Хранитель света

Глава 5

Юрий Филатов проснулся поздно. Вставать не хотелось; честно говоря, он очень смутно представлял себе, чем станет заниматься после того, как выберется из постели.

Снаружи уже вовсю светило солнце, за открытым окном громко ссорились, не поделив чего-то, воробьи.

Здешние воробьи выглядели более упитанными, чем московские, но оставались при этом такими же скандалистами, как и их российские сородичи. Мимо с негромким урчанием прошуршал шинами по гладкому асфальту автомобиль; откуда-то доносились странные звуки, как будто кто-то от нечего делать топтал ногами пластиковую бутылку. Обратив внимание на эти звуки, Юрий сообразил, что слышит их с самого момента пробуждения. Непонятный пластиковый хруст время от времени прерывался, сменяясь плеском воды, после чего возобновлялся с удвоенной силой.

Не вставая, Юрий взял с тумбочки сигареты, поставил пепельницу себе на грудь и закурил. Звуки за окном все не утихали. Ему стало интересно, что бы это могло быть, и он попытался решить эту проблему путем логических рассуждений. Увы, для подобных рассуждений информации не хватало; он просто не мог себе представить, что или кто может производить столь странный шум. Ему вдруг представилась некая фантастическая скотина, наподобие здешних невообразимо откормленных коров, специально выведенная для переработки бытовых отходов. Сейчас эта немыслимая тварь с полиуретановой шкурой и челюстями из самой лучшей металлокерамики, судя по издаваемым ею звукам, активно подкреплялась содержимым уличного контейнера для мусора, запивая пластик водой из-под крана. А когда контейнер с пластиковыми бутылками опустеет, она, надо полагать, перейдет к соседнему, со стеклом или, к примеру, с картонными коробками…

Некоторое время Юрий, дымя сигаретой, развлекался разглядыванием получившейся у него картинки. Смешнее всего ему казалось то обстоятельство, что при всей своей фантастичности картинка эта была единственным объяснением доносившихся с улицы звуков.

«А, мёрд!» — знакомо донеслось снаружи, и вода полилась с новой силой. Судя по этому восклицанию, пластиковый монстр зачем-то забрался во двор к старухе, что жила напротив. «Ну как это — зачем? — подумал Юрий, гася в пепельнице сигарету и решительно отбрасывая одеяло. — За водой, больше незачем. Пьет, наверное, скотина, из-под крана, который у старухи во дворе, вот бабуся и недовольна. Водичка-то хоть и неучтенная, а все-таки ее, кровная, а частная собственность — это святое, и нечего каким-то чудищам на нее посягать…»

Он в одних трусах подошел к окну и выглянул наружу, ожидая увидеть созданного его воображением монстра и соседку, которая, вооружившись хворостиной, гонит его прочь со двора.

Разумеется, никакого монстра за окном не обнаружилось, хотя старуха была на месте — у себя во дворе, возле крана. Юрий вытаращил глаза. Наверное, он бы меньше удивился, увидев на улице свое пластиковое чудище. Нет, в самом деле: ну, чудище, ну, жрет… Но это!..

Дверь, которая вела в подвал старухиного дома, была распахнута настежь. Возле нее горой лежали пустые пластиковые коробки, бутылки, пакеты и иная тара, подлежащая утилизации в строго установленном порядке. Все это добро копилось в подвале, наверное, годами; во время недавней репетиции всемирного потопа подвал залило, и хранившийся там в ожидании своей очереди на помойку мусор теперь выглядел так, словно его только что извлекли из болотной трясины. Рачительная старушенция брала из этой груды облепленные грязью пластиковые штуковины, отмывала их под струей ледяной воды из крана, после чего старательно сворачивала, сминала, чтобы они занимали как можно меньше места, и складывала в огромный черный мешок для мусора. Руки у нее покраснели от холода, тщательно завитые седеющие локоны растрепались; на тощих ногах болтались белые резиновые сапожки, по щиколотку вымазанные черной грязью.

Все было ясно. «Отходы — в доходы, — вспомнил Юрий и пошел одеваться. — Это же надо, как они здесь умеют копейку зарабатывать! Сначала дерут огромные деньги за вывоз мусора, так что бедная бабка вынуждена целое утро заниматься ерундой, трамбуя эти чертовы бутылки, чтобы в один мешок побольше влезло, а потом пускают этот мусор в переработку и опять же зашибают на этом деньгу. Нет, все правильно, наверное. Европа — не Россия, здесь давно не осталось свободного места для мусорных свалок, не то что у нас. Но покажите мне русского, который стал бы перемывать в ледяной воде залепленные грязью пластиковые бутылки, в которых раньше хранилось подсолнечное масло! Их ведь и в кипятке не больно-то отмоешь… А впрочем, русские — тоже люди. Просто сейчас мы можем позволить себе разбрасывать свой мусор где попало — страна-то большая, — а когда жизнь прижмет, тоже будем сортировать собственное дерьмо и считать каждую копейку, каждый кубический сантиметр воды, газа, воздуха и даже пластикового мусора…»

Вспомнив о русских, он вернулся к окну и посмотрел направо, на соседний коттедж. Как и следовало ожидать, черный «БМВ» с подъездной дорожки исчез; стальные роллеты на дверях и окнах были опущены, и дом снова приобрел угрюмый нежилой вид. Юрий вспомнил, что глубокой ночью сквозь сон ему почудился шум отъезжающей машины, и поморщился. «Спугнул, — подумал он, закуривая новую сигарету. — Вот ведь старый дурень! Ребята стремились сохранить инкогнито, а я влез со своей жаждой человеческого общения… Соскучился он, видите ли!»

Да, все и впрямь вышло очень неловко, а вчерашняя сцена возле гаража выглядела совершенно безобразной. Юрий напоминал самому себе общительного алкаша, изнывающего от скуки в отсутствие собеседника и пристающего к прохожим с дурацкими разговорами. И что с того, что он был трезв и подошел только потому, что услышал родную речь? И ведь не просто родную! Девушка говорила с напевным московским акцентом, который ни с чем невозможно спутать, и как раз это, наверное, и заставило Юрия плюнуть на приличия.

«Поделом тебе, старый мерин, — подумал он. — Здесь тебе не Рязань, а Европа. Тут на приличия плевать не полагается. Тут вообще плевать не полагается — никуда, ни на приличия, ни на тротуар… А ты плюнул и схлопотал по ушам».

Однако парочка, до вчерашнего вечера занимавшая соседний коттедж, никак не выходила у него из головы. Ясно, что они не стремились общаться с кем бы то ни было. Им вполне хватало друг друга, и в третьем лишнем они не нуждались. Особенно если этот третий — соотечественник… Соотечественник — это непременно литровая бутыль русской водки и пьяные, ненужно откровенные разговоры до утра в сизом облаке табачного дыма пополам с перегаром. А ребята молодые, влюбленные друг в друга по уши, им не до разговоров, у них есть дела поинтереснее. Поэтому внезапное появление Юрия не могло привести их в восторг. Это понятно и естественно; но чего они оба так испугались?

