Изменник

6

Анна левой рукой направляет ткань под лапку швейной машины, правой равномерно крутит маховик. Игла ходит вверх-вниз, шов удлиняется, простроченная ткань волной спадает с края стола.

Юлия одолжила ей швейную машину на неделю. Анна уже раскроила и сметала платье, чтобы по максимуму использовать отпущенное время. Выкройку ей тоже дала Юлия.

Платье без рукавов, с пышной юбкой-колоколом чуть ниже колен. Сложнее всего с плечевыми швами и горловиной. Если она запорет вырез, чтобы это скрыть, ей придется сляпать какой-нибудь шарфик из остатков ткани. Выглядеть это будет ужасно.

Анна осматривает ткань. Да, шов ровный. Почти готово.

Можно начинать собирать наметкой юбку и пробовать скрепить ее с помощью булавок с лифом платья.

— А туфли к нему какие? — спросила ее Юля.

— Эти. — Анна показала Верины туфли. У них с матерью был один размер ноги. С пуговками на застежках этих вечерних туфель — парчовых, серебряных, на небольшом каблучке, — Аня любила играть в детстве. Должно быть, ее мать купила их задолго до того, как повстречала отца, потому что он никогда не танцевал. Анна поставила на них новые набойки. К счастью, туфли оказались классического стиля.

— М-мм, — кивнула Юлия без малейшего энтузиазма.

— Они очень удобные. И не надо так смотреть, Юля, это больничный бал, а не грандиозный прием в «Астории». Никто не будет глядеть на мои ноги.

— Фу, боже мой, Аня, никогда так не говори! Терпеть не могу, когда женщины говорят: «Все равно на меня никто не будет смотреть», словно это очко в их пользу. Мир и без того достаточно унылое место, зачем умножать количество безвкусно одетых женщин? Ты идешь на бал. Ты должна приложить максимум усилий. Я, например, всегда смотрю, во что люди обуты. Жаль, у нас разный размер, а то я могла бы одолжить тебе свои атласные лодочки.

Но Анна при всем желании не сможет влезть в Юлины хорошенькие туфельки. Она снова расправляет ткань и быстрее вращает маховик швейной машинки. Платье получается очень красивым. Андрюше оно понравится. Такое платье можно и поберечь, чтобы передать по наследству дочери.

Но нет. Она уже обещала одолжить его Ирине.

Юлия красиво одевается и непринужденно носит нарядную одежду. Она словно и не замечает взглядов, которые бросают на нее другие женщины. Она предложила Анне выбрать для бала любое из ее платьев, но Аня отказалась. Ей хочется чувствовать себя собой.

Порой она задумывается, подружились бы они с Юлией, если бы впервые повстречались сейчас. До замужества Юля носила фамилию Слаткина. Она была из многодетной семьи Слаткиных, с ребятишками которых прошла большая часть Аниного детства. Они жили все вместе, в одной коммунальной квартире. Юля была ей вместо сестры, но потом родители Слаткиных развелись, и все кончилось. Мать укатила, бросив детей. Анна помнит, что она работала на «Ленфильме». Она думала, что Юля уехала из Ленинграда вместе с отцом или умерла во время войны, пока однажды в переполненном Большом зале филармонии к ней не подошла хорошо одетая женщина и Юлиным голосом, полным надежды и сомнения, не произнесла: «Аня, это ты? Анна Левина?»

Юля и Аня познакомились раньше, чем выучили собственные имена. Они вместе играли под столом, пока взрослые вели бесконечные разговоры: Слаткины, Левины, писатели и музыканты всех мастей и бог знает какие еще идеалисты — любители встречать рассветы на кухне. Был среди них мужчина, который курил трубку и всегда сажал Аню на колено, когда декламировал стихи раскатистым басом. В ее памяти постоянные обитатели квартиры перемешались с временными, возвращавшимися в нее только переночевать на брошенных на пол матрасах, и бесконечной вереницей гостей, которые приходили и уходили в любое время дня и ночи. Их лица казались ей неотличимыми одно от другого. Она помнит их ботинки и голоса, запах папиросного дыма и бесконечный ряд стаканов, куда наливали чай, а если в доме вдруг появлялись деньги — пиво или водку. Она помнит нетерпеливый голос матери: «Вы вообще когда-нибудь собираетесь спать? Мне завтра рано вставать на работу». Но даже Верино лицо как в тумане, зато Юлька — вместе с ней под столом. Ее оживленное личико, орехово-карие глаза и заостренные пальчики, вечно норовящие ущипнуть, так же ясно стоят у нее перед глазами, как узоры на внутренней стороне деревянного кухонного стола, которые они изучили вдоль и поперек.

