Хранитель света

* * *

Банкир Андрей Васильевич Казаков был невысоким грузным мужчиной с несколько обрюзгшим от нездорового образа жизни лицом, главным украшением которого служила крупная бородавка на носу. Бородавку эту ему неоднократно предлагали удалить, обещая сделать все безболезненно, но Андрей Васильевич неизменно отказывался, ссылаясь при этом на абсолютно вздорные причины, наподобие того, что без бородавки его перестанут узнавать подчиненные. Или того хлестче: лишившись этого «украшения», ему придется менять фотографии в паспорте и на водительском удостоверении. На самом деле Андрей Васильевич боялся, что удаление бородавки приведет к развитию рака: он где-то не то слышал, не то читал, что хирургическое удаление бородавок и родинок чревато именно такими последствиями. Рака Андрей Васильевич боялся до смерти, это была его личная фобия, вроде того, как некоторые боятся змей, крыс или пауков. Фобия эта тем не менее не мешала ему выкуривать по пачке сигарет в день и за такой же срок выпивать до полулитра крепких спиртных напитков. В общем-то, это было объяснимо, если не с точки зрения здравого смысла, то уж с позиций обычной человеческой беспечности: рака Казаков боялся, но при этом в глубине души не верил, что такое несчастье может с ним приключиться.

И, как выяснилось, правильно боялся. Не рака ему следовало бояться, нет, не рака…

А чего ему действительно надо было бояться, так это змеи, которую он пригрел на своей груди. Дашка, Дарья Андреевна Казакова… Крапивное семя, кукушкино яйцо! Какая она к черту Казакова, какая Андреевна! Впрочем, может быть, и Андреевна — черт его знает, как звали ее настоящего папашу. Очень может быть, что и Андреем… Теперь и спросить-то было не у кого: жена Андрея Васильевича, родившая ему не похожую ни на одного из родителей красавицу дочь, давно уже лежала на Ваганьковском. От рака она умерла, и Андрей Васильевич тогда, помнится, подумал, что поделом вору мука. А чуть позже, когда немного протрезвел, припомнил вдруг собственные многочисленные грешки — как маленькие, так и побольше — и испугался: если жену так страшно наказали за супружескую неверность, то каково придется ему?!

Вот с тех самых пор он и стал бояться рака и вообще смерти, после которой, как он подозревал, его ожидала неминуемая кара. А кара-то, оказывается, все эти годы была рядом, на расстоянии вытянутой руки — подрастала, училась в престижной школе, примеряла наряды, бегала на первые свидания, училась пользоваться косметикой и ни в чем не знала отказа. Девчонка росла красавицей, умна была не по годам, и Андрей Васильевич относился к ней гораздо теплее и лучше, чем многие отцы относятся к своим родным дочерям. Да и не был он до конца уверен в том, что Дарья — не его кровь. Всю жизнь сомневался, а сделать генетический анализ, установить отцовство так и не отважился, да и не до того ему было — работал как вол, обеспечивал дочери будущее. И вообще, все лучшее — детям, лишь бы поменьше приставали…

И чего, спрашивается, ей недоставало? Дочери президента, и те, наверное, живут скромнее. Все у нее было, ничего Андрей Васильевич для нее не жалел, а она ему чем отплатила? Нет, не могла родная дочь так поступить с отцом! Да и неродная, наверное, тоже — во всяком случае, не каждая…

Нетвердо ступая, Андрей Васильевич пересек просторную гостиную и тяжело упал в любимое кожаное кресло с высокой спинкой. Банкир был в одних трусах — просторных, сатиновых, иного белья он не признавал; дряблая грудь и объемистый, как глобус в планетарии, живот поросли густым седым волосом; на тощих ногах волос был темнее, а на левом предплечье синел выцветший, коряво вытатуированный якорек. На флоте Андрей Васильевич никогда не служил, в море выходил только на борту круизного лайнера, а якорек выколол в возрасте тринадцати лет из чистого озорства, за что и был впоследствии нещадно выпорот отцом.