А они испугались (в этом Юрий ни капельки не сомневался), потому что в свете фар и уличных фонарей отлично видел их разом побледневшие, вытянувшиеся лица. Как будто привидение увидели… Парень, тот вообще, кажется, был готов бежать куда глаза глядят. Девушка оказалась покрепче; она первой сообразила, как быть, и очень умело разыграла коренную парижанку, к которой на пороге ее собственного дома ни с того ни с сего вдруг пристал подозрительный иностранец. Парень быстро пришел в себя и подыграл ей, как умел, но его французский оставлял желать много лучшего — это было очевидно даже для Юрия. Если бы не это, если бы говорила только девушка, Юрий мог бы решить, что услышанная им на улице русская речь ему просто почудилась. Но промолчать парень, конечно же, не мог: ситуация требовала от него, мужчины, решительно вмешаться и встать на защиту своей дамы.

На воротил российской теневой экономики, находящихся в бегах и состоящих в международном розыске, они не походили — слишком молоды. Тогда почему появление Юрия так их напугало?

Ребята действительно были молоды, красивы и влюблены друг в друга. Наверное, родители против… Или парень женат, или девушка наставляет рога богатому мужу — олигарху какому-нибудь, а то и вовсе бандиту. А муж, он же олигарх, он же бандит, он же рогоносец, такому украшению на голове, понятное дело, не рад и всячески пытается воспрепятствовать появлению на своих рогах новых отростков. При таких условиях немудрено испугаться, неожиданно услышав за спиной русскую речь. Вот они и испугались и убрались от греха подальше, и теперь Юрий мог сколько угодно любоваться опустевшим любовным гнездышком с опущенными роллетами и заросшим лебедой внутренним двориком.

— Дубина ты, Юрий Алексеевич, — вслух сказал он, отходя от окна, чтобы не было искушения выбросить дымящийся бычок в открытую форточку. — Весь кайф ребятам поломал…

Он позавтракал — без аппетита, просто потому, что завтрак был частью ежедневной процедуры и позволял убить время. Они со Светловым договорились созвониться через неделю. Прошло два дня, осталось еще пять. Пять завтраков, пять обедов и пять ужинов один на один с бормочущим на непонятном языке телевизором… И не было никакой гарантии, что, позвонив в Москву через неделю, Юрий услышит что-нибудь утешительное. Может быть, ему предстояло сидеть в этой дыре не пять дней, а целый год или вообще до конца жизни. «Черта с два, — подумал Юрий, сваливая посуду в мойку и пуская горячую воду. — Что бы ни сказал мне по телефону Димочка, я все равно вернусь. Хватит, насиделся здесь. Наелся я вашей Европой, не могу больше, не хочу. Что они мне сделают? В тюрьму посадят? Сомнительно. И вообще, по мне лучше тюрьма, чем такое вот существование, когда словом перекинуться не с кем. Пропади она пропадом, ваша Европа! И в особенности Бельгия с ее Брюсселем, где, как известно всему прогрессивному человечеству, находится штаб-квартира агрессивного блока НАТО… Идея! — подумал он, оживляясь. — Надо записаться в антиглобалисты, ходить с толпой придурков на демонстрации, бросаться пластиковыми стульями в витрины и драться с полицией. Драться я умею, не то что здешние хулиганы. Сделаю у них карьеру, стану каким-нибудь командиром боевой дружины, профессиональным организатором уличных беспорядков. А в свободное от этих занятий время подружусь со старушенцией из дома напротив, буду помогать ей пластиковые бутылки в мешки утрамбовывать — у меня это лучше получится, сэкономлю бабуле парочку евро, а она мне за это печенье какое-нибудь испечет… Чем не жизнь?»

Он перемыл немногочисленную посуду, а потом снова подошел к окну и посмотрел, как там бабуся. Бабуся уже покончила с пластиковой тарой и теперь занималась картонной — отмывала, плющила в лепешку и складывала аккуратной стопочкой пакеты из-под молока и сока. Юрий припомнил, какая еще на свете бывает тара, и решил, что работы старухе хватит на весь день. А с другой стороны, что ей еще делать? Солнышко светит, ветерок веет, птички поют… Ну, пусть не поют, а всего лишь чирикают, но все же!.. Все же это приятнее, чем сидеть перед телевизором и штопать чужие носки…

Бабуся действительно подрабатывала штопкой, и, к удивлению Юрия, у нее не было отбоя от клиентов. Брала она недешево, проще и дешевле было купить новые носки или там рубашку, но бережливые бельгийцы почему-то все равно с тупым упорством блюли вековую традицию и волокли свое тряпье в починку. Юрию такое нерациональное поведение казалось загадочным, равно как и привычка многих аборигенов коллекционировать спиртные напитки. Коллекции эти целиком занимали гаражи и подвалы и стоили десятки тысяч долларов, и при этом их обладатели, как правило, вообще не притрагивались к спиртному. А уж о том, чтобы откупорить какой-нибудь из экспонатов своей коллекции, они даже помыслить не могли — просто ходили между заставленными первоклассной выпивкой полками и стирали пыль с бутылок. А может, и не стирали — бутылкам ведь полагается быть пыльными… Словом, бельгийцы казались Юрию довольно странным народом, хотя с их точки зрения странными были, наверное, русские вообще и он, Юрий Филатов, в частности.

Он посмотрел вниз и увидел у парадного крыльца свой прокатный «Пежо». Зрелище, которое являла собой машина, вызвало у Юрия короткий нецензурный возглас. Вечером он, не подумав, поставил автомобиль прямо под проводами, и теперь капот, крыша и даже ветровое стекло были густо закапаны птичьим пометом. На глазах у Юрия рассевшиеся на проводах воробьи добавили к этой картине еще парочку штрихов, сопроводив это хулиганское действие радостным чириканьем.

— А ну брысь! — крикнул он и громко хлопнул в ладоши.

Воробьи послушно сорвались с места и стайкой улетели куда-то в сторону Нидерландов. Привлеченная шумом старуха на миг оставила свои пакеты, подняла голову и нашла глазами Юрия. Юрий вежливо с нею поздоровался. «Бонжур, месье!» — приветливо пропела в ответ старуха, обнажив в улыбке длинные лошадиные зубы, и немедленно вернулась к прерванному занятию. «Сволочи сытые, — подумал Юрий о воробьях. — С пищеварением у них полный порядок, и процесс дефекации происходит без проблем… Ну, зато хоть какое-то дело появилось — машину помыть, например. Только как ее мыть-то? Посреди улицы этим заниматься не станешь, тут это не принято. Да и чем ее, проклятую, мыть? В бутылках, что ли, воду со второго этажа таскать? В пластиковых… Придется, наверное, на мойку ехать. Кажется, на заправочной станции мойка есть…»

Он спустился вниз, подошел к машине и, брезгливо поморщившись, открыл загаженную дверцу.