Она не думала, что когда-нибудь снова увидит Юлию.

— Аня? Это правда ты? Это я, Юля. Юлия Слаткина!

Воспоминания возвращаются к ней. Да, все те же глаза, густо обрамленные темными ресницами, которые ложились на Юлькины щеки, «как крылышки бабочки», когда она спала. Анна помнит, что так сказал кто-то из взрослых, и она огорчилась, что не похожа на бабочку…

Слезы комом встают у нее в горле.

— Юля!

Юлия первой бросилась к ней и сжала Анну в объятиях так, словно боялась, что та снова исчезнет. Облако ее духов окутало Анну. Она попыталась сморгнуть слезы, в то время как Юлия их не скрывала, и они текли по ее лицу к уголкам рта. Люди вокруг смотрели на них.

— Это действительно ты! Поверить не могу, после стольких лет!

— Я думала, ты умерла.

— Да нет, все еще жива. Только теперь я не Слаткина. Я вышла замуж за прекрасного человека, его зовут Георгий Веснин. — Она отстраняется от Анны, не выпуская ее из объятий, и выжидающе заглядывает ей в лицо. Конечно, Анне знакомо это имя. Ведущий режиссер, недавно получивший Сталинскую премию. Анна с Андреем смотрели «Путешествие сквозь снега». Ее не особенно увлек сюжет — фильм был о строительстве железной дороги в Сибири. А вот Андрюше он очень понравился. Но их обоих восхитил стиль картины: очень экономный, даже строгий, и в то же время дерзкий.

— Он настоящий художник, — говорит Анна, и Юлия сжимает ее руку.

— Да. Так и есть. Послушай, мне нужно бежать, но не вздумай снова исчезнуть. Вот, возьми. — Она роется в сумочке. — Моя визитная карточка. Нам надо встретиться. Может, как-нибудь с утра на той неделе выпьем кофе?

— Утром я буду на работе, Юля.

— О… конечно. Хорошо, тогда давай поужинаем вместе вечером, в каком-нибудь уютном местечке. Я угощаю. Слушай, напиши мне свой номер телефона, вот здесь… Ты только посмотри на себя — такая хорошенькая! Я всегда знала, что ты вырастешь красавицей.

— Я и вполовину не так красива, как ты, — говорит Анна, рассматривая Юлину шикарную прическу и туфли на высоком каблуке.

— А, это! — Юлия корчит гримаску, разглаживая юбку на бедрах. — Это все ерунда. Видела бы ты мою мать! Она только и думает, что о массаже лица и пластырях, которые лепит на ночь на лоб, чтобы убрать морщины, — а выглядит по-прежнему как старая кошелка.

— Что… ты про Лидию Максимовну?

— Конечно. К счастью, у меня только одна мать. После того как она бросила отца и нас, детей, от нее годами не было ни слуху ни духу, но стоило мне выйти замуж за Георгия, она тут же нарисовалась. Потому что, ты же понимаешь, знакомство с ним полезно. Она все еще пишет киносценарии. Не слишком удачные, как говорит Георгий. — И Юлия широко ухмыляется с такой злостью, что Анна почти ждет, что сейчас она ущипнет ее наманикюренными пальцами. — Господи, Аня, она неубиваема. Она как резиновый мяч. Как бы жизнь ее ни швыряла, она только отскакивает все выше. Ладно, дорогая, мне надо бежать, но я тебе позвоню. И не пропадай снова. Жду не дождусь, когда мы сможем поговорить о старых добрых временах.

Если бы не она, Анне пришлось бы шить платье вручную. Юля сама принесла швейную машинку Анне домой. Когда она открыла дверь, совершенно запыхавшаяся Юлия пыталась отдышаться, прислонившись к стене, но вид у нее был торжествующий. Должно быть, она сама втащила ее на верхний этаж, спотыкаясь на высоких каблуках.

— Юля, зачем же ты… Я бы сама приехала и забрала…

— Дурочка, я приехала на такси. А подниматься по лестнице пешком полезно для здоровья. Теперь давай я покажу тебе, как она работает… Господи, Аня, какая чудесная квартира! В ней все так… так по-левински.

— Да, это была квартира родителей. Из коммуналки мы сразу переехали в нее.

— Сколько у вас картин… А в той комнате что? Пианино?

— На нем играет Коля. Знаешь, как оно к нам попало? Знакомая его учительницы музыки срочно хотела продать свое пианино, потому что ей представился шанс купить кабинетный рояль. Учительница подстроила, чтобы она услышала Колину игру, и мы получили его почти за бесценок. По сути, мы ее ограбили, но она, казалось, и не возражала.

