Изменник

11

Анне кажется, что бал длится целую вечность. Бледные сумерки просвечивают сквозь высокие окна. Должно быть, уже второй час ночи. Она чудесно провела время, действительно чудесно. А вон и Андрюша, снова беседует с коллегой, чьего лица она не помнит. Сегодня вечером она дважды оконфузилась, не узнав людей, которых ей уже представляли, и, возможно, неоднократно. Они хвалили ее платье и прическу. Она вежливо принимала комплименты и приглашения на танец — лишь бы они не догадались, что она понятия не имеет, кто они такие. Странно, в садике она знает каждого ребенка и родителя. Может, она просто не старается запоминать коллег Андрея. Правда в том, что в их присутствии она всегда немного нервничает. Рано или поздно все спрашивают, чем она занимается, и встречают ее ответ с плохо скрываемым удивлением, потому что им кажется, что она должна быть таким же профессионалом, как и Андрей.

Сейчас ей хочется потанцевать с ним. Она устала чувствовать на себе чужие мужские руки, обнимающие ее за талию, сжимающие руку. Когда танцуешь, ты находишься близко к другому человеку, слишком близко. Иногда даже чужой запах может отталкивать, хотя ты и делаешь вид, что не замечаешь его. И не потому, что от кого-то дурно пахло — к балу все постарались привести себя в пристойный вид. Вполне вероятно, кто-то думает то же самое и о ней — просто потому, что она не в их вкусе.

Ей нравится, как пахнет Андрей: чем-то теплым, похожим на запах печенья, и таким родным, что иногда ночью она, когда думает, что он уже уснул, утыкается в него лицом, пробуя на вкус, ощущая губами его ровное тепло.

Последний танец с Орловым был ужасен, но она хотя бы вспомнила, как его зовут. Его пухлые ладони были влажными, а короткие ухоженные ногти впивались ей в спину. Маленькие мигающие глазки, если присмотреться внимательно, не излучали веселья, а казались холодными и наблюдательными. Анна заметила, что на его жене было черное платье, полинявшее от времени, хотя она и попыталась освежить его новым воротничком. Но сам Орлов при этом выглядел блистательно: от кончиков бальных туфель до напомаженных волос.

Орлов с женой уже ушли. Толпа поредела, и те, кто остался, теперь могут танцевать свободно. Больше никакого топтания на одном месте, локтем к локтю. Над танцующими висит облако табачного дыма. Когда они пришли, в зале пахло зеленью и розами. Цветы только что сбрызнули водой, и они были покрыты сверкающими каплями. У Анны был и свой цветок: Андрей приколол к ее корсажу бордовую розу в обрамлении папоротника. Теперь та выглядит слегка увядшей, но когда Анна вернется домой, она поставит ее в воду, и за ночь та оживет. Есть в ней бархатистая сладость настоящей садовой розы. Но теперь весь зал пропах папиросным дымом, запахом спиртного и духами «Красная Москва». И даже складки ее платья опали и безжизненно повисли.

Она знала, каким будет предстоящий бал, представляя все его детали, вплоть до композиций из жестких гвоздик в позолоченных вазочках на сервированных к ужину столиках, пятнистого зеркала в дамской гардеробной, бутылок советского шампанского и цинандали (которых никогда не бывает достаточно) и оценивающих улыбок начальства Андрея.

И все равно она испытывала радостное волнение, когда собиралась сюда. Коля уже уехал к Грише, Андрей дежурил до семи тридцати, и в квартире Анна была одна. Когда она надевала через голову платье, оно скользнуло вниз, обдав ее потоком холодного воздуха, и дрожь прошла по всему ее телу, от затылка до пяток. Может, ее вызвал запах новой ткани, свежесть ее прикосновения или чувство обновки, с которой еще не связано никаких воспоминаний. И так легко хоть на мгновение поверить, что в этом платье может случиться любое чудо. Она оглядела свои руки, сильные и округлые. Сжала и разжала пальцы. Кисти руку нее похудели, и вены на них выступили сильнее. Когда работаешь с детьми, это неизбежно, сколько бы статистических данных ты ни собрала и в какие бы таблицы ни оформила. Это физическая работа, и от нее кожа грубеет. А зимой костяшки пальцев всегда обветрены.