Андрей Васильевич поставил на стеклянный стол бутылку виски, принесенную из бара. Перед глазами у него уже основательно плыло, и пить ему, наверное, больше не следовало. Но как не пить, когда такое творится! Эх, Дарья, Дарья… Это ж надо такое учудить!

После того как Полковник позвонил ему из Бельгии и подтвердил, что на самом деле никакого похищения и в помине не было, что это была обыкновенная и не слишком умелая инсценировка с целью выманить у него деньги (и какие деньги!), Андрей Васильевич пил непрерывно. Уж очень больно задела его за живое эта наглая попытка ограбления, предпринятая не кем-нибудь, не гангстерами какими-то, не налетчиками, а кем бы вы думали? Дочерью! И потом, получив это известие, Андрей Васильевич, прямо скажем, немного расслабился. Дарье ничего не угрожало, кроме его собственного, справедливого отцовского гнева, а ему, Андрею Васильевичу, больше не надо было мучительно ломать голову над неразрешимым вопросом: платить или не платить требуемый выкуп? Два миллиона баксов на дороге не валяются, и то, что необходимость отдавать их неизвестно кому отпала, не могло не радовать.

«Да уж, — думал Андрей Васильевич, наполняя стакан. Это ж надо — два миллиона! Нет, правильно Полковник говорит, сама она этого придумать не могла, это дружок ее, клоп ненасытный, подонок безродный, сочинил. Он ее на эту мысль навел, слизняк… Ишь, чего удумал — два миллиона! Ты пойди заработай их, эти миллионы! На меня они, что ли, с неба сыплются? Да если бы даже и сыпались, все равно бы я тебе, бездельнику, кровососу, их не отдал. С какой это радости? Только потому, что у тебя стоит, как у племенного жеребца? Ну, так это легко поправить. Чик, и ты уже ни на что не годен, носи свое достояние в карманах, а нет, так хоть на шею повесь… Это мысль, — подумал он, оживляясь. — Надо будет сказать Полковнику, чтобы он его оскопил, прежде чем пристрелит. Пускай помучается, пускай поглядит на свои причиндалы отдельно от всего остального!»

— Тихо в лесу, — фальшиво пропел он пьяным голосом, — только не спит барсук…

Он не успел допеть про барсука, с которым в лесу приключилась неприятность, потому что на столике рядом с бутылкой вдруг заквакал телефон. Андрей Васильевич сильно вздрогнул, расплескав виски, и с испугом посмотрел на аппарат. Все-таки нервы у него стали ни к черту: он вздрагивал от каждого резкого звука, а телефонных звонков вообще пугался чуть ли не до обморока.

Аппарат звонил. Это была простенькая машинка из темно-серой пластмассы, оснащенная определителем номера; к машинке этой была присоединена еще одна, которая, по словам спецов технического отдела службы безопасности, могла нейтрализовать любой антиопределитель. Во всей этой ерунде Андрей Васильевич разбирался слабо: все его познания в данной области ограничивались просмотренным когда-то американским комедийным фильмом, где речь шла как раз о похищении дочери богатого банкира и папаша определял номер телефона похитителей с помощью целой кучи электронной требухи — определителей, антиопределителей, антиантиопределителей и так далее до бесконечности… «До чего дошел, — подумал Андрей Васильевич, — до чего она меня довела! Сам себе напоминаю персонаж той дрянной комедии, а куда денешься?»

