ратуша, а вот это — наш русский, он здесь каждый день прогуливается… Не пугайтесь, он безвредный — пока, по крайней мере, никого не покусал… Водители, проезжая мимо него, сигналили и приветливо махали рукой, обитатели соседних коттеджей приветливо здоровались, но не более того. Впрочем, большего, наверное, и не требовалось: даже при отсутствии языкового барьера Юрий наверняка не знал бы, о чем с ними говорить.

Как бы то ни было, увидеть солнце после четырех недель непрерывного дождя оказалось чертовски приятно. Юрий выбрался из постели, в одних трусах подошел к окну, закурил и распахнул разбухшие от воды створки. Снаружи потянуло знобкой утренней прохладой, воздух все еще был сырым, но небо над городом ярко голубело, а красная черепица крыш и каменные плиты тротуара уже начали подсыхать. Никаких луж на улице не наблюдалось: дотошные европейцы устроили все таким образом, что воде негде было задержаться. Вся она ушла в ливневую канализацию — по крайней мере, здесь, в пригороде Льежа. Судя по тому, что Юрий накануне видел по телевизору, в других местах дела обстояли хуже: реки снова вышли из берегов, как в прошлом году, грозя превратить старушку Европу во вторую Атлантиду. Он понятия не имел, насколько серьезно положение: смотреть местное телевидение оказалось сущим наказанием, поскольку ни французского, ни фламандского языка Юрий не знал, а его познания в немецком ограничивались несколькими фразами из военного разговорника. Он недурно владел английским, но английский в здешних краях знали единицы, а подавляющее большинство местных жителей, похоже, не ощущало ни малейшей потребности в изучении иностранных языков.

Попыхивая сигаретой, Юрий смотрел на улицу. Дымок, в утреннем свете казавшийся жемчужно-голубым, извилистой струйкой тек в открытое окно. Во дворе напротив сухонькая бодрая старушонка, несмотря на ранний час, занималась, судя по всему, оценкой ущерба, нанесенного дождями. Она стояла подбоченясь у распахнутой двери подвала и, вытягивая шею, заглядывала внутрь. Свет в подвале не горел, и Юрий на таком расстоянии не мог разглядеть, что творится там, внутри. Однако догадаться об этом было несложно;

обращенный к себе самой неразборчивый монолог старушонки то и дело прерывался энергичным возгласом «Мёрд!». Это короткое словечко, столь часто употребляемое местными жителями, было одним из немногих французских слов, которые Юрий знал с самого детства. Он вычитал его у Виктора Гюго в описании битвы при Ватерлоо, где наполеоновские гвардейцы отвечали этим словом на предложение англичан сдаться в плен. По наблюдениям Филатова, слово это было единственным ругательством в лексиконе аборигенов, и это опять же казалось ему загадочным: неужто французский язык и вправду так беден? Вряд ли дело было в утонченности европейского воспитания, поскольку «дерьмо» — словечко не из тех, которые принято употреблять в приличном обществе; впрочем, могло оказаться, что Юрий просто не различал других ругательств в быстром потоке чужой речи.

— А, мёрд! — в последний раз с чувством воскликнула старуха и с усилием захлопнула разбухшую дверь подвала.

Некоторое время она, звеня связкой ключей, ковырялась в замке, после чего, потешно семеня тонкими, как хворостинки, ногами, скрылась в доме. Спустя минуту пластинчатая стальная штора, закрывавшая ворота гаража, с противным скрипом поехала вверх. Юрий потушил в пепельнице коротенький окурок, но не спешил отходить от окна: он знал, что будет дальше, и не хотел отказывать себе в этом занятном зрелище.

Внутри гаража негромко застучал движок; роллет поднялся до конца, и в то же мгновение соседка Юрия выехала из гаража верхом на ярко-красном мопеде с фирменным знаком «Рено» на бензобаке. На старушонке был старомодный бежевый плащ, черные тупоносые туфли на низком каблуке, а голову покрывал легкий платок, концы которого были по-простецки завязаны узлом под подбородком. Из-под платка кокетливо выглядывала тщательно завитая седеющая челка, на длинном носу блестели очки с сильными линзами в мощной роговой оправе; дерматиновая хозяйственная сумка висела на руле мопеда. Вырулив на проезжую часть, старуха лихо газанула и исчезла за поворотом улицы раньше, чем закрылись ворота гаража.

«В магазин поехала, — подумал Юрий с улыбкой. — Лихая бабка! Интересно, сколько ей лет — шестьдесят, семьдесят?»

Смотреть стало не на что. Он отошел от окна, натянул джинсы и босиком пошлепал в ванную. Счетчик воды висел на самом видном месте, и, как только Юрий открыл кран, эта штуковина принялась вертеться как сумасшедшая. Она здорово действовала на нервы, поскольку вода здесь стоила недешево — так же, впрочем, как и все остальное. Первое время Юрий никак не мог взять в толк, зачем лихая наездница из дома напротив таскает воду ведрами из установленного во дворе поливочного крана — водопровода, что ли, в доме нет? Понимание пришло вместе со счетом за воду: похоже, кран во дворе был «левым», вода через него шла мимо счетчика, и сообразительная бабуся таскала тяжеленные ведра на второй этаж исключительно в целях экономии. Умываясь, Юрий вспомнил анекдот про чукчу, который жаловался приятелю на свою русскую жену: дескать, всем хороша, только очень грязная — каждый день моется…

«Что за народ? — думал он, скобля подбородок безопасной бритвой. — Ну никакой фантазии! То ли дело наши, русские! Счетчик поставили, деньги за воду дерут? Да ради бога, какие проблемы! Открутил краник чуть-чуть, чтобы капало, заткнул сток в ванне — глядишь, за ночь литров пятьдесят набежало. Хочешь — пей, хочешь — мойся… Впрочем, у нас ведь и счетчики свои, отечественные. А у здешних капиталистов, очень может быть, счетчики и на капли реагируют…»