Хотя сегодня, спасибо Ирине, руки у нее выглядят нежными и гладкими. «Возьми, Аня, полчашки сахарного песку и смешай его в глубокой миске с двумя ложками растительного масла. Эту смесь вотри в кожу рук и держи как можно дольше. То же самое проделай с локтями. Локти-то нас и выдают».

На первый взгляд, это был напрасный перевод сахара и масла, но Ира так настаивала, что Анна согласилась попробовать ее рецепт, и вынуждена была признать, что он сработал. В результате сахар приобрел неприятный грязно-серый оттенок, но ее руки уже много лет не были такими мягкими.

Она разгладила платье на бедрах. Сидит прекрасно. Если бы у нее было время и швейная машинка, как у Юлии, она бы всю одежду шила себе сама. Замечательно, когда вещь сидит идеально и сшита специально на тебя! Она заметила, как бьется сердце под тканью платья. Даже странно, что она так взволнована. Это не то волнение, какое испытываешь в юности, собираясь на танцы, где надеешься встретить «кого-то». «Нет, — думает Анна, подходя к зеркалу и разглядывая в нем свое лицо. — Это не то, чего я хочу. Я хочу встретиться с Андрюшей, но не так, как мы каждый день встречаемся дома. Домашняя жизнь — рутина, и такой она и должна быть, но иногда возникает ощущение, что мы проживаем ее, точно во сне, как лунатики».

Она смотрит на свое лицо в зеркале, такое же, как всегда. Но нет, она обманывает себя, потому что и лицо у нее не такое, как прежде. Ей уже тридцать четыре, и с каждым днем она становится старше. Если бы из зеркала на нее взглянуло ее двадцатилетнее отражение, перемена потрясла бы ее. Она движется по конвейерной ленте от рождения к смерти, но так медленно и незаметно, что это не кажется невыносимым.

Анна сжала кулаки: «Ты должна это прекратить!»

Она собирается на свидание с Андреем, своим мужем. Ирина думает, что Анне повезло, что ей удалось построить свое счастье. Бедная Ирочка! Все, чего она хочет, это выйти замуж и родить детей, любить и быть любимой. «Я знаю, что счастлива, — думает Анна. — Даже представить не могу, как бы я жила без Андрюшки и Коли».

Иногда ей кажется, что мертвые до сих пор сердятся на нее за то, что она выжила, а они — нет. Она снова вернулась к жизни. Волоски, которыми сплошь обросли руки у нее и у Коли, теперь сошли. Андрей говорил, что они выпадут, как только они начнут нормально питаться. Но отца и Марину зарыли в яму.

Анна отвернулась от зеркала и посмотрела на дверь Колиной комнаты. Там лежал отец. Что, если она сейчас подойдет, откроет ее, а он все еще там, — лежит и смотрит на нее с упреком за то, что она совсем его забыла. Вдруг он протянет мерзлую руку и вцепится в нее мертвой хваткой? И скажет, что это не мертвые отгородились от живых закрытой дверью, а выжившие захлопнули дверь к своим мертвецам.

«Нет, — говорит она себе. — Нет. Он был не таким. Он хотел, чтобы мы с Колей выжили. И теперь покоится в мире».

Однажды она попыталась поговорить об этом с Андреем. Он ее выслушал, но она видела, что ее рассказ только встревожил и расстроил его. Он ненавидит чувство собственного бессилия, когда ничем не может помочь. С Колей она никогда не говорит о прошлом, только если он сам начинает расспрашивать. Неизвестно, что он помнит, а о чем забыл. Слава богу, у них была возможность все время держать его в помещении, потому что Марина могла присмотреть за ним, пока Аня ходила за пайком или дровами. Многим женщинам не настолько повезло. Коля не видел трупов на улицах и во дворах. Не видел хлебных очередей и с какими лицами люди прятали за пазуху свой скудный паек, а потом озирались вокруг, как загнанные животные. Он не видел таких сцен, как та, которую однажды наблюдала и с тех пор не может забыть Анна: маленькая девочка, до глаз укутанная в несколько слоев одежды, стоит рядом с лежащей в снегу и не могущей подняться на ноги женщиной. И пока Анна смотрит, мимо проходит мужчина и подхватывает ребенка, оставляя женщину лежать на земле. А та глядит темными, как изюм, глазами в провалах глазниц. Это воспоминание терзает Анну. Тогда она предположила, что девочка была ребенком мужчины. Но была ли она права или просто слишком слаба и поэтому видела лишь то, что хотела увидеть?