— Значит, у Коли талант?

— Он недостаточно талантлив, чтобы сделать профессиональную карьеру. Но играет хорошо. Упражняется до тех пор, пока соседи не начинают колотить в стену.

— Соседи? Да, некоторые соседи такие сволочи, — с чувством произносит Юлия. Аня удивлена: вряд ли Весниным приходится сталкиваться с подобными неприятностями.

Юлия жадным взглядом пытается охватить всю квартиру.

— Это книги твоего отца? — спрашивает она.

— Да. Конечно, некоторые из них нам пришлось продать. — Она ни за что не признается Юле, что часть книг пошла на растопку буржуйки. Тем, кто не был здесь в блокаду, этого не понять.

— Совсем как в прежние времена.

— Юля, это смешно, — говорит Анна резче, чем намеревалась. — В коммуналке все было совсем по-другому.

— Но здесь царит тот же дух. Тебе каким-то образом удалось его сохранить, Аня. Не представляю, как это у тебя получилось. Такое чувство, что в любой момент может войти кто-то из старых поэтов и начнет декламировать свои стихи.

— А как твои братья, Юля?

— Нормально. Я редко с ними вижусь, — коротко отвечает Юлия, но в следующий момент ее лицо снова озаряется, когда она рассматривает книги на полках. — Некоторые я хорошо помню… Вот это издание Данте принадлежало твоему отцу. Да, точно, это оно. Странно, книга не такая уж и большая. Знаешь, раньше мне она казалась огромной. И такой тяжелой! Он иногда разрешал мне ее взять полистать и посмотреть рисунки.

— Тогда и ручки у тебя были маленькие.

— Да, вот его имя на форзаце… Аня, ты такая счастливая.

— Я?

— Да, ты! И нечего так улыбаться. Ты правда счастливая.

А вот Юлия несчастлива. Когда радость угасает на ее лице, оно выглядит усталым и измученным. Но она действительно любит своего мужа. Она с гордостью рассказывает про его эпические драмы об освоении Арктики и строительстве железных дорог, и лицо ее сияет, когда Анна говорит, какое огромное впечатление на них с Андреем произвели некоторые сцены картины.

— А чем ты занимаешься, Юля?

Они ужинают вдвоем, уютно устроившись за угловым столиком ресторана, о котором Анна слышала, но где ей ни разу не доводилось бывать. Метрдотель, очевидно, хорошо знает Юлию. Довольна ли она своим столиком? Может, она хотела бы столик у окна?

— У них тут хорошая ягнятина, — говорит Юлия. — Шашлык из нее отменный.

Ягнятина — нежная, сочная, розовая внутри и поджаристая снаружи — и вправду сама тает во рту. Анна ест медленно, смакуя каждый кусочек. Юлия большую часть своей порции отодвинула на край тарелки.

— Ты рассказываешь мне о Георгии. А чем ты занимаешься?

Юлия закуривает, но, бросив взгляд на Анину тарелку, тут же тушит папиросу.

— Прости, я такая невоспитанная. Я была артисткой балета.

— Ты — балериной? Правда?

— Не слишком знаменитой, как ты понимаешь, — иронически улыбается Юлия. — Я с большим трудом прошла по конкурсу в Академию балета, хотя учиться мне очень нравилось. Обращались с нами довольно строго, зато мы чувствовали, что о нас заботятся. В восемнадцать лет я поступила в балетную труппу Казанского театра оперы и балета, но уже через пару лет стало ясно, что танцевать сольные партии я никогда не буду. Мне предстояло танцевать в кордебалете, пока не поседею и меня не выгонят на пенсию. Жизнь танцовщицы очень тяжела. Ну вот, опять ты улыбаешься, Аня, а ведь это так и есть!

— Я тебе верю.

— Я получала травму за травмой, да и в целом все складывалось не слишком удачно. В общем, неважно… А потом, понятно, началась война. И все полетело в тартарары.

— Да. — Анна кивает.

— А ступни у балерин — это ужас, — торопливо говорит Юля. — Ты бы видела мои. Прости, я на минутку…

«В Юлином повествовании слишком много пробелов», — думает Анна, доедая гарнир из риса. Чудесный рис, рассыпчатый, зернышко к зернышку и приправлен кардамоном. Даже если это неправда или только часть правды, Юлия в любом случае хочет, чтобы Анна поверила ее рассказу. И кто станет ее упрекать? У всех есть тайны за закрытыми дверями. О чем бы Юля ни умалчивала, несомненно, у нее есть на то причины. Главное, сейчас у нее все хорошо. Она встретила Георгия, она в безопасности. Анна смотрит, как Юлия возвращается из дамской комнаты. У нее элегантная походка, но, действительно, она чуть заметно прихрамывает. Так что по крайней мере в этой части ее история правдива.