Он мельком посмотрел на дисплей определителя. Горели там какие-то цифры — много цифр, гораздо больше, чем он мог воспринять в своем теперешнем состоянии. Правда, от него это и не требовалось — у телефонного аппарата была довольно обширная память, и поступивший звонок уже был в этой памяти зафиксирован. А что за звонок, откуда поступил — это ребята из технического отдела выяснят моментально, за каких-нибудь пару минут…

И вообще, звонить мог кто угодно. Кто только не звонил Андрею Васильевичу за эти дни! И от каждого звонка он так же вздрагивал и прижимал ладонью готовое выпрыгнуть из груди сердце, а на поверку оказывалось, что это очередная пустышка — приглашение на какой-нибудь мальчишник, или кто-то из подчиненных, баран безмозглый, решил лично проконсультироваться с боссом по какому-нибудь вопросу, или еще какая-то чепуха в этом же роде. Пара дней, которую псевдопохититель дал Андрею Васильевичу на раздумья, на поверку обернулась почти полной неделей — шестью сутками, если быть точным. И все это время внутри у Андрея Васильевича что-то скребло и царапало — а вдруг?.. Полковник твердо заверил его, что звонок от похитителя поступил в то время, когда Дарья была жива, здорова и совершенно свободна, и ее панические мольбы о помощи представляли собой просто любительский спектакль. Однако сердцу не прикажешь, и оно, сердце, все равно сжималось от каждого телефонного звонка, потому что Дарья подалась в бега вместе со своим никчемным жеребцом, а в бегах, между прочим, с человеком тоже может случиться всякое. Шесть дней Полковник рыскал по Европе и за все шесть дней ничего не нашел — это при его-то квалификации, при его способностях! Дашка с ее приятелем как в воду канули, и почти неделю от них не поступало никаких известий. Не случилось ли чего, в самом-то деле?

Он осторожно, словно боясь спугнуть, снял трубку и поднес ее к уху.

— Каз… — голос неожиданно дал хриплого петуха, Андрей Васильевич прокашлялся, прикрыв трубку ладонью, и повторил своим солидным басом: — Казаков у аппарата.

— И как тебе у аппарата, Казаков? — с издевкой спросил знакомый Андрею Васильевичу мужской голос. — Уютно? Вискарь, наверное, жрешь, толстая морда? А вот дочери твоей, прямо скажем, не фонтан. Ну, ты как, надумал что-нибудь? Бабки перевел?

Андрей Васильевич перевел дыхание. На банкира внезапно снизошел покой. Слава богу, с ними ничего не случилось, Дашка, скорее всего, жива и здорова — сидела рядом со своим кобелем, прижимаясь ухом к наушнику трубки, и хихикала в кулак, дура. Это ж подумать только, какое позорище: его, Андрея Васильевича Казакова, дочь — просто сексуально озабоченная дура! Нимфоманка, готовая бежать на край света за тем, у кого член толще…

«Ну, я тебя сейчас!» — в сердцах подумал он. Андрей Васильевич чувствовал себя на высоте положения, и с этой высоты он мог разговаривать с самозваным похитителем в своей привычной манере — не разговаривать даже, а диктовать условия.

— Я хотел бы поговорить с дочерью, — спокойно сказал он, беря со стола отставленный было стакан и делая хороший глоток. От волнения хмель почти прошел, и теперь, когда Андрей Васильевич успокоился, ему требовалась новая доза алкоголя. — Передай-ка ей трубочку.

— Не выйдет, — с прежней издевкой заявил похититель. — Дарья Андреевна почивать изволят. Приняли дозу героина и пузыри пускают, так что не получится, папаша.

Это было вранье, произнесенное с целью поколебать Андрея Васильевича. В триллерах, которые так часто стали показывать по телевизору, похитители частенько силой сажали свои жертвы на иглу, и этот идиот, несомненно, почерпнул свою идею оттуда. Да только ни один похититель, находясь в здравом уме, не станет звонить и требовать выкуп в то время, когда его жертва валяется без памяти. Вопли и слезы несчастной дочери — это же такой козырь в разговоре с испуганным отцом!