Андрей прав, ей не следует об этом думать. Он почти всегда прав. И никогда ни за что ее не упрекает. Иногда ей даже хочется, чтобы упрекнул. Слишком о многом они вообще не разговаривают.

Хотя, может, это и к лучшему. Если бы он когда-нибудь произнес слова, которых она боится, она бы уже не смогла их забыть.

«Мужчины точно так же хотят иметь детей. Это естественно».

Он никогда не говорил, даже не намекал, что только ее и Коли ему недостаточно. Но она знает Андрея. Он слишком порядочен и верен и потому никогда не скажет, что на самом деле чувствует из-за того, что она не может забеременеть. Как-то раз она спросила его, может, голод лишил ее способности к зачатию? Он строго посмотрел на нее и ответил: «Конечно, нет, Аня. В то время — возможно, но теперь это никак не может сказаться». И по тому, что у него был наготове ответ, она поняла, как много он об этом думал. Думал, но не делился с ней своими размышлениями.

Анна расправила плечи, сделала глубокий вдох и снова посмотрела на себя в зеркало. Платье удалось. В нем она выглядит совсем другой женщиной. Если бы она могла перестать быть собой — если бы Андрей перестал быть собой — неизвестно, что могло бы произойти. Но уже пора идти. Андрюша на дежурстве, костюм он взял с собой, чтобы переодеться прямо в больнице. Она договорилась встретиться с ним в восемь. Жаль, что они не смогли выйти из дому вдвоем, держась за руки. Но, по правде говоря, это неважно. Коля ночует у Гриши. И теперь все время на свете принадлежит им одним.

Наверное, скоро они смогут пойти домой. Оркестр заиграл еще одну польку, и Анна отошла за колонну. Зал все так же переполнен. Публика за боковыми столиками всерьез налегает на спиртное и следит за танцующими с неослабевающим угрюмым вниманием. Мужчина медленно поднимается, восстанавливает равновесие, и, стараясь не шататься, целенаправленно шагает к разграбленному буфету. Вряд ли его интересует оставшаяся там еда. Скорее всего, он думает, что где-то там туалет. Непрерывное гудение радостных голосов и музыки начинает ослабевать.

Доиграют эту польку, потом, наверное, кадриль, и напоследок — вальс. Она столько надежд возлагала на этот вальс, но сейчас ей уже все равно, будут ли они его танцевать. Все речи уже произнесены, все тосты подняты. Кто вообще придумал произносить на балу речи? Конечно, интересно было узнать, что больницу посетила делегация торакальных хирургов из Парижа, и тем не менее. Хорошо, что они успели уехать обратно в Париж — ужин бы их разочаровал: холодный лосось расползался, а к фрикаделькам со специями не хватало соуса.

Анна усмехается сама над собой: и когда она успела стать такой разборчивой? Лосось есть лосось. Но все равно она бы приготовила его иначе. К нему нужен резкий соус, а не этот жирный майонез. Она бы сделала соус из щавеля. Картофельный салат заветрился, будто простоял уже пару дней, а не несколько часов. Водка, впрочем, была первосортной. Анна сбилась со счета, сколько партнеров по танцам заверили ее в этом.

Господи, Андрюшка с кем-то танцует! Кто эта женщина? Она намного старше него, волосы забраны в строгий узел. Платье на ней до того уродливое, что сердце сжимается: ярко-бирюзовое, плохо скроенное, из-за чего бюст выпирает, как диванный валик. Однако она красивая. Если надеть на нее белый халат, она будет выглядеть впечатляюще, — да, наверное, так и выглядит. Она — врач или рентгенолог. Наверное, купила это платье без лишних раздумий, потому что оно оказалось более-менее подходящим к случаю. Анна невольно позавидовала такой степени безразличия. Она даже не пытается изображать шаги польки. Двигается в своем собственном ритме, величаво и совершенно не в такт музыке.