— О-ля-ля! — сочувственно воскликнула старуха. — Се мёрд!

— Да уж, — согласился Юрий, — что мёрд, то мёрд. Много мёрда, хоть картошку сажай.

— О-ля-ля! — не поняв ни слова, повторила старуха. Вообще-то, бабка была общительная и даже симпатичная, с чувством юмора. А уж ее мопед!.. Мопед приводил Юрия в тихий восторг, но общаться с бабкой это не помогало, и он поспешно сел за руль, не забыв, правда, вежливо поклониться на прощанье.

Он съездил на мойку, а оттуда, благо делать все равно было нечего, все-таки махнул в соседний Льеж и целый день бродил по чужим улицам, время от времени забредая в музеи и кафе. Город показался ему серым и грязноватым, зато музеи были превыше всяческих похвал — недостатка в финансировании они, похоже, не испытывали, и посмотреть здесь было на что. Тут можно было слоняться часами и, разинув рот, глазеть на разные диковины. Юрий добросовестно слонялся и глазел, а когда день стал клониться к вечеру и ноги начали гудеть от усталости, отыскал свою машину, кое-как выбрался из перегруженного транспортом сумбурного центра Льежа и вернулся в свой захолустный Мелен, с тоской предвкушая очередной вечер один на один с телевизором. Собственно, проводить вечера подобным образом ему случалось и в Москве; честно говоря, бывало это гораздо чаще, чем того хотелось бы Юрию, и он ненавидел такое времяпрепровождение всеми фибрами души. Но там, в Москве, телевизор хотя бы говорил по-русски! А здесь из всего, что передавали по этому ящику, Юрий мог понять только рекламу, да и то лишь потому, что заучил ее наизусть еще дома, — оказалось, что в Москве и в Бельгии, будто сговорившись, крутят одни и те же рекламные ролики…

«Черт, — думал он, поднимаясь к себе на второй этаж по идеально чистой лестнице с цветочными горшками в каждом углу, — что же делать-то? Правда, что ли, махнуть в этот Маастрихт? И с ходу, прямо с колес — на улицу красных фонарей… По крайней мере, будет что вспомнить. И вообще…»

Ни в какой Маастрихт он, разумеется, не поехал. Ноги у него гудели от усталости, и стоило прикрыть глаза, как перед ними начинали бесконечной чередой проплывать узкие, мощенные булыжником улочки, старинные дома с нависающими над дорогой вторыми этажами, черепичные крыши, чугунные пушки, каменные львы, какие-то конные статуи из позеленевшей, засиженной голубями бронзы, гранитные набережные, фонтаны, пестрые тенты уличных кафе — Европа, карликовый Бенилюкс, опостылевший ему хуже горькой редьки.

Дома Юрий вынул из холодильника заранее припасенную бутылку бренди, вскрыл пакет с соленым арахисом, включил телевизор и повалился на диван, забросив на журнальный столик приятно гудящие после непривычной нагрузки ноги. Правая нога, в свое время основательно задетая осколком чеченской гранаты, взялась было ныть, напоминая о себе, но Юрий мысленно послал ее к черту, и боль не то чтобы прошла, но перестала восприниматься как помеха.

По телевизору шла знакомая реклама. Юрий потянулся вперед, чокнулся с экраном и выпил первую за этот день рюмку. Пить ему не хотелось, но спать не хотелось тоже, а сидеть перед телевизором просто так, всухомятку, было невыносимо скучно. А скука — вещь опасная. Основательно заскучав, легко наделать глупостей. Например, позвонить Светлову прямо отсюда, а то и просто собрать вещички и, махнув на все рукой, улететь домой, в Москву, прямиком в гостеприимно распахнутые объятия вежливых ребят из ФСБ…

Пока Юрий Филатов безуспешно пытался споить телевизор, за окном окончательно стемнело. На улице давно горели фонари, и вокруг них облачками толклась мошкара. Уровень бренди в бутылке неуклонно понижался; по телевизору передавали старый черно-белый фильм — судя по некоторым признакам, американский. На экране люди в мягких шляпах с широкими полями, в туго подпоясанных плащах и широченных брюках с отворотами разъезжали на огромных, отдаленно похожих на старые «Волги» и «Победы» автомобилях, сидели в старомодно обставленных конторах, о чем-то подолгу говорили, бродили без зонтов под проливным дождем. Время от времени они принимались целовать красивых женщин со сложными прическами или палить друг в друга из ручного оружия. Тогда Юрий немного оживлялся, но кто палит, в кого и зачем, все равно было непонятно. Чтобы попусту не напрягаться, пытаясь уразуметь, о чем же все-таки идет речь, Юрий выключил звук, и черно-белая драма продолжала разворачиваться в полной тишине.

Некоторое время ничего не происходило. Потом на экране машина, тяжелый черный бьюик, подъехала к какому-то дому и остановилась у запертых ворот гаража. Юрий замер, не донеся рюмку до рта. Что-то было не так. Потом до него дошло, в чем дело: он отчетливо слышал звук подъехавшей и остановившейся машины — тихий рокот мощного мотора и шорох тормозящих шин. И это при том, что в углу экрана продолжал светиться значок, свидетельствовавший о том, что звук отключен, — единственное цветное пятнышко на черно-белом поле.

«Это же с улицы, идиот, — сообразил Юрий. — Простое совпадение… Может, хватит пить? А то уже голливудские грезы с действительностью путаются…»

Совпадение и впрямь было забавное. На экране из подъехавшей машины вышли четверо мужчин. Они одинаковым движением захлопнули дверцы; с улицы через открытую форточку донеслось хлопанье закрываемых автомобильных дверей. Звук почти полностью совпадал с тем, что происходило на экране, и Юрию в его не совсем трезвом состоянии это показалось забавным.

На экране вышедший из машины мужчина в низко надвинутой шляпе повернул голову и что-то сказал своим спутникам. «Кажется, здесь, — донеслось с улицы. — Да, точно здесь. И номер дома тот же…»

Сказано это было по-русски. Юрий снял ноги со стола-и осторожно, без стука поставил так и не выпитую рюмку. «Роллеты опущены, — произнес другой голос, говоривший с украинским акцентом. — Нет никого, что ли?» — «Да они кругом опущены, — откликнулся еще один. — Везде, что ли, никого нет?» — «Кончай базар, орлы, — сказал первый голос. — Всю улицу на ноги поднимете».