— Хорошо, — сказал Андрей Васильевич, разглядывая на просвет стакан с остатками виски, — тогда я поговорю с тобой, жеребчик. Слушай меня внимательно и не перебивай. Ваша шутка затянулась. Денег никаких вы от меня не получите, пора бы это понять и смириться с этой мыслью. Самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это посадить Дашку в самолет, позвонить мне и назвать номер рейса, чтобы я смог встретить ее в аэропорту. Сделай это как хочешь, уговорами или силой, мне безразлично. И тогда я, так и быть, отзову своих людей и отменю приказ, который им отдал. А знаешь, что это за приказ? Поймать тебя, кобеля, опустить по полной программе, а потом оторвать тебе яйца и заставить их съесть. И только после этого, когда твои причиндалы уже будут у тебя в желудке, пристрелить как бешеного пса. И поверь, мои люди это сделают, потому что я хорошо им плачу. Ты хорошо меня понял?

— Ты, папаша, меня не пугай, — с угрозой ответил похититель. Вернее, хотел ответить с угрозой, и у него это получилось, но Андрей Васильевич без труда различил под тоненьким слоем этой никчемной угрозы страх — ледяной, липкий, скукоженный и жалкий, но все равно чересчур большой для микроскопической душонки этого провинциального альфонса. — Не в твоем положении угрозами швыряться, усек? Ты письмо наше получил?

— Какое еще письмо? — презрительно и устало спросил Андрей Васильевич. — Какое на хрен письмо?

— А ты проверь почту, — предложил похититель, — полюбопытствуй. А я тебе потом перезвоню, когда протрезвеешь. А то, я вижу, с тобой сейчас каши не сваришь. Потом уж пьянствуй, а то как бы поздно не было.

— Да я тебя… — начал Андрей Васильевич, но в трубке уже зачастили короткие гудки отбоя.

Банкир с грохотом швырнул трубку, грязно выругался и залпом допил виски. В душу его невольно снова закралось беспокойство. Письмо какое-то… Что еще за письмо? Что они еще придумали?..

Он снова снял трубку и позвонил в комнату охраны.

— Почта была? — спросил он без предисловий.

— Да, Андрей Васильевич, — ответил охранник. — Почтальон приходил два часа назад.

— А почему она до сих пор не у меня на столе?! — рявкнул банкир. — Дармоеды!

— Простите, Андрей Васильевич, но вы сами не велели вас беспокоить.

— Мало ли что я не велел… — остывая, проворчал Казаков. — Ну ладно, извини…

— Ничего, Андрей Васильевич, — сдержанно ответил охранник.

— Сам знаю, что ничего… Что-нибудь необычное в почте есть?

— Необычное? В каком смысле?

— А я не знаю в каком! Письма какие-нибудь из-за границы, бандероли… не знаю! Ты охрана, тебе виднее, что обычно, а что необычно. Кто кого охраняет — ты меня или я тебя?

— Одну секунду, Андрей Васильевич, я взгляну… Есть, — послышалось через несколько секунд. — Есть конверт без обратного адреса, без почтового штемпеля. Написано: «А. В. Казакову, лично, конфиденциально». Печатными буквами и, по-моему, левой рукой. Вскрыть?

— Я тебе вскрою! Тоже мне, Пинкертон выискался! Левой рукой… Неси сюда, да поскорее! Одна нога там, другая здесь.

— Андрей Васильевич, это может быть опасно…

— Переживу как-нибудь, — огрызнулся банкир. — Авось не сибирская язва. Давай неси, пока я не разозлился.

Письмо принесли через минуту. Молодой охранник в строгом черном костюме положил его на стол перед Андреем Васильевичем, деликатно глядя мимо полуголого банкира. А может, и не деликатно; может быть, вид голого жирного работодателя просто был ему противен. «Уволю к чертовой матери», — подумал Андрей Васильевич, жестом удалил охранника из помещения и стал разглядывать конверт.