Они приближаются к ней, больше не притворяясь, что танцуют. Андрей берет ее под руку.

— Аня, позволь мне представить тебя Риве Григорьевне Бродской, моей коллеге-хирургу.

Это она. Та, что оперировала сына Волкова. Анна совсем не так ее себе представляла.

— Вам нравится бал? — поспешно спрашивает Анна.

— Да. Думаю, да, — отвечает Бродская, как будто вопрос требует правдивого ответа.

— В этом году они пригласили хороший оркестр.

— Да, похоже на то.

В этой обстановке она выглядит неуместно. Анна задумывается, почему Бродская вообще решила пойти. Несомненно, у нее были те же причины, что и у всех остальных. Она пришла потому, что иначе это выглядело бы так, будто она отбивается от коллектива. Это платье она надела по необходимости.

— Для меня это своего рода прощальный вечер, — произносит Рива Григорьевна, глядя Анне прямо в лицо.

— О, значит, вы покидаете больницу?

— Я уезжаю из Ленинграда. Согласилась на место в Ереване. А вы не знали?

— До сегодняшнего вечера я не видела никого из коллег Андрея, наверное, уже несколько месяцев, — говорит Анна, вдруг сознавая, что никто из них не заглядывал к ним уже много недель подряд. А затем, пока Рива Григорьевна продолжает на нее смотреть, до нее доходит, что эту новость она могла — и должна была — услышать от Андрея. — Поздравляю вас, — говорит Анна.

— Некоторые могут счесть это шагом назад в плане карьеры, — продолжает говорить Бродская, не сводя глаз с Анны, — но у Еревана есть свои преимущества. Никто не рвется там работать. Это очень далеко от Ленинграда.

Анна натянуто улыбается:

— Да, — говорит она, — наверное.

— Две с половиной тысячи километров. Немалое расстояние.

Андрею заметно не по себе.

— Вы молоды, — говорит Бродская, глядя на Анну и слегка улыбаясь. — У вас еще все впереди.

Анна смеется.

— Почему вы смеетесь?

— Полагаю, отвыкла думать о себе как о молоденькой девушке.

— И тем не менее вы достаточно молоды, чтобы начать все сначала.

— Начать все сначала? — повторяет Анна, нахмурившись.

— Да. Я пыталась убедить вашего мужа, что перемена климата пойдет ему на пользу. — Она внезапно меняется в лице, глядя поверх Аниного плеча. — Добрый вечер, Борис Иванович.

Это Русов.

— Как вам нравится наш бал, дорогая Анна Михайловна? — спрашивает он и, к Аниному изумлению, берет ее руку, подносит к губам и целует. Она подавляет острое желание отдернуть руку. Рива Григорьевна уже ушла. — Но почему вы не танцуете, милая барышня?

— Я немного устала, — говорит Анна.

— Красивые молодые женщины ходят на балы не для того, чтобы чувствовать себя усталыми. Вы ведь не откажете мне в танце?

Оркестр все еще играет польку. Аня бросает взгляд на Андрея, ища у него поддержки, но он стоит с каменным лицом и смотрит прямо перед собой. Ей нельзя оттолкнуть этого человека. Кожа ее покрывается мурашками. В этот момент музыка усиливается в финальном крещендо, и звучат заключительные аккорды. Полька закончилась. Анна смотрит на Русова:

— Сожалею, но вы опоздали.

— Через минуту они заиграют снова.

— Да, но боюсь, что следующим будет вальс, а его я обещала Андрею. В другой раз, — весело произносит она.

Русов пожимает плечами.

— В любом случае поздравьте меня. Я перевожусь в Москву, в Морозовку. Скромность не позволяет мне откровенно заявить, что это повышение. Но сами знаете, они расширяются, открывают новые филиалы…

— Вы переезжаете в Москву? Когда?

— После Нового года.

По выражению лица Андрея Анна понимает, что он уже знает. Значит, Русов тоже устроил себе перевод из Ленинграда. Только не в Ереван: он сорвал куш и переводится в лучшую детскую больницу в столице.

