Хранитель света

Глава 8

Паштет прервал связь и рассеянно повертел мобильником. Корпус аппарата треснул в двух местах, одна из трещин наискосок пересекала окошко дисплея. Вид у аппарата был такой, словно его положили на асфальт и хорошенько наступили ногой; оставалось только удивляться, как он после этого еще работает. «Надо бы корпус поменять», — подумал Паштет и сунул аппарат в карман новенького французского пиджака, купленного буквально накануне в первом подвернувшемся магазине.

Разговор, на который он так рассчитывал, увы, не оправдал надежд. Он лишь усилил его сомнения. Жена утверждала, что Юрченко ее не видел, что это не она его спугнула и что у нее и в мыслях не было предупреждать этого скользкого прохвоста о том, что в Бельгию по его душу отправилась целая международная делегация во главе с Паштетом. Впрочем, в то же самое время она не отрицала теоретической возможности того, что Юрченко мог ее случайно засечь, но не подать виду. И потом… В общем, слишком сложные, слишком тонкие у них с супругой были отношения, чтобы Паштет мог расспрашивать ее с пристрастием. «Я сказала тебе все, что знаю, — заявила она в конце. — Оправдываться без вины я не стану. Раз уж так вышло, ничего не поделаешь. Плюнь на все, Пашенька, и возвращайся, я соскучилась».

Паштет докурил сигарету, поглядывая на стеклянную витрину кафе. Сквозь отмытое до скрипа стекло ему был отлично виден накрытый клетчатой скатертью столик, за которым сидели Хохол, Грицко и Долли. На глазах у Паштета к столику подошла официантка, расставила тарелки с едой и удалилась, пугливо косясь на странных посетителей. Паштет безрадостно усмехнулся: официантку можно было понять. Многочисленные нашлепки из пластыря, которыми была изукрашена вся компания, бросались в глаза даже с улицы; в сочетании с русской речью и развязными манерами они должны были производить устрашающее впечатление на любого законопослушного иностранца. «Хорошо дерется, сволочь, — подумал Паштет о незнакомце, напавшем на них в доме Юрченко. — И бокс знает, и какую-то спецподготовку прошел… Интересно, кто он такой? Откуда свалился на наши головы? Какой-нибудь приятель Юрченко? Или просто эмигрант, подрабатывающий сторожем? Дичь какая-то, ей-богу. Не бывает тут никаких сторожей, это не Россия. Тут у них полиция, секьюрити всякие… Какие еще, к черту, сторожа… М-да… Думай не думай, а получается, что Хохол прав: тут дело нечисто. Линять отсюда надо, вот что. Торчим у всех на виду с битыми рожами, как клоуны на арене, — со всех сторон нас видать, и спрятаться некуда. Дождемся, что загребут в участок, тогда мало не покажется…»

…От прокатного джипа, так бездарно засвеченного в Мелене, они избавились без проблем. Народ в их компании подобрался бывалый, даже Грицко с Долли немало повидали, не говоря уже о Паштете с Хохлом, и в таких вот поганых ситуациях все они действовали чисто рефлекторно. Просто гнали спящими улицами, прислушиваясь, не завоют ли за спиной ментовские сирены, хлюпали разбитыми носами, шипели сквозь зубы, матерились вполголоса и ни о чем пока не думали, кроме одного: оторваться, исчезнуть, уйти, чтобы не замели. Хохол утирал кровь с расквашенной морды окончательно превратившимся в грязную тряпку галстуком от Версаче и все пытался зачем-то пристроить на место оторванный рукав рубашки; Долли вел машину, глядя на дорогу одним глазом, потому что другой у него совершенно заплыл, и бормотал страшные ругательства распухшими, как оладьи, рассеченными губами, с которых капала кровь. На Грицко было страшно смотреть, выглядел он так, будто с грузовым поездом бодался, и даже несокрушимый Паштет чувствовал себя не ахти. Когда-то он неплохо боксировал, выигрывал соревнования и однажды даже занял второе место на чемпионате России; проигрывать бои ему тоже случалось, но никогда до этой ночи Паштет не бывал в нокауте, а тут, пожалуйста, сподобился. Правда, без памяти он валялся минуты две, от силы три, но ведь валялся же, и притом с одного удара… Рассказать кому — ведь не поверят же! Как будто ненароком на самого Мухаммеда Али наскочил…