Он с некоторым усилием поборол желание немедленно проверить установленный в ванной счетчик на вшивость, закончил бритье, опрыскался одеколоном и, похлопывая себя по щекам, отправился готовить завтрак. Продукты здесь были хороши, особенно мясо и особенно если брать его не в супермаркете, а у мясника в лавке за углом — в той самой, где на вывеске пониже названия гордо красуется год основания — тысяча восемьсот девятнадцатый. Почти двести лет торговать мясом — это, товарищи, к чему-то обязывает…

Юрий раскалил сковороду и бросил на нее толстый ярко-красный ломоть говяжьей вырезки. Сковорода зашипела, заскворчала, по кухне пополз восхитительный аромат. Аппетит Юрия, до сих пор мирно дремавший где-то в недрах организма, немедленно проснулся и решительно заявил о себе. Нетерпеливо притопывая босой ногой, Филатов прожарил мясо, разбил поверх него два яйца с оранжевыми желтками и, когда глазунья была готова, аккуратно выложил все это великолепие на тарелку. В хлебнице обнаружилось пол-упаковки тостов, которые Юрий никогда не жарил, а употреблял просто так — уж очень хорош был хлеб, да и резать его не требовалось, он так и продавался — нарезанным и готовым к употреблению…

«Эх, — подумал он, наполняя томатным соком высокий стакан, — какая закуска пропадает! Под такую закуску да в хорошей компании не грех и бутылочку повалить, и даже не одну. Холодненькую, со слезой, да под душевный разговор…»

Жуя мясо и запивая его томатным соком, он подумал, что сейчас, после полутора месяцев вынужденного заточения в этой каменно-черепичной дыре, был бы до смерти рад поболтать даже с Серегой Веригиным, соседом по московскому дому. Плевать, что он пропойца и трепло, и не блещет умом, и до смерти боится собственной жены. Зато свой, русский, без камня за пазухой…

«Сволочи, — подумал Юрий о тех, кто вынудил его прятаться в этой бельгийской деревушке. — Упыри проклятые, никак вы крови моей не напьетесь, все вам мало. Работу вашу за вас сделал — мало, икону бесценную сберег — мало… Совести у вас нет! И на икону вам плевать, и на работу плевать, и на меня плевать с высокой колокольни. Вам власть нужна, чтобы играть людьми, как оловянными солдатиками, чтобы, как говорится, на каждого месье имелось досье, а все остальное вам, кровососам, по барабану…»

Он доел яичницу, по старой привычке подчистил тарелку хлебной коркой, отправил корку в рот и криво усмехнулся: злиться на сотрудников спецслужб — то же самое, что обижаться на дождь или спорить с землетрясением. Это все явления одного порядка, и уберечься от них можно одним лишь способом — вовремя убраться подальше. Вот он и убрался, а что ему здесь скучно… Ну, так ведь какому-нибудь погорельцу, скажем, тоже не очень-то весело. Так вышло, ничего тут не попишешь…

С того места, где он сидел, через открытую дверь был виден угол стоявшего в гостиной камина. За стеклянной дверцей этого монументального сооружения, обложенного фальшивыми булыжниками, аккуратной горкой лежали пыльные березовые поленья, помещенные сюда исключительно в декоративных целях. Настоящие дрова в здешних краях ценились чуть ли не на вес золота. Юрию вспомнилось, как однажды хозяин соседнего коттеджа, человек весьма состоятельный, у него на глазах выгрузил из багажника своего сверкающего «Ягуара» охапку каких-то кривых грязных сучков. Филатов тогда не сразу понял, для чего этому лощеному месье понадобились какие-то гнилые ветки — мастерит он из них, что ли? И лишь позже, когда из широкой каминной трубы богатого соседского особняка лениво пополз жидкий дымок, Юрий сообразил, что это были дрова. Ехал человек через лес, увидел сбитые ветром сучья, остановился и подобрал — не пропадать же добру. А ведь он их не просто подобрал, а фактически украл, нахальнейшим образом стянул из-под носа у законного владельца, потому что здесь, в законопослушной Бельгии, как и во всей Западной Европе, бесхозных сучков просто не бывает.

Он залпом допил сок, поставил на плиту джезву с кофе и, пока суд да дело, вымыл под краном тарелку и стакан, с недоверием косясь на стоявшую в углу кухни посудомоечную машину. Агрегат этот вызывал у Юрия искреннее недоумение: он никак не мог взять в толк, зачем держать этакое диво в квартире, рассчитанной на одного, максимум — двух человек? Конечно, если копить грязную посуду в течение нескольких дней, то, наверное, при помощи этой штуковины можно сэкономить на воде, да и руки опять же пачкать не придется. Ну а между загрузками машины что же — так и жить по колено в испачканных тарелках?

Он как раз домывал сковородку, когда кофе запузырился и пополз вверх, норовя вылезти через край и привольно разлиться по всей плите. Юрий решительно пресек эти поползновения, переставил джезву на холодную конфорку, покончил с грязной посудой и перелил кофе в увесистую керамическую кружку с изображением двух кроваво-красных сердец, пронзенных оперенной стрелой. Наконечник стрелы был нарисован чисто условно, в виде острой галочки, и, подумав, каково придется несчастным влюбленным сердцам при попытке удалить стрелу, оснащенную таким острием, Юрий передернул плечами. Впрочем, каждый счастливый влюбленный мечтает о том, чтобы стрела Амура торчала в его сердце вечно, а с таким наконечником исполнение его мечты, можно сказать, гарантировано.