— А потом ты встретила Георгия. — Анна побуждает Юлию продолжить рассказ, когда та снова садится.

— Да, спустя некоторое время. Но ты-то, бедняжка, постоянно была здесь, в Ленинграде?

— Да.

— А твои мама и папа?

— Мама умерла за несколько лет до войны, после того как родила моего младшего брата. Ну ты помнишь, Колю. Того, что играет на пианино.

— О господи, а я и не поняла. Я думала, он твой.

— Нет.

— Я даже не знала, что у твоей матери был еще один ребенок.

— Откуда тебе было знать? Сейчас ему шестнадцать, и он живет вместе с нами. С Андреем я познакомилась в блокаду. Тогда же умер мой отец.

— Бедный. А ты помнишь, как он сочинял для нас сказки и сшивал их в маленькие книжки?

Анна напрочь об этом забыла.

— Да ты должна помнить! Моя была в голубой обложке, а твоя — в красной.

— Нет, я… — Но стоит ей это произнести, как в памяти вплывает полузабытая картина. — Погоди, это была сказка о принцессе-волчице?

— Я знала, что ты не забыла! Она превратилась в волчицу, и все ее боялись, пока однажды в лесу она не повстречала маленькую заблудившуюся девочку. Девочка крепко обняла ее и зарылась в теплый мех, и хотя на дворе стояли жестокие морозы, она выжила. Девочка полюбила волчицу, но когда ее отец, взявший ружье и отправившийся на поиски, наконец их нашел, он не понял, что волчица защищала девочку. Он подумал, что она напала на нее, и застрелил волчицу. И как только она умерла, снова превратилась в прекрасную юную принцессу.

— С ума сойти! Ты так хорошо помнишь ее, Юля.

— Я не забыла ни одной из сказок твоего отца. Как бы мне хотелось, чтобы у меня по-прежнему была моя голубая книжка! Но она куда-то пропала, как и множество других вещей. А теперь он умер. Мне так жаль, Аня.

— Он был в народном ополчении. Его ранили. Мы пытались его выходить, но в тех условиях… У него не было шансов оправиться от такого ранения, — говорит Анна. Ей вдруг хочется, чтобы Юля знала, что ее отец был солдатом.

— Бедный, — снова говорит Юлия, рассеянно уставившись на дымящуюся папироску, которую закурила, как только вернулась за столик.

— А твой отец? — нерешительно спрашивает Анна.

— Он тоже умер, — отвечает Юля таким тоном, что дальше Анне не хочется ее расспрашивать.

Ей нужно заправить в машинку новую катушку ниток. Анна потягивается и зевает. Скоро вернутся Андрей с Колей.

Платье будет готово вовремя. Они с Андрюшей вместе пойдут на бал. Ни о чем другом она сегодня думать не собирается. Туфли, цветы, платье, сумочка и лучшая пара чулок. Ей до смерти осточертело всегда быть серьезной и осторожной, всего бояться. Ей тридцать четыре, и жизнь пролетает так быстро, что не успеет она оглянуться, как превратится в женщину средних лет.

Бездетную женщину средних лет. От одной лишь мысли об этом ее пронзает настолько острая боль, что ей приходится закусить губу. Женщину средних лет, трясущуюся над бедным Колей, который будет мечтать вырваться из-под ее опеки и зажить своей жизнью…

Нет. Они пойдут на бал. И все будет как в одной из волшебных сказок ее отца. Музыка, яркий свет, теплая ладонь Андрюшки, лежащая у нее на лопатке, когда он кружит ее в вальсе.

Волк. Волков. Как ни пытается она изгнать его из своих мыслей, он все равно возвращается. Ее желудок сжимается. «Я не стану думать о тебе. Это мой дом, и я тебя в него не приглашала!»

Было время, когда ее отец не мог уснуть, пока не рассветет. Он ложился, задремывал, но почти сразу же просыпался, вздрагивая всем телом. Вставал, наливал себе чаю, читал. Она настолько привыкла, что ночь он обращает в день, что ей это казалось нормальным. И только много позже она поняла, почему он мог крепко заснуть, лишь дождавшись наступления дня. Потому что они всегда приходят ночью, в час, когда ты слабее всего. Ночь за ночью он слушал, не раздастся ли на лестнице топот сапог: тем, кто обут в эти сапоги, совершенно наплевать, чей сон они потревожат. Топот и голоса. «Еще один этаж. Здесь. Эта дверь».