Вот эта мысль — про Мухаммеда Али, — наверное, им и помогла. Стоило только Паштету подумать про легендарного чернокожего боксера, как он увидел на тротуаре прохожего — тоже черного, как сапог, очень вызывающе одетого и при этом пьяного в дым. Шел себе черномазый, сам не зная куда, выписывал кренделя по тротуару, по временам забредая на проезжую часть, помахивал упрятанной в бумажный пакет бутылкой и ни о чем таком, наверное, не думал. К бабе, наверное, шел, а может, и от бабы — от такой же, как он сам, шоколадки с кольцом в носу…

У Паштета в голове будто молния сверкнула. Он ведь еще даже и не начинал думать о том, как им быть дальше, как избавиться от засвеченной тачки и как, е-мое, выбраться из страны, не угодив при этом за решетку. А тут вдруг все ему сделалось ясно — и про тачку, и про все остальное. «Стой», — сказал он водителю, и Долли ударил по тормозам.

И странное дело: все поняли, что задумал Паштет, раньше, чем он успел открыть рот. Да оно и к лучшему: пока бы он объяснял, что да как, черный уже удрал бы за тридевять земель. И без того, увидев резко затормозивший совсем рядышком огромный черный джип, этот афробельгиец шарахнулся в сторону, как деревенская лошадь от самосвала, и вознамерился задать стрекача. Но не тут-то было: Долли и Грицко мигом выскочили из машины, догнали черного, навалились, заломали, заткнули пасть и поволокли, а возле машины их уже ждал Паштет и сразу же, без предисловий, аккуратно и сильно врезал фомкой по обвязанной пестрым платком кучерявой башке. Башка поникла, африканца затолкали в машину и рванули куда подальше.

За городом им удалось отыскать затопленный недавними ливнями глиняный карьер, и в этот карьер они аккуратно спустили машину, предварительно усадив на водительское место невезучего негра. На заброшенной грунтовой дороге, что вела к карьеру, остались отличные, очень четкие следы протекторов, которые обрывались у самой воды, уходили в нее.

Дальше Долли пришлось выступить с сольным номером, поскольку именно он оформлял аренду джипа — на свое имя оформлял, а точнее, на имя российского предпринимателя Николая Жукова, приехавшего в Бельгию в поисках партнеров по бизнесу. И вот этот самый предприниматель Жуков под утро завалился в ближайший полицейский участок с разбитой вдребезги физиономией, оборванный, с вывернутыми карманами и принялся бормотать что-то непонятное по-русски. Его умыли, обработали ему синяки и ссадины, облепили с головы до ног пластырем и вызвали переводчика. С его помощью Долли объяснил, что поздно вечером на него напали какие-то чернокожие, избили, ограбили и угнали взятый в аренду джип. Слава богу, что паспорт оставили — не пригодился, надо полагать…

Вызвали представителя прокатной фирмы, исписали кучу бумаги — словом, Долли проторчал в участке полдня. За это время остальные совершенно извелись. Но закончилось все благополучно: местные менты отнеслись к потерпевшему с сочувствием, хотя помочь не обещали, а представитель фирмы повздыхал-повздыхал, поморщился, покривился да и развел руками — машина-то была застрахована, так что фирмачи на этом деле ничего не потеряли. А что страховая фирма что-то потеряла, так это ее проблемы — пусть ищут, благо далеко за угнанной тачкой ходить не надо, сама найдется, когда в карьере вода спадет…

Словом, с этим они разобрались — и от джипа избавились, и того парня, которого им пришлось пришить в доме Юрченко, списали на черномазых. И никто, что характерно, не удивился, никто ничего не заподозрил — крепко, наверное, их эти черные достали. Ну, да черные — они кого хочешь достанут. В России от них тоже спасу нет. Нет, вообще, если вдуматься, это же кошмар: мало того что негры, так в придачу еще и мусульмане! Бедные бельгийцы!

Но вот с тем парнем получалась какая-то чепуха. С одной стороны, конечно, нет человека — нет проблемы, но с другой… С другой стороны, откуда этот тип взялся, кто такой и зачем полез в драку — один на четверых, будто смерти искал. Да еще к тому же и русский… Может быть, Юрченко обзавелся личной охраной? Так ведь охране платить надо, а платить Денису Юрченко во все времена было нечем. Да и не любил он это дело — платить кому-то. А такому мордовороту, как тот, что налетел на Паштета с его братвой в пустом коттедже, попробуй только не заплатить! Свернет морду на затылок, и будешь на собственные пятки без зеркала глядеть.