Юрий отхлебнул кофе и, отставив кружку подальше, еще раз с усмешкой посмотрел на глупую картинку. В голову лезла всякая чепуха — надо полагать, от хронического безделья. Кружку эту он, поддавшись общему ажиотажу, купил на дешевой распродаже в соседнем супермаркете. Бельгийцы хватали эти копеечные кружки как ненормальные, а Юрию как раз требовалась какая-нибудь посудина для кофе и чая. Вот он и присоединился ко всем, чтобы не выделяться.

Он поискал глазами сигареты и вспомнил, что они остались на подоконнике в спальне. Пепельница и зажигалка, надо полагать, обретались там же. На ходу прихлебывая черный кофе, Юрий вернулся в спальню, поставил кружку на подоконник и закурил, стоя у окна. Тут ему пришло в голову, что его голый торс, маячащий в открытом окне, может вызвать недовольство соседей. «Черт их разберет, этих европейцев, — подумал он. — Еще, чего доброго, не так истолкуют. Мне только не хватает неприятностей с полицией нравов…»

Придя к такому выводу, он положил дымящуюся сигарету на край пепельницы, отошел от окна и стал натягивать майку. В это время с улицы донесся шум подъехавшей машины. Двигатель работал практически бесшумно, слышалось только шуршание шин по подсыхающему асфальту. «Хорошая машина, — подумал Юрий, — новая. И, скорее всего, не французская».

Судя по звуку, машина остановилась где-то неподалеку, может у соседнего дома. Хлопнула дверца. Юрий вернулся к окну, взял в одну руку кружку с кофе, сунул в зубы сигарету и выглянул наружу, поймав себя на том, что превращается в провинциальную кумушку, только кулька с семечками недостает. «Надо купить, — подумал он. — Сяду на подоконник, буду сплевывать шелуху со второго этажа на тротуар и созерцать течение жизни. Правда, у них тут не больно-то поплюешься: во-первых, сразу оштрафуют, а во-вторых, тут если и найдешь в продаже подсолнухи, так непременно чищеные».

Машина — черный спортивный «БМВ» — действительно стояла на подъездной дорожке соседнего коттеджа — не того, что слева, в котором обитал собиратель гнилых сучков, а который располагался справа от дома, где снимал квартиру Филатов. Этот коттедж в течение всего времени пребывания Юрия в Бельгии стоял с опущенными роллетами на дверях и окнах. Там никогда не горел свет, никто не подстригал траву в игрушечном, обнесенном каменной оградой дворике.

На раскисших от затяжного дождя клумбах за домом наряду с одичавшими цветами бурно произрастала милая сердцу русского человека лебеда. Тем не менее объявления о продаже или сдаче в аренду Юрий не видел; следовательно, хозяева просто временно отсутствовали — например, совершали кругосветное путешествие, или гостили у родственников, или просто лежали в больнице. А теперь, значит, вернулись… Глядя на припаркованную машину, Юрий склонен был предположить, что хозяева все-таки путешествовали, развлекались — уж очень машина была хороша.

Хозяева оказались под стать своему автомобилю. Перемежая глотки затяжками, Юрий наблюдал, как черноволосый молодой человек в темных брюках и белоснежной рубашке, с виду настоящий мачо, сердцеед, любимец женщин всех возрастов, галантно помог выбраться из машины своей спутнице — тоже очень молодой и сногсшибательно красивой блондинке в обманчиво простых джинсах и коротеньком топике, на груди и спине которого было крупными белыми буквами написано по-английски: «Осторожно! Эта сука дерется». Утвердившись обеими ногами на гладком асфальте подъездной дорожки, девушка первым делом повисла на шее у своего спутника и наградила его долгим поцелуем. Поцелуй этот был таков, что Юрий, наблюдавший описываемую сцену из окна второго этажа, смущенно отвел глаза: ему показалось, что еще немного, и парочка займется любовью прямо на капоте своей бешено дорогой тачки.

Впрочем, до этого дело не дошло. С видимым сожалением отклеившись от своего спутника, девушка что-то негромко сказала и повернулась к машине. Молодой человек так же негромко ответил, открыл багажник и вынул оттуда две сумки. Одна из них была обычной спортивной сумкой, зато другая представляла собой роскошный дорожный сак из тонкой натуральной кожи благородного коричневатого оттенка. Юрий заметил, что, склонившись над открытым багажником, молодой человек украдкой вытер губы. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: с физиологической точки зрения поцелуй — это простой обмен жидкостями, и, каким бы горячим ни было твое чувство к партнеру, ты вовсе не обязан ходить с ног до головы в чужой слюне. Да и о губной помаде забывать не стоит, даже если это помада твоей возлюбленной — единственной и неповторимой. Но жест, которым черноволосый красавец утерся после поцелуя, все равна показался Юрию каким-то чересчур вороватым.

Филатов мысленно одернул себя. Во-первых, отношения соседей касались его, случайно застрявшего иностранца, в последнюю очередь, а во-вторых, Юрий, как и все профессиональные бойцы, привыкшие часто получать по физиономии и давать сдачи, инстинктивно недолюбливал таких вот прилизанных красавчиков с фигурами пляжных атлетов: ему казалось, что они чересчур заботятся о своей внешности, а значит, в острой ситуации полагаться на таких нельзя, подведут. А женщины, особенно такие молодые, избалованные, не нюхавшие настоящей жизни, как эта стройная блондинка, этого, как правило, не понимают. Им подавай картинку из модного журнала, и лишь потом, сто раз опалив крылышки, они начинают понимать: не все то золото, что блестит…

Поймав себя на этой мысли, Юрий усмехнулся и сделал хороший глоток из кружки. Кофе уже основательно остыл, но не утратил крепости и хорошо прочищал мозги. А прочистка мозгов сейчас, похоже, была Юрию Филатову просто необходима.