Это был стандартный почтовый конверт — белый, без картинки и вообще без каких бы то ни было опознавательных знаков. Не было на нем ни линеек для написания адреса, ни названия типографии, которая его выпустила, ни даже целлулоидного окошечка, как на некоторых заграничных конвертах, — словом, ничего, кроме этой дурацкой надписи: «А. В. Казакову, лично, конфиденциально». Написано было печатными буквами, коряво и с заметным наклоном влево — видно, и впрямь писали левой рукой. Немного порадовало Андрея Васильевича слово «конфиденциально»: оно было написано правильно, без ошибок, что, по мнению банкира, было не под силу тому кобелю, с которым он только что говорил по телефону. Если он вообще знал такие слова, сукин сын…

Казакову пришло в голову, что было бы не худо отдать конверт на графологическую экспертизу — а вдруг Дашка сама писала? Даром, что ли, левой рукой нацарапано? Он где-то читал, что свойства идеомоторики таковы, что позволяют идентифицировать почерк, чем бы человек ни писал — хоть ногой, хоть зубами, хоть этим самым… Впрочем, мысль была никчемная. В штате службы безопасности «Казбанка» графологов не было, а идти с этим конвертом в милицию означало предать всю эту гадкую историю совершенно ненужной огласке. Если бы Полковник был здесь, он сумел бы это тихо провернуть.

Казаков пощупал конверт, помял его пальцами. На ощупь внутри была фотография или открытка — одна, максимум две. «Ага, — подумал он, — открытка. Привет из солнечной Бельгии…»

Он надорвал конверт и вытащил фотографию. Фотография была одна, черно-белая, и притом довольно скверного качества, но Дашу Андрей Васильевич узнал сразу.

Он задохнулся, отбросил фотографию, как будто та жгла ему пальцы, схватил со стола бутылку и несколько раз жадно глотнул прямо из горлышка. «Господи, какой кошмар! — подумал он. Пахнущий сивухой скотч тек у него по подбородку и капал на жирную грудь. — Какой кошмар! Срам какой, господи! Как это ей в голову-то пришло?»

Он с трудом оторвался от бутылки, поставил ее на стол, промахнулся, и бутылка, глухо стукнув, упала на ковер. Виски потекло, впитываясь в пушистый ворс, в воздухе резко запахло спиртным. Андрей Васильевич наклонился, подобрал фотографию и, собравшись с силами, стал внимательно ее рассматривать.

Да, это была, несомненно, Даша. Совершенно голая, распяленная, как резиновая кукла из секс-шопа, привязанная за руки и за ноги к какой-то жуткой железной койке, со спутанными грязными волосами, падавшими на покрытое царапинами и кровоподтеками лицо, с распухшими губами и полузакрытыми глазами. На сгибах рук, с внутренней стороны, темнели страшные, о многом говорящие синяки; все тело тоже было покрыто синяками и царапинами и казалось грязным, как будто об него долго вытирали ноги.

Андрей Васильевич похолодел. По телу пробежала волна странного ощущения, похожего на судорогу; хотелось немедленно вскочить, зареветь быком и броситься на помощь — прямо так, в одних трусах, проламывая стены и черепа, крушить, рвать, убивать, грызть зубами и расшвыривать во все стороны кровавые ошметки, чтобы больше никто, никогда… В то же самое время он знал, что сделать ничего нельзя; более того, он помнил, что все это инсценировка, что Даша наверняка позировала для этой фотографии, облившись предварительно каким-нибудь кетчупом, и что сразу же после того, как был сделан снимок, скорее всего, встала, умылась и оделась. А может, и не встала, может, они сначала вволю покувыркались вот на этой самой койке — дело-то молодое, да и Дашка, если честно, была дьявольски хороша даже со всеми своими фальшивыми увечьями…

Расчет был верным: получив такую фотографию, ни один отец на свете не остался бы равнодушным, даже если бы знал наверняка, что это фальшивка. Глядя на такое, поневоле начнешь сомневаться: в жизни-то всякое случается. А вдруг все-таки правда? Один шанс из тысячи, что правда, и вот этот единственный шанс, черт бы его побрал, способен согнуть в дугу любую волю, растоптать любую решимость…

И потом. Даже если это фальшивка, то как посмела она, дочь, послать отцу ТАКОЕ?! Как у нее на это совести хватило? Это ж надо совсем сердца не иметь — никакого, даже каменного. Такое можно сделать только человеку, которого ненавидишь. Что деньги?.. Дети вечно воруют у родителей — кто больше, кто меньше, в зависимости от финансового положения семьи и личных наклонностей. Сначала на мороженое, потом на сигареты, потом на дешевое вино… Что десять рублей, что миллион долларов — с точки зрения морали это одно и то же. Это простительно, потому что естественно. Но вот это… Это было как плевок в душу — смачный, вонючий и липкий.