Юрий встал с дивана и тихо подошел к окну.

Там, за окном, на подъездной дорожке недавно покинутого молодой парочкой коттеджа, стоял огромный черный джип. На глазах у Юрия его габаритные огни погасли. Возле джипа топтались, разминая ноги, четверо крупных, спортивного вида ребят. Один из них поднялся на крыльцо, позвонил в закрытую стальной шторой дверь, а потом оглянулся на своих спутников и молча покачал головой. Другой открыл заднюю дверь джипа, покопался там, глухо звякая железом, и выпрямился, держа в руке предмет, в котором Юрий распознал обыкновенную фомку.

Еще один из прибывших стоял неподвижно, подозрительно держа руку под полой легкой спортивной куртки, и медленно обшаривал взглядом пустую улицу, уделяя особое внимание окнам. Юрий попятился и отошел от окна, радуясь тому, что в комнате не горит свет. Все, что мог увидеть стоявший на стреме человек, это голубоватые отсветы работающего телевизора.

Уже в прихожей, натягивая кроссовки, Юрий на мгновение остановился и задумался, что, собственно, намерен предпринять. В общем-то, ответ был очевиден: он опять собирался влезть не в свое дело, что во все времена служило наилучшим способом нажить неприятности. Умнее было не вмешиваться, а еще ум-нее — позвонить в полицию. «Отличная мысль, — подумал он, рывком затягивая шнурки. — И что я скажу полицейским? То есть сказать-то я могу многое, но кто меня поймет?»

Снаружи донесся противный скрежет металла: приезжие не собирались шутить и в данный момент, судя по звуку, пробовали на прочность роллеты соседнего коттеджа. Юрий завязал шнурки на кроссовках, открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

* * *

Бывают люди, которые по неизвестным науке причинам не меняются с годами. Они делаются толще или, наоборот, высыхают, они достигают каких-то высот или опускаются ниже уровня городской канализации, но все эти перемены касаются только их внешних проявлений, никоим образом не затрагивая внутренней сути этих удивительных людей. Кто-то появляется на свет вечно брюзжащим, всем на свете недовольным стариком; кто-то умирает, прожив долгую жизнь и ухитрившись при этом остаться десятилетним мальчиком. Ну, или девочкой, поскольку женщина, по слухам, тоже человек…

Хохол относился именно к этому разряду людей. За те два года, что они не виделись с Паштетом, на висках у него пробилась заметная седина, а морда, сделалась совсем уже широченной — как говорится, в три дня не обгадишь. Дела у него, по слухам, день! ото дня шли все лучше, он уверенно проглатывал конкурентов и вскорости (если не остановит меткая пуля) обещал сделаться одним из крупнейших держателей акций украинской тяжелой промышленности. Однако внутри своей солидной туши он так и остался двадцатилетним гопником, и замашки у него были соответствующие.

В пункте проката брюссельского аэропорта джипов почему-то не оказалось, а ехать дальше на подержанном «Рено» Хохол не пожелал — ему это было, видите ли, «не в жилу». По этой причине они битых два часа колесили на такси по Брюсселю, посетив все агентства по прокату, какие только сумели отыскать. В одном из агентств, не найдя свободного джипа, им предложили лимузин — решили, видимо, что они намерены пустить пыль в глаза гостям на какой-нибудь занюханной свадьбе или ином торжестве. У Хохла опасно загорелись глаза, но тут уж Паштет, что называется, уперся рогом. Лимузин для того и предназначен, чтобы привлекать к себе внимание, но у них-то были совсем другие цели! Хохол поскреб макушку и согласился, что Паштет прав.

Джип, огромный черный «Форд-эксплорер», они все-таки нашли и арендовали, заплатив за это бешеные бабки. Паштет за время поисков совершенно извелся: потраченных двух часов, наверное, за глаза хватило бы, чтобы добраться до места. Успокаивало лишь то, что среди бела дня такие дела все-таки не делают, а значит, время все равно нужно было как-то убить. Вот они и убили, да как убили! Наповал, и даже контрольного выстрела не понадобилось…

В машину загрузились согласно субординации — Паштет с Хохлом назад, а пацаны спереди. Один приехал с Хохлом из Днепропетровска, а второй, Саня Варламов, по кличке Долли, был из Паштетовой бригады. Долли уселся за руль, и они наконец тронулись. Ехать на дело без ствола за пазухой было как-то неловко, словно Паштет, одеваясь, второпях позабыл про штаны, но весь мир буквально помешался на террористах, и протащить в самолет что-нибудь смертоноснее зубочистки нечего было и мечтать. Правда, дело им предстояло по сути своей плевое, с ним можно было легко справиться в одиночку, голыми руками, но для умного человека оружие — это в первую очередь инструмент для оказания психологического давления. Народ в машине подобрался опытный, бывалый, поэтому, завидев на окраине Брюсселя слепленный из гофрированной жести ангар супермаркета, Долли по собственной инициативе зарулил на стоянку.

Паштет с Хохлом в супермаркет не пошли — чего они там не видели-то? Вместо этого они вышли поразмяться и закурили, вместе с дымом своих сигарет вдыхая запахи разогретого солнцем асфальта и выхлопных газов. Вокруг гремели тележками для покупок и говорили по-французски. Красивых женщин было мало, это заметил даже Паштет, который с некоторых пор перестал интересоваться юбками. Хохол же, во все времена славившийся своими кобелиными манерами, глазея по сторонам, только горестно вздыхал и сокрушенно вертел круглой головой, лишенной шеи.

— Скажи ты, какие крокодилы! — вынес он свой вердикт. — Немудрено, что у них рождаемость падает. Вырождающаяся нация! А почему? Потому что в равноправие заигрались! Смотришь на бабу и не понимаешь: то ли это баба, то ли мужик зачем-то в платье нарядился, то ли и вовсе какая-нибудь лошадь из цирка сбежала… На такую без литра водки не залезешь. А какие могут быть дети после литра водки? Так, в лучшем случае дауны какие-нибудь. Или вовсе импотенты… Твоя-то как?

Паштет ждал этого вопроса, но он все равно застал его врасплох. Говорить о жене с Хохлом ему не хотелось — тот слишком много про нее знал.

— Спасибо, — сказал он, глядя в сторону. — Более или менее.

— Так более или менее? — не удовлетворившись этим уклончивым ответом, спросил Хохол.

— А ты сам подумай, — резко ответил Паштет, — как она себя может чувствовать, встретив этого урода? Да еще и с другой бабой, с головы до ног в шоколаде…

— М-да, — морща широкое лицо, неопределенно произнес Хохол. — Дела… Ты прости, брателло, не в обиду, но я все равно не догоняю, что ты в ней нашел. Пожалел, что ли? Так бабу пожалеть — не грех. Жениться-то зачем?