«Старый кобель, — подумал он, имея в виду, естественно, не черноволосого мачо, а себя персонально. — На сладенькое потянуло? Перетолчешься, ничего с тобой не сделается. Интересно, есть в Льеже улица красных фонарей? Черт, второй месяц здесь торчу, а таких вещей не знаю. Есть, наверное… И вообще, отсюда до Голландии рукой подать, а уж там-то с этим делом полный порядок. Смотаться, что ли, на денек? Заодно и посмотрел бы, что за Голландия такая… А?»

Впрочем, он точно знал, что никуда не поедет, и не потому, что к этому имелись какие-то препятствия, а по той простой причине, что ехать ему никуда не хотелось. Он уже накопил достаточно впечатлений о Западной Европе и мечтал только об одном — поскорее отсюда убраться. Он был сыт по горло Европой и европейцами, а вестей из Москвы все не было.

Собственно, их и не могло быть, этих вестей. Юрий знал, как умеют спрашивать на Лубянке, и потому не сказал, куда едет, даже Дмитрию Светлову — единственному, пожалуй, человеку во всей огромной Москве, которого он мог почти без оговорок назвать своим другом. Вот именно, почти… Оговорки существовали всегда, и дело тут было не в Светлове или ком-то еще, а в самом Юрии Филатове.

«Нелепый я все-таки человек, — подумал он, с грустью заглядывая в опустевшую кружку и гася в пепельнице окурок. — Сбежал в эту дыру, не позаботившись о связи, а теперь вот сиди и думай, закрыли они там мое дело или нет. Может, на меня давно махнули рукой, а я тут забился в угол и сижу, как премудрый пескарь. Надо Светлову позвонить… А что если его телефон до сих пор прослушивается? Сегодня я позвоню Димочке, а завтра сюда приедут невзрачные с виду ребята, коренные бельгийцы, вежливо возьмут и повезут в аэропорт, а оттуда — прямиком на Лубянку шить какую-нибудь мокруху…»

Пока Юрий Филатов предавался невеселым раздумьям, его новые соседи скрылись в доме. Негромко жужжа, поползли вверх оконные роллеты, и дом сразу преобразился, приобрел жилой, приветливый вид. На втором этаже открылась форточка, за занавеской мелькнула голая женская рука. Юрий услышал девичий смех, а потом в доме включили музыку — какую-то французскую попсу, выгодно отличавшуюся от русской хотя бы тем, что Филатов не понимал слов.

На щеку ему сел прилетевший из полей комар, здоровенный, как все местные скоты, и с ходу, не примериваясь, впился — как булавку воткнул. Юрий прихлопнул кровососа, негромко выругался на языке Тургенева и Толстого, закрыл окно и пошел одеваться: пора было отправляться на ежедневную прогулку по окрестностям, да и в магазин стоило заглянуть — пива в доме не осталось ни капли, не говоря уже о чем-нибудь покрепче.

* * *

Выйдя из душа в просторной мужской рубашке на голое тело, Даша опустилась на кровать, села, по-турецки поджав длинные загорелые ноги, дотянулась до лежавшего на тумбочке телефона и, продолжая одной рукой вытирать мокрые волосы, другой привычно вызвала из памяти аппарата знакомый номер.

В миниатюрной трубке долго гудело и щелкало. Слушая эту музыку и рассеянно промокая волосы мохнатым банным полотенцем, Даша краем уха ловила доносившийся из ванной плеск воды — дорога была долгой, и Дэн, разумеется, тоже захотел принять душ. Вообще-то, он был Денис, но все называли его Дэном, а иногда даже Дэнни — и здесь, и в Париже, и на Золотом Берегу, где они познакомились прошлым летом. Даша подозревала, что так же его называли и в Москве, но с уверенностью утверждать этого не могла, так как вместе в Москве они не были ни разу, и на то имелись веские причины.

Она посмотрела в висевшее на стене зеркало в резной деревянной оправе и осталась довольна своим видом. Сейчас, после горячего душа и бокала красного вина, ей не требовался даже тот минимум косметики, к которому она обыкновенно прибегала, чтобы подчеркнуть свою природную красоту. Она была чиста, свежа и дьявольски привлекательна. Даша рассеянно уронила полотенце и провела узкой ладонью по гладкой ткани покрывала. Прикосновение было нежным, шелковистым; ладонь скользнула выше, мягко прошлась по колену и легонько, будто сравнивая, погладила внутреннюю поверхность бедра. Тело немедленно начало наливаться сладкой истомой, глаза сами собой закрылись от предвкушения, но в трубке уже перестало щелкать и пиликать, теперь там один за другим тянулись ровные длинные гудки, и Даша, открыв глаза, поспешно придала лицу бодрое, веселое и отчасти деловитое выражение. Сейчас она была любящей дочерью, спортсменкой-комсомолкой, лучшей студенткой на курсе, стипендиаткой, серьезно относящейся к учебе и готовящейся без проблем получить вожделенную степень бакалавра. Выражение лица, настроение и голос находятся в теснейшей взаимосвязи, и Даша отлично об этом знала. Она хорошо владела своим голосом и, в общем-то, не нуждалась в контроле над выражением своего лица, но с зеркалом все-таки было легче. Конечно, для такого разговора следовало приодеться, нацепить что-нибудь этакое, скромное и строгое — например, один из этих облегающих свитерков с высоким горлом, которые так обожает папочка, — а волосы гладко зачесать назад и собрать на затылке в «конский хвост». «А хорошо все-таки, что у меня нет видеотелефона, — подумала она, слушая гудки в трубке и плеск воды в душевой кабинке. — Правильно папочка сделал, что не купил! А я-то, дура, на него обиделась, скандал закатила, три дня не разговаривала… То-то он бы сейчас «радовался», глядя на свою любимую доченьку!»

Очередной гудок оборвался на середине.

— Слушаю, — раздалось в трубке.

Голос был мужской, густой, самоуверенный, начальственно-отрывистый — голос занятого человека, руководителя, которого грубо оторвали от важных дел. Услышав этот голос, Даша испытала привычный укол раздражения, но, как обычно, сразу же взяла себя в руки и бодро улыбнулась своему отражению в зеркале.