Андрей Васильевич заскрипел зубами и стал, не глядя на фотографию, на ощупь, рвать ее в мелкие клочки. Ему было плевать, что это улика, — он знал, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не отважится на нее взглянуть. А уж показать ее кому-то… Да ни за что! Даже под страхом смерти. Стреляйте, режьте, топите, но этого позора больше никто не увидит. Рассказать — может быть. Полковнику, например. Рассказать Полковнику, наверное, придется, ему это может помочь в розыске. Так, в общих чертах… Конечно, сама фотография могла бы помочь ему еще больше, но Полковник перебьется, нечего ему глазеть на прелести малолетней идиотки. Ишь, растопырилась, все напоказ — смотри, папочка, любуйся… Вот ведь сучка, прости господи!

Превратив фотографию в мелкое конфетти, Казаков высыпал обрывки в пепельницу и поджег. Клочки горели неохотно, но он не отступал — ворошил их пальцем, снова и снова чиркал зажигалкой, обжигался, шипел, матерился сквозь зубы и в конце концов добился-таки своего: в пепельнице не осталось ничего, кроме горки невесомого пепла, от которой поднялась и исчезла, рассеявшись в воздухе, тонкая струйка воняющего горелой бумагой дыма.

Руки у него тряслись, сердце билось медленно, гулко и с каким-то усилием, словно преодолевая сопротивление. «В гроб они меня загонят, — подумал Андрей Васильевич. — Однако головы у них варят, и дело они поставили неплохо. Конверт с фотографией подбросили прямо в почтовый ящик. Значит, у них есть, по крайней мере, один сообщник здесь, в Москве. Вот тут-то вы и прокололись, ребятки. Нужно перешерстить всех Дашкиных московских знакомых, всех, с кем она встречалась хотя бы раз, найти этого сообщника и прижать к стенке. А ведь это, если вдуматься, совсем нетрудно! Надо просто узнать, кто из Дашкиных знакомых недавно вернулся из-за бугра. Ведь не по почте же она эту срамоту послала! Попросила, наверное, бросить письмецо в мой почтовый ящик — дескать, сюрприз папуле, открыточка с видом Парижа… И какая-нибудь ее подружка, такая же малолетняя идиотка, как она сама, соплячка какая-нибудь жизнерадостная, без всякой задней мысли выполнила просьбу — а что такого? Найти ее, наверное, будет несложно, а уж расколоть и того проще. Для этого даже Полковник не понадобится, сам справлюсь… Вот так-то, доченька! Миллионы воровать — это тебе не в куклы играть и не с мужиками развлекаться, это уметь надо. А ты, лапуля, этого пока не умеешь. Умом ты еще не вышла у папули своего миллионы тырить…»

Тут он кое-что вспомнил, перегнулся через подлокотник кресла и ткнул пальцем в клавишу определителя, вызывая на дисплей номер, с которого звонил так называемый похититель. Цифр действительно было много, но теперь Андрей Васильевич уже собрался, слегка протрезвел — злость помогла — и сумел во всем разобраться без посторонней помощи.

Глаза у него полезли на лоб, он вскочил и забегал по гостиной, разыскивая свою записную книжку. Потом спохватился и как был, в трусах, бросился в кабинет. Книжка лежала на столе; Андрей Васильевич схватил ее, отыскал нужную страничку и, сверяясь с записью после каждой цифры, начал набирать номер мобильного телефона Полковника.