Паштет почувствовал, как каменеет, стягиваясь в непроницаемую маску, лицо.

— Слушай, брат, — сказал он, с трудом разжав сведенные злобой челюсти, — давай не будем, ладно? Зачем нам этот гнилой базар? В конце концов, это мое дело. У каждого свои заморочки.

— Да не кипятись ты! — успокоил Хохол. — К вечеру будем на месте, а там… Знаешь, как собак стригут? За хвост и об забор…

— Она просила не убивать эту сволочь, — сказал Паштет. — И я пообещал его не трогать, — добавил он, помолчав.

— А! — воскликнул Хохол. — Так мы приехали просто погрозить ему пальчиком? Типа, ай-яй-яй, бяка, разве ж можно девочек обижать? Такой большой, а не понимает… Так, что ли?

Паштет уклончиво пожал плечами.

— Ну, тебе-то я не командир. В конце концов, тебе он должен больше. Я сказал, что не буду его трогать, а защищать его я не подписывался.

Хохол хмыкнул.

— Соображаешь, — похвалил он. — Да, бабы, бабы… Черт их разберет, что у них в голове творится! Не убивай… С чего бы это? Я бы на твоем месте задумался. Может, она его до сих пор не забыла?

— Такое забудешь, — сказал Паштет.

— Да я не про то! Может, она его до сих пор того, этого… Ну, ты понял.

Паштет не ответил. Об этом он уже думал. Всю дорогу только об этом и думал, но ни до чего путного так и не додумался. Паштет действительно боялся, что его жена в глубине души все еще любит этого подонка — как бишь его, Юрченко, что ли? Его, Паштета, уважает за все, что он для нее сделал, а Юрченко любит, несмотря на то что тот сделал с ней…

Для начала он оставил ее без крыши над головой, по миру пустил, а под занавес сбежал, бросив ее на верную и мучительную смерть. Ему ведь русским языком было сказано: попробуешь свалить, и твоей королеве каюк. А он все это выслушал и в тот же вечер слинял в неизвестном направлении, сучий потрох… И она осталась без гроша за душой, зато с его пащенком под сердцем — она, бывшая королева Дениса Юрченко, а ныне любимая жена Павла Пережогина по кличке Паштет. И даже когда к ней пришли спрашивать, куда подевался ее любимый Дэн, — подкатили на «Хаммере» и сразу, с порога, вынули стволы и перья, — даже тогда она не сразу поняла, в чем дело, а когда поняла — не поверила.

Паштет не знал, что чувствовали братки, которых прислал к ней Хохол. Может, им и было ее жалко, но действовали они в полном соответствии с полученной инструкцией и даже снимали весь процесс видеокамерой, как и было обещано Денису Юрченко. Хохол в это время сидел в машине — дожидался Паштета, а тот задержался в поликлинике, меняя повязку на черепе, который Юрченко чуть не проломил своим кирпичом. Эта задержка стоила королеве ее еще не рожденного ребенка — после ударов ногами в живот, нанесенных просто для того, чтобы попугать, у нее начались преждевременные роды. Паштет подоспел в самый интересный момент, поглядел на корчащуюся на полу в луже крови девчонку, обвел взглядом убогую комнатушку, вместе с Хохлом выслушал доклад братков и принял решение — как всегда, быстро и бесповоротно. Было с первого взгляда ясно, что Юрченко не вернется и денег не отдаст, даже если с его королевы живьем сдерут кожу, и было ясно, что девчонка тут ни при чем. Ей и без Хохловой братвы досталось.

Словом, поначалу Паштет ее действительно пожалел. Пожалел, притормозил Хохла с братвой, надавив на них всей мощью своего московского авторитета и статусом дорогого гостя, и лично отвез в ближайший роддом на «Хаммере» Хохла, чем последний остался очень недоволен — пожалел, толстая морда, кожаной обивки. В больнице он сунул кому надо на лапу и пригрозил, если что, наизнанку вывернуть — всех, начиная с главврача и кончая последней санитаркой. Днепропетровск — город большой, народ там жил тертый, многое повидавший и хорошо понимавший, чьи слова следует принимать во внимание, а чьи нет. К словам Паштета в роддоме прислушались, сделали, что могли, но ребенка спасти все равно не удалось — родился он мертвым, со страшно деформированной головкой, на которую, видно, пришелся один из тех ударов ногой.

Через день Паштет заехал в больницу — просто так заехал, проверить, хорошо ли его понял главврач. Ну, натурально, перед посещением больной он зарулил на рынок, купил там каких-то витаминов — ананас, помнится, купил, бананов каких-то, что ли, или апельсинов… Как положено, в общем. Цветы покупать не стал — не та была ситуация. Ананас больную удивил — она его, оказывается, сроду не пробовала и даже в руках не держала, видела только издалека и даже не знала, сладкий он или, к примеру, соленый. Ножа, чтобы разрезать это диво, у нее, натурально, не было, и пришлось Паштету доставать свое именное, подаренное братвой перо с пружинным лезвием и крошить экзотический фрукт на дольки. Ну и, как водится, слово за слово… В общем, второй раз Паштет отправился в больницу уже с цветами — со здоровенным веником, в котором чего только не было…

Вот в этот второй визит все и решилось. Девчонка уже немного начала ходить. В больнице ее отмыли, причесали и даже губы подкрасили — кто-то из соседок по палате постарался. Они, бабы, все просекают на год раньше, чем мужики, и существует единственный способ сделать так, чтобы они тобой не управляли, — держаться от них подальше. В общем, Паштет вышел с ней в больничный садик, поговорил с полчаса и решил… Не жениться, нет, а для начала просто помочь, подставить плечо — во искупление грехов, что ли…

Вот и подставил… Неужели целых два года, обнимая его, Павла Пережогина, она представляла, что милуется со своим Юрченко? Ни разу имена не спутала, Денисом не назвала, и на том спасибо…

«Да нет, это какое-то фуфло, — решил Паштет. — Если бы она его любила, то не стала бы мне сдавать. Разве что из ревности… Ну, так ей тогда хитрить со мной незачем. Сказала бы просто: оторви ему башку и в задницу засунь — я бы и оторвал, и засунул бы в лучшем виде, и даже думать бы не стал, в отместку она это или из ревности. За такие дела живьем закапывать надо, и я бы его закопал и сказал бы, что так и было. А она сказала совсем другое. Девчонку, сказала, спаси, а с ним делай что хочешь, только не убивай, рук не пачкай. Девчонку, соперницу, ей жалко, обо мне она заботится — чтобы, значит, рук не замарал, — а с ним, с Юрченко, делай что хочешь… Ну, может, это только для того, чтобы я их с этой девкой по разным углам развел. Так ведь не дура же она! Она меня насквозь видит и не могла не знать, что я его все равно грохну. Так какой ей прок с любовника, от которого даже могилки не останется? Я бы на ее месте, если бы любил, первым делом постарался бы убрать девчонку, а в самом крайнем случае, если бы это не помогло, — обоих, чтоб уж никому моя любовь не досталась…»

Долли и телохранитель Хохла вернулись минут через пятнадцать, не больше. В супермаркете они приобрели кое-что из еды, пару пакетов сока, а также два одинаковых складных ножа и аккуратную стальную фомку — излюбленное орудие взломщиков всех времен и народов. Любопытный Хохол сразу схватил один из ножей и стал оценивающе разглядывать. Нож был китайский, с тупым лезвием из отвратительной стали, хлипко болтавшимся в прорези рукоятки, но вид имел солидный и устрашающий — если не приглядываться, конечно.