Он боялся, что из-за него их жизни тоже будут разрушены. Если бы она понимала это тогда, она бы больше ему помогала, или, по крайней мере, не проявляла такой нетерпимости. Ей остается только надеяться, что он так никогда и не понял, насколько ее раздражало, что он час за часом сидел, погруженный в мрачные раздумья, не вставая со стула, и начинал двигаться лишь для того, чтобы взять стакан с чаем, если она ставила его ему под руку. Он казался таким холодным и отстраненным, даже по отношению к Коле. Он бесконечно обдумывал свою жизнь. Могло ли все быть по-другому? Мог ли, должен ли он был поступить иначе?

Подобные вопросы никуда не вели. Они только парализовали его волю жить, любить, творить. Она знала: он чувствовал себя отрезанным от окружения. Ей казалось, она понимает, каково ему приходится, когда все вокруг отвергают и считают тебя неудачником, чьи произведения никто не станет печатать. Но теперь видит, что ничего не знала. Она была слишком молода, и хотя сама считала себя реалисткой, все еще была окутана тем коконом оптимизма, который оберегает юность. И лишь теперь, после его смерти, начинает его понимать.

Показывала ли она свою любовь к нему? Сейчас ее мучает этот вопрос. Она все время была занята. Ей нужно было заботиться о Коле, бегать по магазинам, стоять в очередях, прибираться дома. И еще она работала.

Но, возможно, ее вечная занятость только служила ему упреком в том, что его собственная жизнь полностью остановилась.

По крайней мере, она может утешаться тем, что окружила его любовью перед смертью. О господи! Может, и это не совсем правда. Она злилась на него даже тогда, потому что он отказывался бороться за свою жизнь. Она считала, что он полностью сдался задолго до того, как не осталось надежды на выздоровление. Оглядываясь назад, она понимает, что ее суждения не были здравыми. Да и быть не могли. Она была сама не своя от голода, холода и страха за то, что другие не выживут. Этот страх — что ты будешь последней, оставшейся в живых — был хуже всего. Страх рождал в ней гнев. Почему отцу позволено умереть, а она должна и дальше нести бремя жизни?

Но была и любовь, даже в те дни. Под конец будто распахнулось окно в его душу, и он позволил ей стать ближе. Он говорил с ней с нежностью, которой она не видела от него годами. «Я совсем не голоден, Анюта, душа моя, просто устал». Он улыбался и брал ее за руку. Все стало так просто. Она была его дочерью, и он любил ее. Ему больше не нужно было беспокоиться о том, какие беды он навлечет на нее, потому что он знал, что умирает.

Теперь, когда она понимает, как сильно он боялся, до нее дошел смысл и другого его высказывания, над которым она в то время ломала голову: «Как только я умру, обо мне сразу забудут». Он произнес это без следа горечи или обиды, на его губах даже играла легкая улыбка, как будто ему удалось добиться значительного успеха. Он имел в виду, что имя Михаила Ильича Левина скоро выветрится из людской памяти, и его семья будет в большей безопасности. Его больше не смогут вызвать ни на какую комиссию. Его произведения не станут разбирать по косточкам, чтобы потом отвергнуть. Ни один писатель не сможет предать его, чтобы спасти собственную шкуру. Больше не будет угрозы исключения из Союза писателей, которое, если бы случилось, могло бы открыть охоту на него и всех, кто с ним связан. Но человек, призрак которого не давал ее отцу спать по ночам, все еще жив. Тысячи, миллионы вокруг Сталина умерли, а он — будто бессмертный, как безжалостные древнегреческие боги. Они думают: «Конечно, он скоро умрет», но он все не умирает. А теперь еще и Волков.

Когда Андрей ей все объяснил, Анне пришлось признать, что выбора у него не было. Он должен был взяться за лечение мальчика. Спорить с Волковым было скорее опасно, чем бесполезно. Даже учитывая всю бессмысленность, с профессиональной точки зрения, этого решения. Волков бы просто подумал, что по какой-то причине, скорее всего, способной бросить тень на репутацию Андрея, он старается не иметь с ним дела. Хотя в глубине души он бы, конечно, понимал истинную причину и, вероятно, даже получал бы от этого удовольствие. «Им нравится держать нас в страхе, — думает Анна, — это делает их сильнее».

