Изменник

26

— Убедись, что она как следует захватила грудь. Вот так. Не позволяй ей жевать сосок.

Анна гладит девочку по голове. Головка горячая и хрупкая, как яйцо, из которого вот-вот проклюнется цыпленок. Малышка смотрит на нее и яростно сосет, недоверчиво, будто боится, что ей больше никогда в жизни не дадут молока.

Они так и зовут ее «малышкой», потому что все еще не придумали имени, хотя ей уже восемь дней. Она родилась в конце февраля, немного раньше, чем ожидали и Галина и Анна. Но им уже кажется, что она была с ними всегда.

— Может быть, Наташа, как думаешь? — спрашивает она у Гали, которая полощет в раковине подгузники.

— Мне лично не нравится. В школе была противная девочка, которая все время дергала меня за волосы, — ее звали Наташей.

— Это так трудно, правда? Столько имен вызывают какие-то ассоциации.

— Ты всегда можешь назвать ее Верой, — говорит Галина. Она не оборачивается, но по тому, как она внезапно замерла, Анна понимает, что для нее это важно.

— Не думаю, что смогу, — осторожно говорит Анна. — Я буду вспоминать о маме каждый раз, как стану называть ее по имени.

— Разве ты этого не хотела бы?

— Конечно. Но мне хотелось бы думать о малышке и о маме по отдельности.

Галя кивает и снова погружает руки в раковину.

— Когда вернется Коля, я спрошу у него, может быть, он что-нибудь надумал, — произносит Анна.

Коля встал на рассвете и отправился на их дачу, чтобы и там почистить и отремонтировать водосточные трубы, как он уже сделал у Гали. Ему нужно выходить из дома. Для него все это слишком: запахи молока, крови, детских какашек, замоченные в ведрах пеленки и развешенные сохнуть вокруг плиты детские одежки. Ему лучше на свежем воздухе, одному.

С рождением ребенка все изменилось. Коля стал принадлежать старшему поколению. Он теперь дядя; не Анин ребенок, а брат, и почти совсем взрослый.

— Не беспокойся, Аня, — сказал он ей сегодня утром, когда она лежала, качаясь, как на волнах, измученная, держа малышку на сгибе локтя. — Я позабочусь о тебе, пока Андрей далеко.

Он скучает, и она это знает. Его тянет прочь из дома, протаптывать дорогу в снегу. Ему просто необходимо что-то ремонтировать, что-то мастерить, — усмирять свое беспокойство деятельностью. Он городской мальчик, но пытается стать деревенским парнем, как будто считает, что Ленинград от него отвернулся.

Она не хочет задумываться о Колином будущем, потому что всякий раз, когда начинает о нем думать, в конечном итоге мысленно упирается в глухую стену: «Какое будущее мы ему уготовили?». Теперь это их жизнь. Ему приходится рубить дрова, топить печь, чинить все, что разрушилось за зиму, планировать весенние посадки, выполнять мелкие работы в обмен на яйца и мед. Ей хочется сказать ему, что это не навсегда. Он снова вернется к своей обычной жизни. Он сможет учиться, и когда-нибудь у них опять будет пианино. Но она ничего не говорит. Он не ребенок, чтобы успокаивать его обещаниями. Он не нуждается в ее утешении. Просто надевает ботинки и уходит по своим делам.

Анна гладит малышку по голове. Теперь та сосет хорошо. Прошлой ночью она просыпалась поесть каждые два часа, а Анна то задремывала, то выныривала из сна, чувствуя, как девочка тянет сосок и причмокивает губами. Она маленькая, ей нужно набирать вес. Когда она родилась, не верилось, что это тот самый большой, энергичный ребенок, который пинался у нее в животе. Она оказалась маленьким, скрюченным созданием с прилизанными темными волосиками и длинными паучьими пальчиками. Когда она открыла глаза, они были как кусочки неба, но более синего, чем то, что обычно бывает над Ленинградом. Она плакала, если ее оставляли одну, хотела, чтобы ее крепко прижимали к себе, будто она все еще у Анны в животе. Если протянуть ей палец, цеплялась за него так, будто больше никогда его не выпустит. Даже ступни ее ножек сгибались, когда Анна дотрагивалась до них, и она пыталась хвататься пальчиками ног.

Анна не может поверить, что когда-то думала, что ребенок — мальчик. Как только родилась девочка, эта мысль растворилась бесследно, словно никогда и не существовала. Малышка была собой и больше никем. Анна наблюдала за ней часами, глядя, как быстро сменяются выражения ее лица и как она подтягивает коленки к животу и кричит от боли, если поела слишком торопливо.

— Бедный мышонок, — проговорил однажды Коля, дотрагиваясь до ее щечки обратной стороной пальца.