Отражение улыбнулось ей в ответ; вид у него был спортивно-комсомольский до тошноты, то есть, по мнению Даши, совершенно идиотский. «Не переборщить бы, — подумала Даша. — У него чутье, как у волка, и в последнее время он как-то странно со мной разговаривает. Подозревает, что ли? Или сам завел себе какую-нибудь шлюшку из модельного агентства и боится, что я об этом проведаю?»

— Привет, папуля, — жизнерадостно сказала она. — Контрольный звонок.

— А, это ты! — тотчас обретая такой же жизнерадостный тон, откликнулся голос в трубке. — Здравствуй, лапуля! Как дела?

— Как обычно, лучше всех, — бодро отрапортовала Даша. Она с детства ненавидела этот обмен приветствиями: «Привет, папуля! — Здравствуй, лапуля!», — но воспринимала его как неизбежное зло — к счастью, мелкое, едва ли не самое мелкое из выпавших на ее долю зол. — Грызу гранит науки, не жалея зубов. Кстати, ужасная дрянь этот ваш гранит.

— Неужто невкусно? — деланно изумился голос в трубке, принадлежавший отцу Даши.

— Сам попробуй, — шутливо-капризным тоном предложила она. — Гранит — он и есть гранит.

— Пожалей мои вставные челюсти! — взмолился отец. — Эти дантисты, чтоб ты знала, такие негодяи… И потом, я свою порцию гранита давно сгрыз, и не в Сорбонне, как некоторые симпатичные девицы, а в Воронежском инженерно-строительном.

— Воронежский инженерно-строительный институт, — задумчиво, нараспев продекламировала Даша. Рубашка на ней распахнулась, но она нарочно не стала прикрываться — пусть бы посмотрел на свою симпатичную студентку! — Получается ВИСИ… Звучит!

— Не просто звучит, а звучит правдиво, — уточнил папуля. — Так что тебе, солнышко, грех жаловаться.

— А я и не жалуюсь, — спортивно-комсомольским голосом сообщила Даша, обводя указательным пальцем сначала правый, а потом левый сосок. — Наоборот, я очень ценю твою родительскую заботу. Нет, правда-правда, ценю. Спасибо тебе, папулечка! Ты у меня самый лучший!

— Рад слышать, — растроганно произнес голос в трубке. Он казался искренним, но Даша хорошо знала обладателя этого голоса и поневоле задалась вопросом, какой процент этой растроганности приходился на долю актерского мастерства, отточенного многолетними упражнениями в облапошивании себе подобных.

— Как там у вас погода? — спросила Даша.

— Жара несусветная, и опять, кажется, леса горят.

— А у нас все еще льет как из ведра, — сказала Даша. За окном вовсю светило солнце, но в Париже действительно шел дождь, она только что убедилась в этом, включив телевизор и посмотрев сводку погоды. — Слышишь, как хлещет?

Она повернула телефон в сторону открытой двери ванной, где все еще плескался под душем Дэн.

— Кошмар! — ужаснулся отец. — Какой-то всемирный потоп! Бедная моя девочка! Смотри не простудись. Главное, следи, чтобы ноги были сухими.

— Должна тебя огорчить, папуля, — меняя тон, ласково промурлыкала Даша. — Боюсь, настало время снова проявить родительскую заботу.

— То есть? — осторожно спросил папуля, который, разумеется, все прекрасно понял, но решил, как видно, на всякий случай прикинуться дурачком — авось пронесет.

«Дудки, — подумала Даша и медленно легла на бок, вытянув ноги и облокотившись на руку, в которой держала телефон. — Дудки, не пронесет!»

— Ну, то есть, — капризно сказала она, придирчиво оценивая в зеркале свою позу и находя ее безупречно изящной и неотразимо соблазнительной. — То есть… Как будто ты не понимаешь! Одним гранитом, папуля, сыт не будешь.

— Что, опять?! — ужаснулся папуля, преуспевающий московский банкир Андрей Васильевич Казаков. Даша могла поспорить на что угодно, что на этот раз папуля был искренним на все сто процентов, а может быть, и на сто пятьдесят. Он немного помолчал, явно борясь с раздражением, а потом осторожно сказал: — Помнишь, солнышко, я тебе в детстве книжку читал? Очень ты Корнея Чуковского любила. Помнишь, как там было?.. «Постой, не тебе ли на прошлой неделе я выслал три пары отличных галош?»

— Ну, папуля! — умильным голоском несмышленой девчушки пролепетала Даша. Пока отец произносил свою речь, она плавно выпростала из просторного рукава рубашки левую руку, переложила в нее телефон, привстала и дала рубашке соскользнуть с правого плеча. Теперь она лежала на белом шелковом покрывале нагая, загорелая и прекрасная — не просто красивая или привлекательная, а именно прекрасная — от кончиков пальцев на ногах до кончиков густых, влажных после душа волос. Разглядывая в зеркале свое отражение, она вдруг задумалась о том, как причудливо порой тасуется колода человеческой наследственности. Нет, в самом деле, как мог папуля, этот плешивый бородавчатый бронтозавр, произвести на свет такую красоту? Или это был не папуля? Может быть, он тут вовсе ни при чем? И мама умерла, спросить не у кого… Да она бы и не сказала, наверное. — Ну, папуля! — повторила она. — Ну что ты, в самом деле! Здесь же все-таки не Воронеж, а Париж! Ты что мне предлагаешь — Корнею Чуковскому позвонить?