— Фуфель, — заявил Хохол, возвращая нож.

— А кто спорит? — сказал его земляк, пряча нож в карман. — В хозяйственном отделе заблудиться можно, а путного ножа днем с огнем не сыщешь.

— Хороший нож денег стоит, — сказал Долли, засовывая фомку под мышку, как градусник. — И выбрасывать его жалко, а в самолет с ним не пустят.

Все согласились. Долли с лязгом забросил фомку в багажный отсек джипа, и они в полном согласии продолжили свою поездку, которую неугомонный Хохол с самого начала окрестил «жоп-туром», имея в виду, наверное, что, когда они доберутся до Юрченко, тот окажется в глубокой заднице.

Долли гнал как на пожар, — не потому, что они так уж спешили, а просто потому, что машина была хороша, а дорога — и того лучше. В результате километрах в ста от Льежа их остановила полиция и содрала чудовищный штраф за превышение скорости. Спорить было затруднительно — мешал языковой барьер, да и ситуация была ясна, — поэтому Долли ограничился тем, что обозвал полицейских мусорами, и безропотно заплатил требуемую сумму.

— И хоть бы одна сука фарами моргнула! — возмущался он, снова разгоняя машину до прежних ста восьмидесяти километров в час.

— Много хочешь, хлопец, — сказал ему Хохол. — Ты не дома. Тут, если, к примеру, костерок на обочине разведешь, первый же, кто мимо проедет, на тебя настучит.

— В натуре, что ли? — изумился Долли. — Что за народ! И как они здесь живут?

— И не говори, — поддакнул земляк Хохла, истязая радиоприемник в тщетных попытках отыскать в эфире что-нибудь знакомое. Радиоприемник хрипел, фыркал и улюлюкал, временами принимаясь петь и бойко разговаривать на многочисленных языках объединенной Европы, которых никто из присутствующих не понимал.

— Глуши эту шарманку, Грицко, — сказал своему земляку Хохол. — Уши вянут!

Грицко послушно выключил приемник, пошарил в пустом бардачке, разочарованно вздохнул и закурил, пуская дым в открытое окно. Тугой ветер, врываясь в оконный проем, трепал короткие рукава его футболки и рвал бы, наверное, волосы на голове, если бы эти волосы там были.

— Кондиционера, что ли, нет? — проворчал Хохол, смахивая с физиономии неожиданно вставший дыбом и прилипший к ней галстук.

— Тю, — сказал Грицко, — а я и забыл. Не привык я к этим европейским заморочкам. У нас на Украйне, если и есть в машине всякая электронная требуха, так она все равно не работает.

— Не бреши, — сказал ему Хохол. — А мой «Хаммер»?

— А часто я на твоем «Хаммере» езжу? — резонно возразил Грицко, поднимая стекло. В машине сразу стало тише. — Раз в год, да и то на стрелку…

— Привыкай, — сказал ему Хохол. — Лет через двадцать, когда «Хаммер» посыплется, я его тебе подарю.

— Ты? — не поверил Грицко. — Подаришь? Тю!

Долли врубил кондиционер, и сигаретный дым потянуло в вентиляционные решетки.

— Видал? — сказал Хохол Паштету, кивая на бритый затылок земляка. — Я его в люди вывел, а что взамен? Никакого уважения!

— А шо такое? — в хорошо знакомой Паштету, не чисто украинской, но днепропетровской манере спросил Грицко, всем корпусом разворачиваясь на сиденье и просовывая назад круглую ряшку с невинно вытаращенными голубыми глазами. — А шо я такое сказал? Ну, извини, командир. Верю, подаришь. Через двадцать лет, когда от него один ржавый череп останется, точно подаришь.

— А ты хотел завтра? — с усмешкой спросил Хохол.

— Да хорошо бы, — заявил Грицко и в ответ получил большую, поросшую жестким черным волосом и унизанную золотыми «гайками» дулю, которую Хохол мастерски сложил и сунул прямо ему под нос.

— А кажи мне, хлопче, чем таким оно пахнет? — спросил Хохол, так и этак поворачивая дулю перед физиономией земляка.

— Ключами от «Хаммера» точно не пахнет, — проворчал Грицко и сел ровно, повернувшись к заднему сиденью затылком.

— Вот народ, — обращаясь к Паштету, посетовал Хохол. — Правильно говорят: когда хохол родился, жид повесился.

Паштет промолчал, зато Грицко на переднем сиденье не упустил случая поквитаться с земляком.

— Точно, — сказал он. — Только, когда ты родился, в Днепропетровске жиды целыми семьями вешались. Мне батько рассказывал, он сам видал.

— Хелло, Долли! — не отрывая взгляда от дороги, своей «фирменной» фразой отреагировал Долли. Этим возгласом он обычно приветствовал все на свете: знакомых, девиц на панели, непредвиденные ситуации — как приятные, так и не очень — или, как в данном случае, удачно сказанное словцо.

Хохол в ответ только фыркнул. Собственно, Хохлом его называли исключительно в Москве, и он на это прозвище ни капельки не обижался, потому что на самом деле был никаким не хохлом, а вообще неизвестно кем. Его кровь представляла собой гремучую смесь греческой, сербской, еврейской (от одесских евреев, до которых во все времена было далеко любому украинцу) и даже цыганской кровей с небольшой примесью генов немецких колонистов из Екатеринославской губернии.