— Моя новая должность по большей части административная, хотя, конечно, клиническая работа тоже будет.

— Конечно, — говорит Андрей.

Русов выглядит обновленным. Он светится от самодовольства, и короткий взгляд, брошенный на Андрея, полон презрения преуспевшего в делах человека к тому, кому это не удалось. Трудно представить, что это тот самый Русов, который обливался потом от страха в больничном дворе.

Оркестр берет аккорд.

— Это вальс, — произносит Анна, хотя как она может догадаться по двум нотам, выше его понимания. — Пойдем, Андрюша, потанцуем еще раз, а потом домой.

Он протягивает к ней внезапно одеревеневшие руки. Танцор из него никудышный, Андрей и сам это знает. Он предпочел бы выйти на площадку не под самодовольным взглядом Русова. Ривы Григорьевны нигде не видно: Русов остается в гуще событий, его ждет Морозовка, а ей следует исчезнуть.

Анна кладет левую руку Андрею на плечо. Он берет ее за правую и улыбается, глядя на нее сверху вниз.

— Не волнуйся, — говорит она. — На танцплощадке осталось не так уж много людей. Места нам хватит.

— Кажется, я знаю эту мелодию.

— Андрюша, ну конечно, ты ее знаешь. Ты сто раз ее слышал. Правда, я удивлена, что они ее играют, — говорит она, понизив голос.

— Почему?

— Это Шостакович. Неужели ты не узнаешь?

Хотел бы он объяснить Ане, что сочетания звуков, которые для нее складываются в мелодию так же ясно, как слова на бумаге, для него совершенно бессмысленны. Но ему нужно сосредоточиться на шагах, иначе он начнет запаздывать. Вальс — самый простой танец: раз-два-три, раз-два-три, и ему, кажется, удается наконец-то поймать ритм. Аннушка такая теплая и нежная. Ему даже не приходится думать о том, чтобы вести ее. Это она его ведет, хотя ей даже не видно, в какую сторону они двигаются.

— Следи, чтобы мы не врезались в колонну, сокровище мое, — говорит она вполголоса.

Раз-два-три, раз-два-три… Это совсем не сложно; он почти испытывает удовольствие. Андрей смотрит на изгиб Аниных губ, она чему-то улыбается.

— Смеешься надо мной?

— Конечно, нет. Я просто подумала, насколько лучше ты стал танцевать после того, как мы попрактиковались.

— Хорошо. Только давай это будет последний танец? Раз уж сегодня квартира в нашем полном распоряжении, воспользуемся этим по полной.

— Бедный Коля.

— Коля не бедный. Наша жизнь и так непрерывно вращается вокруг него.

— Так всегда, когда в семье есть ребенок, — не подумав, говорит она, и он тут же чувствует, как она напрягается всем телом.

— Ты так мне нравишься в этом платье, — говорит он поспешно.

— Да, но оно немного помялось. Твой друг Донцов вцепился в меня обеими руками. Наверное, думал, я собираюсь от него сбежать.

— Он хороший парень.

— Я знаю. И все равно, руки у него потные.

— Ты свою обязанность выполнила. Я видел, с кем ты только не танцевала.

— Да уж, с кем только… Слава богу, мне не пришлось танцевать с этой гадиной Русовым.

— Правда же он изменился? Он ведь был нормальный.

— Ты ему не нравишься. Я рада, что его переводят. Он опасен.

— Аня, не стоит сейчас об этом думать.

— Ты прав, не стоит. Слушай, Андрюшка, давай уйдем отсюда, пока они еще играют? Давай?

Улицы светлы и тихи. День снова будет прохладным и пасмурным. Но лето и так короткое, нужно ценить каждое мгновение. Анна с Андреем ловят себя на том, что ведут подобный разговор, как будто кто-то следит, чтобы они обменялись всеми положенными банальностями. Они медленно идут пешком, рядом, почти касаясь друг друга. Анна прислушивается к звуку шагов. Ее ноги, обутые в мамины вечерние туфли, ступают легко. Шаги Андрея четче и тяжелее. Через какое-то время они, как обычно, уже идут в ногу.

— Тебе понравилось?

— Да. — Анна утвердительно кивает.