Из ванной вышел Дэн. Остаток этого дня у них был спланирован заранее, и одежде в этих планах не отводилось ровным счетом никакого места, поэтому Дэн вошел в комнату в том же костюме, который сейчас был на Даше. Он тоже был прекрасен — загорелый Аполлон с мокрой смоляной гривой до плеч и восточными чертами лица. На левой стороне груди, как раз напротив сердца, у него синела татуировка — две затейливо переплетенные латинские буквы «Д». Точно такая же татуировка была и у Даши, только не на груди, а чуть повыше лобка — там, где ее обычно прикрывали трусики. Татуировки эти они сделали в маленькой студии на Золотом Берегу через неделю после знакомства — знакомства, которое, как полагала Даша, стремительно переросло в роковую страсть. Идея сделать татуировки принадлежала Даше, и до сих пор она ни разу об этом не пожалела. Раньше она не верила в такую любовь, но прошел целый год, а Даша все еще была наверху блаженства и верила, что так будет всегда, до самой смерти.

Она немного прогнула спину, выставляя татуировку напоказ. Дэн улыбнулся с оттенком мужской снисходительности, но отсутствие одежды лишало его возможности притворяться, и Даша отлично видела, какое действие произвела на него ее призывная поза. Она томно согнула левую ногу, прикрыв татуировку бедром, и Дэн, отбросив остатки притворства, опустился перед кроватью на колени. Он стал целовать ее ноги, начав с кончиков пальцев и постепенно передвигаясь все выше. Губы у него были горячие; они зажигали, и Даша поняла, что разговор пора заканчивать. А с другой стороны, как его закончить, если папуля уперся и не желает раскошелиться?

— Сумасшедший, — прошептала она, зажав ладонью микрофон трубки. — Подожди немного, я сейчас. Прекрати немедленно, слышишь! Я ведь тоже не железная…

Дэн не ответил и не прекратил. Даша хотела забрать у него свою ногу, но не смогла — уж очень здорово это у него получалось, уж очень ей было хорошо. «Следи за голосом, дура», — напомнила она себе.

— …Отлично помню, — гудел между тем в трубке густой голос Андрея Васильевича. — На твоем счету было двадцать тысяч, и еще пять я перевел буквально две недели назад. Ты что, печку ими топишь?

— Что за вопрос? — оскорбленно сказала Даша. — Можно подумать, ты не тратишь денег!

— Я их, между прочим, и зарабатываю, — напомнил Андрей Васильевич.

— Ты предлагаешь мне пойти на панель?

Дэн, не переставая целовать ее ноги, выставил кверху большой палец, давая понять, что на панели Даша будет пользоваться огромным успехом. В отместку она шлепнула его по затылку, но Дэн не отступил; приподняв Дашину ногу, припал губами к впадинке под коленом и задышал туда горячо и щекотно. Даше стало трудно управляться с собственным голосом.

— Существуют и другие способы заработать немного денег на карманные расходы, — заметил Андрей Васильевич. — Масса способов, и ими, между прочим, пользуются даже дети американских миллионеров.

— Ну, папуля, — промурлыкала Даша, которой сейчас больше всего хотелось обложить несговорчивого родителя отборным русским матом, — ну я же ничего не умею! Ты сам меня такой воспитал, а теперь, значит, перевоспитываешь? Ну какая из меня посудомойка? И потом, куда ни пойди, везде мужики, они же мне проходу не дают!

Дэн горячо закивал, не прерывая начатого занятия. Он уже добрался до Дашиных бедер. Даша едва не застонала от удовольствия прямо в трубку, но вовремя спохватилась, плотно сдвинула колени и попыталась оттолкнуть его голову. Ее пальцы запутались в мокрых жестких волосах; Дэн настойчиво продвигался все выше, отвоевывая сантиметр за сантиметром, и в конце концов она сдалась, расслабленно откинувшись на спину. Ладонь, которой она пыталась оттолкнуть голову любовника, теперь крепко обхватила его затылок, пальцы мелко дрожали, глаза закрылись, по телу волнами прокатывалась знакомая сладкая истома. Эти волны горячо и мягко ударяли в низ живота, заставляя Дашин голос прерываться и вздрагивать. К счастью, банкир Казаков был так озабочен необъяснимо возросшими расходами дочери, что не замечал, как изменился ее голос, а если и заметил, то наверняка решил, что Даша злится или, наоборот, готовится заплакать.

Тем не менее ссылка на мужчин возымела свое действие. Андрей Васильевич вздохнул и сказал:

— Ох, не знаю… С деньгами у меня сейчас туговато, все в деле… Сколько тебе нужно?

Дэн услышал этот вопрос, поднял голову и встретился с Дашей глазами. Она вопросительно вздернула подбородок: сколько? «Двадцать», — одними губами подсказал он.

— Пятьдесят, — сказала Даша. — Пятидесяти тысяч, я думаю, должно хватить на какое-то время.

Казаков даже не крякнул.

— Получишь пять, — сказал он спокойно. — Деньги я переведу сегодня же.

Это было как пощечина.

— Что?! — Забыв обо всем, Даша рывком села на кровати, подобрав под себя ноги. Ее правое колено ударило Дэна прямо по нижней челюсти. Челюсть отчетливо лязгнула, и Дэн сел на пол, держась обеими руками за ушибленное место и глядя на Дашу круглыми, слезящимися от нестерпимой боли глазами. Его распаленная мужественность в мгновение ока сморщилась и увяла, но Даша этого даже не заметила — она была взбешена. — Сколько?! Ты сказал — пять?

— Я сказал: пять тысяч евро, — уточнил Андрей Васильевич. — При некоторой экономии этого с лихвой хватит до конца семестра. А по парижским ресторанам я повожу тебя сам. В ноябре у меня намечается поездка в ваши края, вот вместе и покутим. И не спорь со мной, пожалуйста. Я тебе никогда ни в чем не отказывал, но теперь твои запросы приобрели угрожающий масштаб. Если так пойдет и дальше, ты меня по миру пустишь. И потом, я не понимаю, зачем тебе такие огромные деньги. Это же целое состояние! Ты что, нюхаешь кокаин или содержишь гарем?