То, что Волков прицепился к Андрею, — одна из тех случайностей, от которых не могут уберечь никакие годы предосторожностей. Опухшая и покрасневшая нога ребенка — и все предпринятые ими меры безопасности летят к чертям. «Волков хочет меня. Он считает, что именно я должен присматривать за его мальчиком», — сказал Андрей.

Благоволение такого человека случайно и потенциально смертельно опасно, как раковая опухоль, что привела его ребенка в больницу. Андрюша сказал ей, что мальчика зовут Юра, но Анна отказывается называть его по имени даже наедине с собой. Тогда придется признать, что он действительно существует.

Она всегда была осторожна. Дважды обдумывала каждый шаг, молчала, когда хотелось высказаться, говорила, когда предпочла бы смолчать. Если бы она могла укрыть свою семью плащом-невидимкой, она бы так и сделала. Но это невозможно. Это глупейшее из заблуждений. Ее тошнит от всех этих фраз: «Не нарывайся на неприятности», «Веди себя тише воды ниже травы», «В закрытый рот муха не залетит».

Вранье все это. То, что ты станешь себя принижать, не будешь высовываться и попытаешь стать невидимой, никак тебя не защитит. Ты просто превратишься в пустое место, вот и все.

Анна складывает шитье, встает и идет в Колину комнату. Она бросает взгляд на часы, быстро подходит к пианино, опускается на колени перед банкеткой, поднимает крышку, достает стопку нот и аккуратно кладет ее на пол. Наклонившись вперед, она некоторое время сидит неподвижно, глядя в пустой нотный ящик, затем встает, возвращается в гостиную и роется в ящике с инструментами в одном из шкафов. Потом возвращается с небольшой отверткой в руке. Снова став на колени, один за другим она выкручивает шурупы, которыми крепится дно банкетки. Когда они достаточно ослаблены, она поддевает его, засунув отвертку в зазор между ним и стенкой, и, покачав ею, медленно вынимает.

Под вынутой фанеркой находится второе дно и потайное отделение, в котором лежит несколько записных книжек и альбомов для рисования, а под ними, в самом низу, — разрозненные листы.

Анна берет одну из записных книжек. Она исписана почерком ее отца. Даже теперь, когда она уже не однажды открывала эти книжки, она всякий раз испытывает болезненный укол совести. Почерк — часть человека. Ей кажется, она слышит голос отца:

Он был настолько в ней уверен. А вот она не уверена, что узнает ту Анюту, которая возникает на страницах его дневников. Но в одном он прав: она бы никогда их не нашла, если бы Марина перед смертью не сказала ей, где они лежат. У отца с Мариной, наверное, было много общих секретов. Ужасно, что это до сих пор заставляет ее чувствовать обиду. Казалось бы, смерть должна принести с собой примирение, но сейчас она иногда злится на отца даже больше, чем когда он был жив. И на Марину тоже. Им удалось улизнуть, они оба умерли, и она уже не может спросить, о чем они только думали.

После их смерти ей пришлось обратить свой взор в будущее. Коля должен был выжить. Те, кто пережил блокаду, к тому времени, когда она была снята, выделялись среди людей, как представители иной расы. Им с Андреем нужно было заново строить жизнь. Долгое время она и не думала о том, чтобы поднять эту половицу.

Анна знает, что ее отец дружил с поэтом Тихоновым когда-то давно, в годы их общей молодости. Он высоко отзывался о его «Двенадцати балладах»: «В то время он был настоящим поэтом». Но с тех пор как Тихонов превратился в признанного знаменосца социалистического реализма, он стал выбирать себе других друзей.

«Господи, он выдает на-гора этот словесный бред тоннами, — сказал как-то ее отец. — Дорого же ему приходится расплачиваться за свое участие в парижских конгрессах! И ведь знаешь, Аня, несколько лет назад он был настолько любезен, что дал мне дружеский совет, по старой памяти. Мне следует „выработать более позитивный взгляд на происходящее, распрощаться со своими индивидуалистическими неврозами и писать то, что глубоко отражает реалии жизни советского народа“. Но он давно махнул на меня рукой. Теперь Тихонов не только не разговаривает со мной, но даже не смотрит в мою сторону».

Отец говорил об этом как будто бы с облегчением, но Аня задумалась. Кому понравится, когда тебя игнорирует такой влиятельный писатель, как Тихонов. Если он будет пренебрежительно относиться к ее отцу, другие тоже поспешат выказать ему свое презрение. Слава богу, отец не дожил до того времени, когда Тихонов стал председателем правления Союза писателей…

Анна закрывает записную книжку. Читая дневники отца, она до сих пор чувствует, будто шпионит за ним, и в то же время испытывает настоятельную потребность их перечитывать. Ей кажется, они помогают ей хранить живую память об отце. Знакомые строчки каждый раз обретают новый смысл.