Именно этот взрывоопасный коктейль, в котором смешались горячий южный темперамент и холодная немецкая расчетливость, сделал Хохла тем, кем он был теперь, и Паштету оставалось только гадать, что заставило его пойти на хлопоты и немалые материальные затраты, связанные с этой их поездкой. Неужели одно только желание размазать по стенке этого придурка Юрченко? Ох, вряд ли! Если бы не жена и все, что связывало ее с Юрченко, сам Паштет и пальцем не пошевелил бы, чтобы найти и наказать этого урода. С ним ведь все было ясно с самого начала, и гоняться за ним означало впустую тратить время и деньги. В конце концов, бог — не фраер и рано или поздно сам его, убогого, накажет. Может быть, жена, отставная королева, именно это и имела в виду, когда просила Паштета не мараться об Юрченко? А с другой стороны, божья кара — дело тонкое. Господу сверху виднее, кого сделать орудием своего возмездия — какого-нибудь чумазого чертенка из преисподней или, к примеру, Паштета. Если начать об этом думать, тут и до психушки недалеко. Да и надо ли это — думать? Живи, как получается, и весь разговор!

Все это было правильно и даже расчудесно, но вот Хохол!.. Зачем все-таки он сюда приехал?

Паштет решил об этом не думать. Думай не думай, а сделанного не вернешь. Он сам позвал Хохла, чтобы его руками убрать Юрченко. Хохол согласился; так чего ж ему, Паштету, еще надо?! Все шло расчудесно, все складывалось как надо, а он, рассевшись на кожаном сиденье чужого джипа, ковырялся палочкой в собственном дерьме, как какой-нибудь очкастый профессор филологии…

Огни Льежа показались на горизонте, когда уже стемнело. Грицко на переднем сиденье с громким шорохом развернул на коленях купленную в аэропорту подробную карту Бельгии, включил над собой потолочный плафончик и принялся руководить Долли, указывая, какого направления придерживаться и на какую трассу свернуть. Обогнув город по автобану, они свернули на узкое двухполосное шоссе, гладкое, как масло, и сплошь застроенное коттеджами. Таблички с названиями населенных пунктов мелькали справа одна за другой, и Грицко едва успевал их читать, безбожно перевирая французские слова в соответствии с собственными представлениями о местном диалекте. Хохол, который на протяжении последних ста с небольшим километров непрерывно жрал картофельные чипсы, запивая их апельсиновым соком из картонного пакета, перестал наконец хрустеть, вытер носовым платком сначала губы, потом испачканные картофельными крошками и подсолнечным маслом пальцы и, повернувшись к Паштету, деловито произнес:

— Мы еще не решили, как будем действовать. Сразу замочим или сперва базар перетрем?

Изнывающий от какого-то болезненного нетерпения Паштет нервно пожал плечами.

— А хрен его знает, браток. Расклад тебе известен: я не при делах. Типа наблюдатель от ООН… Поэтому решать тебе. Но просто грохнуть — по-моему, для такого пса мало.

— Наблюдатель… — недовольно проворчал Хохол и зачем-то заглянул в пакет из-под чипсов. Пакет был здоровенный, и Хохол умял его целиком, так что теперь внутри не осталось даже крошек. Убедившись в этом, Хохол разочарованно скомкал пакет и бросил его через плечо за спинку сиденья, в багажный отсек. Стало слышно, как пакет похрустывает там, медленно распрямляясь. — Наблюдатель… А я типа исполнитель?

— Извини, — сдержанно сказал Паштет.

— Да нет, — Хохол махнул рукой и полез в нагрудный карман рубашки за сигаретами, — я не о том. Неужто вот так будешь стоять и смотреть? Неужто самому неохота поучаствовать?

— Я слово дал.

— Бабе, — уточнил Хохол.

— Жене, — резко поправил Паштет.

— Ну да, конечно.

Паштет повернул голову и в неверном свете тусклого потолочного плафона попытался разглядеть выражение глаз собеседника. Тон, которым Хохол произнес последнюю фразу, был вполне нормальным — в меру почтительный тон серьезного, делового человека, с уважением относящегося к мнению собеседника. Если бы так сказал кто-то другой, Паштета бы это удовлетворило. Но это был Хохол, в уважительное отношение которого к чему бы то ни было Паштет не верил.

Хохол поймал его взгляд и покачал головой.

— Не смотри, не смотри, — сказал он. — Твои дела — это твои дела, и мне в них соваться не резон. Ты — человек авторитетный, не мне тебя учить. Все знают, что твое слово — кремень. Так, значит, ты отдаешь мне этого фраера?

В этом вопросе Паштету почудился какой-то подтекст, и он попытался сообразить, что имеет в виду Хохол. Ничего умного он так и не придумал и потому сказал первое, что пришло в голову.

— Само собой. Но это в том случае, если ты не собираешься снова взять его к себе водителем.

— Слово — кремень, — напомнил Хохол. — А насчет его не волнуйся, жить он все равно не будет. Водитель он в натуре классный, но это ж не человек, а змея! Гадюка подколодная, слизняк…

— Тогда к чему весь этот базар? К чему ты клонишь?

Хохол крякнул и сильно потер ладонями толстые щеки, пребывая в явном затруднении.

— Да как тебе сказать… Даже говорить неловко… Ерунда, в общем-то, но ведь ни одна блоха не плоха… Короче, если он мой, то и его долги натурально мне отходят. Все, до последнего цента.

— Опа, — сказал Паштет. Хохол умел-таки удивить. — Ну, ты даешь, брателло! Долги! Да ты чего, в натуре? Да забирай ты его со всеми потрохами! А я-то думаю, чего он мнется? Нет, в натуре, насмешил! Интересно, что ты из этого козла выдоить собираешься?

Хохол, который все это время вертел в руках пачку сигарет, закурил наконец, звонко щелкнул крышкой зажигалки и с чрезвычайно довольным видом откинулся на спинку кожаного сиденья.

— Что-нибудь да выдою, — сказал он. — Ты ж смотрел кассету! Смотрел, да ни хрена не увидел. Тачку видел? А дом? И что, по-твоему, после этого у него бабок нет?

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Паштет.

— А ты не сомневайся. Не у него, так у его бабы. Мне-то какая разница? Мне, браток, это по барабану.

— А, — сказал Паштет, — ну, тогда тебе и карты в руки. Забирай его со всеми долгами. Потом, как управишься, пузырек выкатишь, и будем в расчете.

— За пузырьком дело не станет, — пообещал Хохол. — Э, брат, да я тебе такую поляну накрою! Эту гниду к ногтю взять — праздник! За такое дело нам с тобой много грехов отпустится.

— Факт, — согласился Паштет, но согласился механически, просто для того, чтобы закончить этот разговор, который вдруг сделался ему неприятен.

«Жаль девушку», — вспомнил он слова жены, и ему стало не по себе, потому что девушку, ту, которая целовалась с Юрченко в черном спортивном «БМВ», действительно было жаль. Потом Паштет подумал, что в последнее время стал часто жалеть девушек и вообще всех подряд, и решил, что с этим пора завязывать. Одного человека, свою нынешнюю жену, он пожалел и, можно сказать, спас, а до остальных ему дела нет. Всем-то ведь не поможешь!