Или дело вовсе не в Юрченко? Паштет поморщился, подумав о том, что засаду могла организовать его жена. А что? Он ведь знал, что она его не любит. Ну, благодарна, так ведь благодарность — штука утомительная. Тяжелое это дело — всю жизнь быть кому-то обязанным. Так и подмывает предпринять что-нибудь этакое, после чего благодарность твоя плавно перейдет в светлую память об усопшем. И это очень удачно, если имущество усопшего при этом так же плавно перетечет в твои руки… И ведь как все просто! Засылаешь миленка в Бельгию, подальше от дома, а там его уже ждет засада, и на тебе, пожалуйста, — готов усопший!

Засада… Странная какая-то засада. Один человек против четверых, без оружия, с дурацким фонариком — это, что ли, засада? Так, что ли, в наше время заказы выполняют? Странно… Тут что-то не срасталось; при любом раскладе, с какой стороны ни глянь, ситуация выглядела бредовой, и было непонятно, что делать дальше.

Паштет докурил, бросил окурок — не под ноги, а в урну, чтобы лишний раз не выделяться, — и вернулся в кафе. Лицо у него было мрачное, и Хохол, только раз на него глянув, сразу же спросил:

— Ну что? Она, конечно, не при делах?

Его тон Паштету очень не понравился. Он вперил в распухшую, вдоль и поперек исполосованную пластырем физиономию Хохла тяжелый, давящий взгляд и, выдержав долгую паузу, сказал:

— Да. Она не при делах.

Хохол спокойно выдержал его взгляд, усмехнулся и опустил глаза в тарелку.

— Что тут смешного? — агрессивно спросил Паштет. Чувствовал он себя довольно шатко и неуверенно и потому торопился укрепить свои позиции.

Увы, Хохол тоже был не из тех, кто легко покидает свои окопы.

— Что смешного? — переспросил он, ковыряя вил кой омлет. — Да ничего смешного, браток. Это смех сквозь слезы, понял? У меня всегда так, когда я вижу, что кто-то думает не головой, а головкой.

Долли вздрогнул и перестал жевать. Грицко застыл, не донеся до разинутого рта вилку с куском омлета. Омлет немного повисел, ожидая, что его наконец съедят, не дождался, соскользнул с вилки и шлепнулся на скатерть, ко Грицко этого не заметил.

Паштет молчал, до звона в ушах стиснув челюсти, чтобы не сказать чего-нибудь, что окончательно отрежет путь к примирению. Он был не столько зол, сколько удивлен. Догадаться, что именно по поводу всех этих дел думает Хохол, было несложно, но Паштет никак не ожидал, что партнер выскажет свои мысли вслух, да еще в такой оскорбительной форме. Да еще при братве… При братве! Нет, мир миром, партнерство партнерством, а авторитет — авторитетом. Заработать его тяжело, а потерять — раз плюнуть. Ишь, застыли, ждут… Прямо немая сцена из «Ревизора»!

— Ты, вообще-то, в курсе, что за такой базар отвечать надо? — вежливо поинтересовался Паштет.

Грицко сунул в рот пустую вилку, облизал, вынул, положил на стол и несколько раз вхолостую подвигал челюстью, словно жуя омлет, который лежал на скатерти. Долли тоже положил вилку — аккуратно, без стука — и круглыми глазами уставился на Грицко. Тот ответил ему таким же растерянным взглядом. Оба видели, что назревает разборка по полной программе, и оба не знали, что делать — без стволов, без машин, без братвы, с которой и на смерть идти не страшно… Кулаками, что ли, разбираться? Прямо тут, в этом бельгийском шалмане?

Между тем Хохол, который все это затеял, преспокойно жрал свой омлет, запивая томатным соком.

Услышав вопрос Паштета, он промокнул разбитые губы салфеткой, перестал жевать и спокойно сказал:

— А ты не лезь в бутылку, брателло. За базар ответить для меня не проблема, а только сначала не мешало бы все-таки разобраться, кто нам такую подлянку кинул. Ты не против?

— Допустим, — сквозь зубы процедил Паштет. Хохол говорил вполне миролюбиво, ситуация отнюдь не располагала к объявлению войны на взаимное уничтожение, и он решил до поры придержать лошадей. В конце концов, распускать пальцы веером и колотить друг перед другом понты им с Хохлом действительно было не в уровень.