— Каждый раз, когда я пытался тебя найти, ты танцевала.

— Ты же знаешь, я люблю танцевать. Ты раньше тоже любил.

— И сейчас люблю, только мои навыки никак не улучшаются. Я по-прежнему наступаю людям на ноги.

— У тебя получается не так плохо, как ты думаешь. Тебе нужно продолжать практиковаться. Я не хочу, чтобы ты кончил как мой отец.

— Обещаю, что этого не случится. Хотя он был прекрасным человеком, я ни в коем случае его не осуждаю, — торопливо добавляет Андрей.

— Ты понимаешь, о чем я.

Да, он понимает. Ее отец полностью погрузился в себя. Жить с ним было тяжело; еще тяжелее в его присутствии было чувствовать, что у тебя есть право наслаждаться жизнью.

— Хотя на даче ему нравилось, — говорит Анна. — Ну, знаешь, сидеть вечерами на веранде, курить, читать. Там он был счастлив. По крайней мере, счастливее, чем где-то еще.

Андрею не нравится направление, которое принимает их разговор. Лицо Анны печально и задумчиво, и мыслями она находится далеко от него, хотя и продолжает с ним говорить. Он обнимает ее за плечи и притягивает к себе.

— Ты такая красивая, Аннушка.

— Ой, Андрюша… — Она почти отмахивается.

Но он этого не допустит.

— Красивая, — повторяет он, и на этот раз она ничего не говорит, лишь крепче прижимается к нему. — Ты только подумай, — продолжает он, — мы можем валяться в постели хоть до одиннадцати. Я принесу тебе чаю.

— Думаю, все будет наоборот. Ты еще будешь вовсю храпеть, а я встану и начну варить овсянку, — отвечает она шутливым тоном, который действует на него так, будто она попыталась высвободиться из его объятий. Но сегодня он не позволит ей себя оттолкнуть.

— Аня! — он останавливается, она тоже и поворачивается к нему. Он протягивает руку и бережно гладит ее по лицу, проводит пальцами по скулам, по подбородку. Видит, как по ее телу пробегает дрожь. Хорошо. Удерживая ее взгляд, он ведет рукой от шеи вниз, туда, где грудь выступает из глубокого выреза платья. Она быстро испуганно оглядывается, но не отстраняется. На улице, кроме них, ни души.

— Аня, — говорит он еще тише, и спустя мгновение они уже обнимаются, тесно прижимаясь друг к другу, зеленое к черному. Он склоняет голову, она закрывает глаза. Исчезают и бледная ночь, и пустынная улица. Они почти не двигаются, словно хотят раствориться друг в друге. Он слышит, как участилось ее дыхание, как бьется сердце под тоненьким платьем. Как давно он испытывал подобные чувства? Очень давно. Они вечно заняты, вечно им некогда. Он почти забыл, что в сравнении с этим все остальное неважно.

Женщине нужно несколько недель, чтобы удостовериться в том, что она беременна. Анна так много циклов провела, то обретая надежду, то испытывая жестокое разочарование, что теперь ее устроит только стопроцентная уверенность. Может, спустя месяц она и начнет надеяться, что у нее есть шанс. Много лет назад, когда они еще были полны оптимизма, Андрей рассказал Ане, что существует способ определить беременность на ранних сроках: для этого нужно ввести мочу женщины крольчихе и через несколько дней обследовать яичники животного.

— Но крольчиху для этого сначала придется убить.

— Ну… да.

Тогда идея почему-то показалась ей неприличной — наверное, из-за того, что приравнивала человека к животному. Но вышло так, что им не пришлось применять эти знания на практике.

Уже четвертый час утра. Все происходит медленно, словно отрепетировано заранее, и всему суждено произойти именно так, а не иначе. Андрей ложится сверху и входит в нее. Вдруг он улыбается так по-детски открыто, что от любви к нему ее тело готово растаять. Она никогда не чувствовала себя настолько беззащитной и в то же время полностью защищенной.

Позже, после того, как он заснул, она продолжает без сна лежать в темноте. Она чувствует себя так, будто взобралась на вершину высокой горы, с которой ей виден весь мир. Она уверена, что зачала.