Будь у него могила, за которой Анна могла бы ухаживать, возможно, дневники не имели бы для нее такого значения. Но отец и Марина похоронены в одной из подтопленных, заросших сорной травой братских могил на Пискаревском кладбище. Хорошо хоть, годовщина его смерти приходится на середину зимы, когда могилы укрыты толстым слоем снега. Тогда это место не выглядит таким запущенным. Она ненавидит ходить туда летом, потому что сквозь буйные заросли сорняков невозможно продраться.

Андрей не знает, что она сохранила записные книжки, хотя о том, что ее отец вел дневник, ему было известно с самого начала. Андрей принес его, когда впервые пришел к ним домой. Анна тогда была в ужасе: она подумала, что вместе с ним он принес известие о смерти отца. Но Михаил был всего лишь ранен и должен был полностью поправиться, как им тогда казалось. Андрей сразу догадался, что дневник следует спрятать. Опасно, если блокнот найдут у Михаила в кармане, когда его привезут в госпиталь.

И вот сейчас этот блокнот с записями военных лет лежит перед ней. Она раскрывает его на первой попавшейся странице:

Дальше он пишет об Андрее, о том, как они беседовали о тайге и его доме. Странно думать, что отец узнал и полюбил Андрея раньше, чем Анна с ним познакомилась. По правде говоря, если бы не отец, она никогда бы его не встретила.

Хорошо, что ни Андрюша, ни Коля не знают о банкетке. «Это отличный тайник», — думает Анна. Она слышала, что первым делом при обыске они сдергивают ковры, простукивают полы и выворачивают незакрепленные половицы. Поначалу она думала завернуть дневники в клеенку и закопать их на даче «до лучших времен», но потом поняла, что хочет, чтобы они всегда были у нее под рукой. К тому же лучшие времена могут и не наступить. А жизнь у нее одна. Чтение дневников — как разговор с отцом, который в действительности так никогда и не состоялся. Чем она старше, тем ближе он ей становится. Однажды их пути пересекутся. Она доживет до его лет. Нет, она не хочет, чтобы его дневники гнили в земле.

Да у нее и самой есть что прятать. Сделать потайное отделение в банкетке было несложно: у Анны умелые руки, она может смастерить что угодно. Важно было сделать тайник совсем неглубоким, чтобы не вызвать подозрений, если кому-то придет в голову перевернуть банкетку и вытряхнуть из нее ноты. Изнутри, к боковинам ящика, она приклеила узенькие рейки, отступив снизу пять сантиметров, и выпилила из фанеры второе дно, так, чтобы его можно было вынуть, но само по себе оно не выпадало.

Оригинальная этикетка была намертво приклеена ко дну банкетки, так что ей пришлось перевернуть ящик и долго держать его над кастрюлей с кипящей водой, пока бумажка наконец под действием пара не отклеилась. Она высушила ее и приклеила на фальшивое дно, а потом натерла фанеру воском, чтобы она выглядела почти в точности как старая.

Единственный недостаток подобного тайника состоял в том, что, если его обнаружат, сразу станет понятно, сколько усилий было приложено, чтобы спрятать там все это.

Среди записных книжек есть одна, которую она никогда не читала. Однажды Анна открыла ее, увидела, что он пишет о Марине, и тут же закрыла. Про себя она называет ее «Записки о Марине» и считает опасной. Она боится узнать их историю с точки зрения своего отца. Маринину версию она знает, а мамину не узнает никогда.

Анна достает лежащий сверху альбом и раскрывает его.

На первой странице рисунок трамвая, застывшего в наметенном сугробе. Его окна должны быть покрыты инеем, но все стекла в нем выбиты взрывной волной от разорвавшегося снаряда. Сквозь зияющую пустотой раму видна сидящая женщина, в пальто и шапке, замотанная шарфом. Голова ее упала на грудь. Она мертва.

На следующем листе нарисован сугроб. Из него торчит рука. Люди бредут мимо, то ли не замечая ее, то ли не обращая внимания, сосредоточенные лишь на следующем шаге. Рисунки выполнены четкими, жирными линиями, как карикатуры.

Она перелистывает сразу несколько страниц. Вот Коля, в гнезде из одеял, закутанный в несколько слоев одежды. Его игрушечная лошадка лежит рядом на подушке, но он с ней не играет. Он смотрит в окно, крест-накрест заклеенное от воздушных налетов бумажными полосками.