— Угу, — сказал Хохол и снова принялся с аппетитом жрать. — Ты не обижайся, Паша, — продолжал он, жуя и облизываясь. — Я, может, обидно сказал, но ты не обижайся. Ты все-таки подумай: кто? Что ты за свою ба… гм… за жену свою даже мне, старому корешу, глотку порвать готов — это тебе плюс, за это я тебя уважаю и любому, кто про тебя плохое слово скажет, сам глаза выдавлю. Но ты мне тогда скажи: кто, если не она? Никто не знал, куда мы едем, кроме твоей жены, и Дениса нашего никто, кроме нее, предупредить не мог. Ну вот как это понимать?

Паштет крякнул.

— Да думал я уже об этом! — с раздражением сказал он. — Что я, по-твоему, совсем баран? Не срастается! Ну допустим (допустим!), что она тут с ним опять снюхалась и решила меня убрать, чтобы не отсвечивал. Допустим даже, что она узнала, с кем я еду, — а я ей, кстати, этого не говорил — и захотела по старой памяти грохнуть заодно и тебя.

— Ага, — жуя, сказал Хохол, — допустим. Типа предположим.

Грицко и Долли, убедившись, что начало военных действий отложено на неопределенный срок, уткнулись в свои тарелки и торопливо уминали омлет с колбасой, делая вид, что их тут нет. Пожалуй, они бы дорого дали за то, чтобы действительно не присутствовать при этом деликатном разговоре; Паштет тоже был бы несказанно рад их отсутствию, но прогонять братков было поздно: все, что надо, они уже слышали. Хоть ты мочи их после этого, ей-богу…

— Предположим, хрен положим, — проворчал он, с отвращением отталкивая тарелку с нетронутой едой. — Ты где таких киллеров видал — у себя на Украине, что ли? Даже если бы я ехал сюда один как перст, моя Катерина все равно не такая дура, чтобы посылать против меня какого-то кренделя с фонариком.

— Правильно, — согласился Хохол. — Нет, правда, жена у тебя — золото. И умная, и красивая, и на сторону не ходит… Мне бы такую! В натуре, жалею, что тогда ее проглядел. Главное, умная. И… это, как его… правильная. Крови не любит, жалеет всех подряд. И слизняка этого пожалела, попросила не мочить, и тебе рук марать не велела… И у нее самой тоже, небось, руки чистые. Она у тебя. Паштет, почти святая, я это серьезно говорю, без подковырок. Она святая, а ты про нее такое говоришь: киллеры какие-то, заказы… Правильно, не срастается! На нее это не похоже. Да и где она его найдет, этого киллера? Тебя вся Москва знает, чуть что, сразу доложили бы: так, мол, и так, Паштет, поступил на тебя заказ, а знаешь от кого?..

— Ну, — сказал Паштет. — Я ж тебе то же самое толкую, так в чем дело?

— Все правильно, — заметил Хохол. Он доел омлет, подчистил тарелку хлебной коркой, сожрал корку, с вожделением покосился на остывающую порцию Паштета, но сдержался, не спросил, будет ли тот есть. — Все правильно, — повторил он, — только мы при этом в дерьме по уши. Самое малое, что нам могут здесь пришить, это въезд по поддельным документам, кражу со взломом и драку с причинением тяжких телесных повреждений…

При упоминании о телесных повреждениях Долли, не отрывая взгляда от тарелки, с сомнением покачал головой: ему было велено замочить залетного фраера, и он был уверен, что замочил. Во всяком случае, он старался замочить. Наглухо.

— Правильно, Долли, — сказал Хохол, заметив его движение. — Как это в уголовном кодексе?.. Причинение тяжких телесных повреждений, которые повлекли за собой смерть потерпевшего. Во как! Говоря по-русски, это убийство — как минимум, непредумышленное. И, заметь, здешняя ментовка поспела как раз вовремя. Если бы не эта их привычка ездить с включенной сиреной, мы бы сейчас всей шарой на нарах бока отлеживали… А там, в Москве, никто не замарался, у всех руки чистые. И Юрченко, кстати, от нас слинял в лучшем виде. Как тебе это нравится?