Титаническим усилием воли Даша взяла себя в руки. Спорить действительно было бесполезно: Андрей Васильевич Казаков, один из самых крупных московских банкиров, никогда не менял своих решений. К тому же его последний вопрос не был праздным; похоже, папуля и впрямь начал что-то подозревать. Даша знала, что, укрепившись в своих подозрениях, отец не постесняется установить за ней слежку, и тогда ее связь с Дэном выплывет наружу. Кто знает, чем это может обернуться! Во всяком случае, обнаружив, что его дочь тайно встречается с молодым человеком, не имеющим ни средств, ни приличного образования, ни постоянного жилья, ни даже определенных занятий, банкир Казаков наверняка сделает все, чтобы они больше никогда не увиделись. Даша быстренько прокрутила в уме возможные варианты; итог получился неутешительный. Она хорошо знала отца, но и отец знал свою дочь, знал, что не сможет спать спокойно, даже услав ее в Австралию. У него останется только один способ прервать недопустимую связь, и он не замедлит к нему прибегнуть. Что это за способ? О, очень простой! Влюбленные никогда не смогут встретиться, если один из них мертв, и не надо долго гадать, кому из двоих предстоит погибнуть в автомобильной катастрофе или пасть от руки уличного грабителя. А на любовь банкиру Казакову плевать с высокого дерева — он ее никогда не испытывал, не знает, что это такое, и не верит в ее существование.

— Хорошо, — вздохнула она. — Извини, ты совершенно прав. Просто я присмотрела в одном магазинчике на Елисейских Полях чудное норковое манто, а в другом — очень изящное колье…

— Вот оно что! — воскликнул банкир Казаков едва ли не с восторгом. — Значит, эпоха драных джинсов и маечек выше пупка благополучно осталась в прошлом? Слава богу, ты наконец-то начинаешь взрослеть!

Что ж, буду в ваших краях — куплю все, что пожелаешь, и еще от себя что-нибудь прибавлю. Потерпи, лапуля, под дождем тебе норка все равно ни к чему.

— Да, конечно, — покорно согласилась Даша. — Я потерплю. В конце концов, что такое норка? Просто мертвая зверушка, которую жалко. А при жизни по ней, наверное, блохи табунами бегали… Я потерплю, папуля. Извини, у тебя, наверное, дела, а я тебя совсем заболтала…

— Ерунда, — сказал Андрей Васильевич, но голос у него сразу стал озабоченным и деловитым — видимо, произнося это слово, старый скряга смотрел на часы. — Дел у меня много, а дочь всего одна, да и та за тридевять земель, в тридесятом царстве. Я по тебе ужасно соскучился.

— Я тоже, — солгала Даша. Солгала с легким сердцем, потому что знала: отец тоже лжет. Нет, по-своему он ее любил и, кажется, даже гордился ею, но предпочитал делать это на солидном расстоянии: находясь рядом, она ему все время мешала. Мешала заниматься делами, мешала отдыхать после рабочего дня, мешала громко, на весь дом, распевать матерные частушки, мешала просаживать деньги в казино, пьянствовать с такими же, как он, плешивыми бронтозаврами и водить домой дорогих валютных девок — словом, мешала всегда и везде.

— Так я перевожу деньги? — осторожно спросил Андрей Васильевич, явно обескураженный столь легкой победой.

— Конечно, — сказала Даша самым легким тоном, на какой была способна. — Благодарю заранее. Пока, папуля.

— Пока, лапуля, — сказал Казаков. — Спасибо, что позвонила.

Даша поспешно нажала кнопку отбоя и некоторое время сидела молча, крепко зажмурившись, стиснув оскаленные зубы и борясь с острым желанием запустить телефоном в зеркало. Остановила ее только мысль о деньгах: такого разговора она все-таки не ожидала. Теперь, похоже, им с Дэном придется экономить на всем подряд. При таких условиях не очень-то пошвыряешься телефонами…

Андрей Васильевич, несомненно, был прав. Даша давно ждала от него чего-нибудь в этом роде, да и как было не ждать? Деньги таяли со скоростью, которая иногда пугала даже ее, никогда не знавшую счета этим никчемным бумажкам! Бездонный кошелек отца всегда был к ее услугам, но на сей раз она, похоже, запустила в него руку чересчур глубоко — так глубоко, что едва не нащупала дно. Это напугало ее по-настоящему и впервые заставило задуматься: а куда, в самом-то деле, деваются деньги? Да еще, как очень верно подметил папуля, в таких неимоверных количествах…

Собственно, искать ответ было ни к чему, Даша и так знала, куда уходят деньги. Их брал Дэн — то есть, не крал, конечно, и ни в коем случае не отбирал, а просто просил, никогда не получая отказа. Даша не видела в таком положении вещей ничего странного или предосудительного. Они с Дэном любили друг друга — любили, а не просто «дружили организмами». При этом Даша была по российским меркам сказочно богата, да и по европейским, коли на то пошло, тоже, а Дэн никогда не скрывал, что не имеет за душой ни гроша и перебивается случайными заработками. С самого первого дня все у них было общее — еда, вино, постель, тела и души. Так как же можно, имея общую душу, делить деньги — это твои, а вот это мои?! Нет, Даша не была наивной дурочкой, она знала, на что порой решаются люди ради денег; знала она и о том, что такое брачный контракт, и о том, что некоторые жены не прочь залезть в кошелек мужа, пока тот спит, а некоторые мужья, изучив привычки своих благоверных, прячут бумажник подальше. Случалось и наоборот, но все эти примеры, с виду пестрые и разнообразные, объединяла одна общая деталь: отсутствие любви.