А эта фигура, выглядящая как старушка, — ее одноклассница Таня. Если бы она выжила, ей сейчас тоже было бы тридцать четыре, как и Анне, но она слышала, что Таня умерла. Рисунок Анна сделала по памяти, после того как случайно наткнулась на Таню, пытавшуюся ручной дрелью просверлить лед канала, чтобы набрать воды. Водопровод в Танином доме больше не работал, а сил дойти до Невы, где вода была чище, у нее не было.

Тут не один десяток рисунков. Вот листок, вырванный из отцовского Шекспира. Марина попросила ее сделать этот набросок сразу после того, как отец умер. Он лежит замороженный, исхудавший до костей, волосы обледенели сосульками.

Марина сказала: «Ты должна рисовать все, Аня. Однажды люди захотят узнать о том, что с нами случилось».

Но Марина ошиблась. Людям пришлось похоронить свои рассказы. Властям угодна приемлемая версия событий, а не правда. И уж точно не правда ленинградцев. Анна зарисовывала Сенной рынок с его жуткими торговцами мясом, о происхождении которого лучше было не думать. Она нарисовала портрет мужчины, укравшего у нее санки с дровами, добытыми с таким трудом, и лицо Зины, когда она пришла к ним в квартиру с мертвым младенцем на руках. На самом дне потайного отделения лежат рисунки большого формата: их квартира, и в ней бесформенные, неопределенного пола фигуры тесно жмутся вплотную к растопленной буржуйке; комната отца, теперь Колина, где лежат отец с Мариной, оба мертвые. Иней, густой, как мех, покрывает их полностью. Анна рисовала с такой одержимостью, словно только рисование и могло помочь ей остаться в живых. Вот Марина, снова живая, тщательно сдирает верхний, раскрашенный слой Колиного игрушечного замка, сделанного из папье-маше. Мучной клейстер, скрепляющий слои газеты, очень питателен. Это папье-маше они сварят и съедят.

Она до сих пор представляет, как укачивает маленького Колю в промозглой темноте полуночной квартиры. Он такой худенький, что она может пересчитать все его ребрышки. Он уткнулся личиком ей в шею, причмокивая губами во сне. Она носит его на руках всю ночь, потому что боится, что без ее тепла он замерзнет и умрет.

Почему мы считаем, что настоящее сильнее прошлого? Между ними нет никакой границы. Прошлое живо и ждет своего часа. И она, и Андрей отвернулись от него, потому что у них не было выбора, но оно только приобрело над ними большую власть. Какая-то ее часть никогда не покидала той промерзшей комнаты.

Она переворачивает страницы. Теперь на рисунках листья одуванчиков, ряды капустных кочанов, тугих и плотных. Вот снова Коля: ложкой ест овсянку из миски и застенчиво улыбается. Другой рукой он прикрывает тарелку, но старается есть «красиво». Они больше не голодают. Вот бригада женщин, метущих улицу. Она слышит, как метлы скребут асфальт, и чувствует, как горят мозоли на ладонях. Все эти наброски сделаны наспех, часто по памяти. Но правду говорят: чем больше рисуешь, тем лучше у тебя получается.

Сейчас она не решается даже начать. Чувство настоятельной необходимости ушло, и ей снова стало очевидно, насколько несовершенна и слаба ее техника. Иногда она завидует Коле, который готов часами сидеть за инструментом, импровизируя, балуясь, играя в шутку и всерьез.

Да и кто сейчас захочет смотреть на ее рисунки? В какой-то момент она думала отдать их для блокадной выставки, но теперь рада, что этого не сделала. Выставка была опечатана властями, как будто превратилась в место преступления. Экспонаты где-то рассеялись. Ее рисунки тоже пропали бы, а то и вовсе были бы уничтожены. Тому, что на них запечатлено, не предназначено было остаться в народной памяти.

В конце концов, почему Ленинград рассчитывал на особое отношение?

За это он и был наказан.

«Если бы мои рисунки уничтожили, продолжали бы они где-то существовать просто потому, что были нарисованы?» У Анны нет ответа на этот вопрос.

На дне лежит альбом с ее самыми последними работами. Среди них зарисовка Пискаревского кладбища. Заросшие травой братские могилы покрывают собой огромное, неухоженное пространство. Высоко в летнем небе над ним плывут безразличные облака. Крошечные людские фигуры маячат на границах рисунка. Говорят, когда-нибудь кладбище облагородят, построят настоящий мемориал в память всех умерших.

Но Анна считает, что вопрос не стоит так: помнить или забыть. Прошлое живо. И оно берет свое.