В этом рассуждении имелся какой-то незаметный на первый взгляд, но существенный изъян, который беспокоил Паштета, как камешек в ботинке. Но он намеренно закрыл на этот изъян глаза: при его профессии вдаваться в подобные тонкости было смерти подобно.

— Да не гони ты так, браток, — сказал впереди Грицко, обращаясь к Долли. — Я ж указатели читать не успеваю! Тише, тише езжай! Видишь, впереди маячит… Ме… Мелен!

— Тормози, Долли, — сказал Паштет и сел прямо, не касаясь спинки сиденья, и Долли послушно затормозил. — Давай потихонечку…

Чуть слышно клокоча мощным движком, джип покатился по сонной улице предместья, название которого Паштет видел на пленке, привезенной его женой из-за границы. Улица была залита ярким светом ртутных фонарей, в котором, как уже давно заметил Паштет, любое место выглядело не настоящим и напоминало тщательно изготовленную декорацию. Розоватое сияние ламп повышенной интенсивности полностью забивало мерцание звезд; неба над городом как будто не было; казалось, там, за размытой гранью этого желто-розового свечения, где-то очень высоко, находится твердый, обтянутый черной тканью потолок, словно крышка огромной коробки, в которую кто-то целиком упаковал этот вылизанный городок. В домах светились редкие окна; кое-где за шторами и опущенными жалюзи угадывалось мерцание телевизионных экранов, но гораздо большее количество окон были черны, а то и вовсе наглухо закрыты опущенными стальными роллетами, как будто обитатели здешних мест ждали вступления в город неприятеля.

— Сюда, — сказал Паштет, и Долли мастерски загнал джип на дорожку, затормозив перед самыми воротами гаража.

Они вышли, и Паштет огляделся по сторонам. В окне второго этажа соседнего дома вспыхивали и гасли голубоватые отсветы экрана — кто-то смотрел черно-белое кино.

— Кажется, здесь, — негромко сказал он. — Да, точно здесь. И номер дома тот же…

— Роллеты опущены, — произнес Грицко. — Нет никого, что ли?

— Да они кругом опущены, — откликнулся Долли. — Везде, что ли, никого нет?

— Кончай базар, орлы, — сказал Паштет. — Всю улицу на ноги поднимете.

Хохол легко взбежал по крутым ступенькам облицованного серым гранитом крыльца и вдавил кнопку звонка. Потом он обернулся и отрицательно покачал головой: в доме либо действительно никого не было, либо хозяева никого не хотели видеть. «Заперлись, машину в гараж загнали и трахаются, как кролики», — подумал Паштет, но уверенности в том, что это именно так, у него не было.

Долли открыл дверь багажного отсека, нашел фомку и двинулся к дому, на ходу прикидывая, откуда начать. Роллеты выглядели совершенно неприступными; тут, пожалуй, нужен динамит, а не какая-то там фомка. Грицко привычно, явно не в первый раз, утвердился на дорожке лицом к улице и начал медленно вертеть головой из стороны в сторону, сделавшись до смешного похожим на аэродромный локатор. Руку он держал под полой куртки, как будто там у него лежал ствол, но Паштет знал, что никакого ствола там нет, а есть всего-навсего дрянной китайский ножик.

— Сюда, — внезапно высовываясь из-за угла дома, позвал Долли. — Задняя дверь свободна, замок — дерьмо… Европа! — добавил он пренебрежительно, когда Паштет и Хохол, оставив Грицко на стреме, присоединились к нему. — По всему фасаду роллеты, а сзади — хоть на машине заезжай.

Они обогнули дом и остановились перед задней дверью, на мощеной дорожке, по обе стороны которой во мраке смутно виднелись заросшие сорняками клумбы. Здесь было темнее, но Паштет все равно увидел, что Долли прав: на выходивших сюда двух окнах первого этажа вместо роллет стояли хлипкие узорчатые решетки, а покрытая облупившейся масляной краской дверь и вовсе не была защищена.

Долли с ухваткой бывалого взломщика вогнал конец фомки в зазор между дверью и косяком, поднажал, а потом резко толкнул фомку вперед, навалившись на нее всем телом. Раздался противный скрежет, что-то щелкнуло, хрустнуло, дверь распахнулась, и по плитам дорожки со звоном запрыгал сломанный язычок замка.

— Хелло, Долли! — осклабился Долли, носком ботинка распахивая дверь пошире. — Я же говорю, замок — говно.

— Тише ты, — прошипел Паштет. — Чего орешь? Не у себя в сортире. Услышат — поднимут шум, даже свалить не успеем.

— Да нет здесь никого, — возразил Долли.

Хохол уже был внутри. Он пощелкал выключателем, обо что-то споткнулся в темноте и тихо выматерился.

— Света нет, — сказал он. — Черт, где у них тут распределительный щиток?

— А хрен его знает, — сказал Паштет, вместе с Долли на ощупь входя в кромешную, пахнущую пылью и старым табачным дымом темноту. — Вот блин, неужели они действительно свалили?

— Ничего, — сказал из темноты Хохол. — В крайнем случае отгоним машину и подождем их здесь. Что ты хочешь, гуляет молодежь… Вернутся, никуда не денутся.

— Да вряд ли.

Эти слова были произнесены негромко, но вполне отчетливо. Паштет решил, что это Долли опять демонстрирует свой природный скептицизм, но голос раздался у него за спиной, со стороны двери, а Долли шуршал ладонями по обоям впереди — нащупывал дорогу в кромешной темноте. Там, позади, у двери, некому было стоять, кроме зачем-то покинувшего свой пост Грицко, однако фраза прозвучала чисто, без украинского акцента. Это мог быть Юрченко, вовремя заприметивший гостей и обошедший их с тыла, но такое предположение Паштет сразу отмел: увидев их с Хохлом, Юрченко сразу же рванул бы на все четыре стороны, даже если бы в руках у него был скорострельный пулемет.

Все эти мысли пронеслись у него в голове за какую-то долю секунды, пока он оборачивался. Ему показалось, что этот процесс занял чертовски много времени, на самом же деле это было не так: Паштет пребывал в отличной форме и всегда славился быстрой реакцией, так что повернулся он едва ли не раньше, чем отголосок только что произнесенной фразы окончательно заглох в пыльной темноте.

Он увидел заслонившую серый прямоугольник дверей черную фигуру, гораздо более высокую и громоздкую, чем фигура Дениса Юрченко. В следующее мгновение со стороны двери прямо в глаза Паштету ударил сноп яркого электрического света, совершенно его ослепивший.

— Хелло, Долли! — испуганно воскликнул Долли где-то позади.

Фонарь погас. Ничего не видя перед собой из-за плававших перед глазами зеленоватых кругов, Паштет рванулся вперед и со всего маху налетел подбородком на выскочивший из тьмы тяжелый кулак.