В этом Даша была твердо убеждена, потому что любовь чужда мелочных расчетов. Ей было трудно вообразить себе Отелло, душащего Дездемону за перерасход оставленных на домашнее хозяйство финансовых средств, или Джульетту, обшаривающую карманы Ромео в поисках заначки. Возможно, не будь ее отец по-настоящему богат, Даша смотрела бы на эти вещи иначе. Но он БЫЛ богат, и она смотрела на жизнь так, как смотрела: любовь — это любовь, а деньги — просто гарантия комфорта и независимости. Деньги служили забором, который ограждал островок любви от вторжения грубой действительности, и Даша была неприятно поражена, внезапно обнаружив по всему периметру этого забора зияющие бреши.

Возможно, она просто выбрала не самый удачный момент для звонка отцу. Возможно… Но, как уже было сказано, банкир Казаков никогда не менял своих решений, а значит, вопрос был закрыт раз и навсегда. И потом, в глубине души Даша подозревала, что дело не в настроении Андрея Васильевича. За последние несколько месяцев они с Дэном действительно просадили уйму денег, и дело рано или поздно должно было чем-то закончиться.

Она посмотрела на Дэна и обнаружила, что тот по-прежнему сидит на полу, держась обеими руками за нижнюю челюсть. Он был совершенно голый, и это обстоятельство впервые за время их знакомства вызвало у Даши не прилив желания, а нечто подозрительно похожее на раздражение. Нагота Дэна сейчас была неуместна — так же, впрочем, как и ее собственная нагота, о которой Даша как-то позабыла. Она вдруг ощутила, что воздух в нетопленом доме сырой и промозглый, и поспешила накинуть на плечи рубашку. Да, это действительно был первый случай, когда, глядя на своего возлюбленного, Даша не испытывала ни малейшего желания немедля, сию же секунду, затащить его в постель, и это служило лишним подтверждением тому, что любовь и деньги несовместимы.

— Что с тобой? — спросила она. — Что ты там делаешь?

Черные, как переспелые вишни, глаза Дэна на мгновение сузились, будто от злости, но тут же приобрели обычное, слегка насмешливое выражение. Он отнял ладони от лица, взялся двумя пальцами за подбородок и немного подвигал его из стороны в сторону, словно проверяя, хорошо ли держится челюсть.

— Отдыхаю, как боксер на ринге, — сказал он. На подбородке у него багровел свеженький кровоподтек, обещавший в ближайшее время превратиться в синяк. — Ты лягаешься, как бельгийский тяжеловоз.

— Господи! — Даша вскочила с кровати и опустилась рядом с ним на колени. — Это я тебя так приложила? Боже, да у тебя синяк! Бедненький мой, прости! Я сейчас, я мигом! Надо только приложить что-нибудь холодное, и все пройдет…

— Поздно, — сказал Дэн. — Да не суетись ты, сядь! Подумаешь, синяк! Такие отметины только украшают настоящего мужчину. Что тебе сказал твой родитель?

Даша все-таки сбегала на кухню и принесла из холодильника недопитую бутылку вина. Холодильник они включили всего час назад, и бутылка еще не успела как следует охладиться, но Даша все равно настояла на том, чтобы Дэн приложил ее к пострадавшему подбородку. Дэн послушался, но почти сразу махнул рукой и поставил бутылку на пол.

— Мой родитель сказал, что у меня аппетит не по росту, — сообщила Даша. — В общем, выражаясь грубо и просто, он меня послал.

— Куда? — тупо спросил Дэн.

— К Корнею Чуковскому! «Ах, те, что ты выслал на прошлой неделе, мы давно уже съели и ждем не дождемся, когда ты пришлешь к нашему ужину дюжину новых и сладких галош!»

— Ага, — сказал Дэн. — Значит, бабок не будет. Ч-черт! Ну ничего, как-нибудь перебьемся.

Он сидел упираясь пятками в вощеные доски пола и обхватив руками расставленные в стороны колени. Эта поза давала Даше отличную возможность убедиться в том, что заниматься любовью ему не хочется.

— Бабки будут, — сказала она с горечью, которой сама от себя не ожидала, и зябко передернула плечами под тонкой тканью рубашки. — Целых пять тысяч. Наверное, если бы я попросила двадцать, он дал бы две.

— Перебьемся, — повторил Дэн, но между бровями у него залегла глубокая складка, которой Даша раньше не замечала. — Слушай, подай бокалы. Надо восстановить душевное равновесие.

Даша дотянулась до стоявших на тумбочке бокалов, слегка запачканных остатками выпитого час назад вина, и подала их Дэну. Дэн расплескал рубиновое вино по бокалам. На краешке одного из бокалов виднелся слабый след Дашиной губной помады. Дэн взял этот бокал себе, но, заметив помаду, отдал его Даше. Проделано это было непринужденно и словно бы невзначай, но Даша заметила маневр Дэна, и он ее задел. Раньше за Дэном такого не водилось.

«Многого же я, оказывается, не замечала», — подумала Даша, как ни в чем не бывало принимая бокал.

— За любовь, — провозгласила она традиционный тост.

— За любовь, — как эхо откликнулся Дэн. Прозвучало это как-то вяло, без прежнего энтузиазма.

Они чокнулись и выпили. Даша проглотила тонкое французское вино залпом, не ощутив никакого вкуса, и сразу потянулась за лежавшими на тумбочке сигаретами: любовь явно откладывалась на неопределенный срок, а значит, и заботиться о свежести дыхания не имело смысла.

— Не переживай, — сказала она, нервно чиркая колесиком зажигалки. — Я обязательно что-нибудь придумаю. Деньги у нас будут, я тебе обещаю.

— Угу, — с очень странной интонацией согласился Дэн.

Даша удивленно уставилась на него поверх огонька зажигалки, но Дэн уже прыгал на одной ноге, натягивая брюки, и она не сумела разглядеть выражение его глаз.

— Я что-нибудь придумаю, — повторила она и погрузила кончик сигареты в огонь.