Паштет молчал долго — гораздо дольше, чем мог себе позволить при сложившихся обстоятельствах. Все остальные тоже молчали — ждали ответа. Не только Хохол ждал, но и Грицко, и даже Долли — все они ждали объяснений. А что он мог объяснить, если и сам ничего не понимал?

— Не знаю, — сказал он наконец. — Ну, не знаю я! Базары тереть можно до бесконечности, а толку? Ты ни хрена не понимаешь, я ни хрена не понимаю… Однако Катерину мою ты, Хохол, оставь. Ты на нее давно зуб имеешь, потому что знает она про тебя много, но я тебе говорю: оставь ее в покое! Подозревать кого угодно можно: хоть тебя, хоть меня, хоть, к примеру, Долли — дескать, перекупили парня, вот он все это и подстроил. Вот скажи, Хохол, если бы тебе пришла малява про меня — дескать, скурвился Паштет, ментам стучит, пацанов сдает пачками, — ты бы поверил?

— Это смотря от кого малява, — сказал Хохол. — Хотя… Да нет, ты прав. Верят в церкви. Я бы сначала сам, своими глазами убедился. Ты — это ты, я тебя знаю.

— Вот, — сказал Паштет. — И я не верю, что Катерина меня кинула. И не поверю, пока сам во всем не разберусь. Это все, что я могу тебе сейчас сказать. Согласись, большего ты от меня не можешь потребовать.

— Не могу, — легко согласился Хохол. — Ты сказал, что разберешься, значит, разберешься. Да и кому с твоей женой разбираться, как не тебе?

В последних словах Хохла Паштету опять почудился оскорбительный намек, но он почел за благо пропустить его мимо ушей — по крайней мере, пока. Здесь, вдали от Москвы, ссориться с Хохлом было не с руки. Он чувствовал, что поссориться все равно придется, но предпочитал сделать это на своей территории, где ему будут помогать даже стены и где игра при любом раскладе будет идти в одни ворота. В конце концов, одним хохлом больше, одним меньше… Насчет Хохла Катерина с него никаких обещаний не брала, а эту жирную сволочь давно пора укоротить — хотя бы за то, что его отморозки когда-то сделали с ней, с Катериной…

— Что делать-то будем? — рискнул подать голос Долли.

— Ага, — подхватил Грицко, — куда подадимся, командиры? Что-то мне тут неуютно, как голому на морозе.

Паштет посмотрел на Хохла. Тот пожал жирными плечами, за неимением еды жуя деревянную зубочистку.

— Хрен мы его теперь найдем, — сказал Хохол, грызя свою деревяшку. — Да и как искать с такими рожами?

— Я его все равно найду, — мрачно пообещал Паштет. — Не сейчас, так позже. Сколько можно позволять какому-то фраеру себя кидать?

— Согласен, — сказал Хохол.

— Так ты в доле?

— А то!..

— Тогда надо думать, как отсюда сваливать. Братан, — обратился Паштет к Грицко, — у тебя, кажись, карта была.

— Карта в джипе осталась, — сообщил тот с таким обиженным видом, словно его обвинили в карманной краже. — Ее зараз рыбы изучают.

— Да какие там рыбы! — сказал Долли явно очень довольный тем, что дело кончилось миром и что разговор наконец зашел о понятных ему вещах — о том, например, как убраться отсюда. — Хелло, Долли! Там же одни лягушки!

— Когда рыбы нема, — наставительно сказал Грицко, — так и жаба за леща покатит.

— Ладно, — сказал Паштет, — хрен с ней, с картой. Я и так помню, что до Маастрихта отсюда верст пятьдесят, а то и меньше.

— Это где? — спросил Хохол.

— Это в Голландии. А от Маастрихта до Германии рукой подать. А в Германии мы, считай что дома. Там наших навалом. Значит, берем первую попавшуюся тачку и — на север. Пока они тут хватятся, мы будем уже в Голландии. Там меняем тачку и валим в Германию, а уж в Германии, я думаю, разберемся, как до дому добраться.

— Да, — сказал Грицко, — в Германии точно разберемся. Помню, мы с хлопцами…

Хохол велел ему заткнуться, жестом подозвал официантку и расплатился, оставив непомерно щедрые чаевые — за испуг, как он выразился. Они поднялись из-за стола и покинули кафе, а через полчаса, в полном соответствии с изложенным Паштетом планом, уже мчались в сторону голландской границы на угнанном из какого-то переулка «Мерседесе».