— Она сильная, — сказала Галя. — С ней все будет прекрасно.

На ветках за ее окном нет снега. Анна уже видит приметы наступающей весны, хоть ее еще и заслоняет собой зима. Солнце греет сильнее с каждым днем. Вчера к полудню температура поднялась до плюс двух градусов, и на солнечной стороне веранды раздавалось равномерное кап-кап-кап тающих сосулек.

Она любит неотвратимость смены времен года. Никто не может этого отнять. Развороты газет и голоса на радио могут разглагольствовать о чем угодно, но они не могут заставить хотя бы один бутон распуститься или птицу свить гнездо.

Вчера Коля стоял на лестнице снаружи дома, у окна, ремонтируя водосток. Часть желоба покосилась, и нужно было ее приделать, пока снег не начал таять в полную силу, потому что тогда желоб оторвется от крыши под напором воды. Она лежала и смотрела на него, а Галя подавала ему инструменты и говорила, что делать. Он обернулся, глядя на нее вниз через плечо, и улыбнулся, не с обидой, как подросток, а с уверенностью взрослого мужчины. Из-за двойных рам ей было не слышно, что он говорит, но она видела, как шевелятся его губы, и поняла, что он сказал: «Не беспокойтесь, я знаю, что делать. Ступайте в дом, погрейтесь».

Он испугался, когда у Анны начались роды. Был вечер, и Галя отправила его к Соколовым. Он зашел проведать Анну перед уходом, нервно выглядывая из-за двери, как будто ожидал увидеть ее в луже крови. Она улыбнулась увереннее, чем чувствовала себя на тот момент, и сказала:

— Все хорошо, Коля. Утром, когда ты вернешься, ребенок уже будет здесь.

Утром, когда он вернулся, ребенок был здесь и спал возле кровати в старой колыбельке, которую Галя где-то откопала. Анна тоже спала. Коля уселся на венский стул, втиснутый между кроватью и стеной, и стал ждать, когда она проснется. Проснувшись, она сначала ничего не помнила, пока скрипучий плач ребенка не подтвердил, что все это правда.

— Хочешь взять ее на руки?

— Я не знаю, как, — сказал Коля.

— Подними ее осторожно и подложи руку ей под шею, чтобы поддержать голову.

— Она такая вихлястая!

— Да, я знаю.

Он сидел возле нее, держа малышку, которая скоро снова заснула.

— Они всегда такие маленькие?

— Не такая уж она и маленькая. Галя сказала, почти три килограмма.

— Она просто мышка. Я тоже был таким?

— Ты был крупнее, — проговорила Анна, вспоминая, как Колю дали ей в руки, пока их мать, мертвая, лежала на больничной койке. Они даже не успели увезти тело в морг.

— Я стал дядей, — сказал Коля, с сомнением трогая маленькую ступню.

— Действительно, — удивленно произнесла Анна. Она уже было начала думать о малышке как о Колиной младшей сестре.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Аня? — спросил он, смущаясь и не глядя на нее. — Может, ты чего-нибудь хочешь?

И она поняла, что это вопросы брата, а не ребенка.

Радиоприемник сломан. Анна этому рада, но Галя ужасно без него скучает.

— Я не могу без радио. Нужно его починить. Я спросила Дарью, может она знает кого-нибудь, кто может его отремонтировать, но она никого не знает.

Уж лучше тишина, считает Анна, чем то, что в последнее время передают по радио. Все больше и больше врачей арестовывают. Признания льются рекой. Они шпионы, предатели, убийцы в белых халатах, сотрудничающие с американской агентурой. Радиоголоса переполняются искусственным возмущением.

— Нужно знать, что происходит, — говорит Галина.

«Нет, — думает Анна, — не нужно. Можно волевым решением не позволять этому яду литься тебе в уши. Андрею не поможет, если я стану это слушать. Я должна думать о нем, а не об этих сумасшедших. Я хочу мысленно дотянуться до него. Если он думает обо мне в тот же миг, что я думаю о нем, наши мысли могут соприкоснуться».

— Галя, — произносит она вслух. — Как ты думаешь, Андрей уже получил те деньги?

— Должен был к этому времени.

— Но от него пока не было ни слова. Ни единого.

— Иногда заключенных лишают права переписки.

— А могут они в таком случае получать посылки, как думаешь? И отдают ли им их письма?

— Я не уверена.

Этот разговор повторялся уже много раз. Каждый раз они приходят к одним и тем же выводам — точнее, к их отсутствию, — и все-таки эти вопросы возникают в голове Анны каждое утро, как только она просыпается.

Малышка вдруг выпускает сосок и начинает кричать. Анна укачивает ее и пытается снова приложить к груди, но та яростно мотает головой. Кожа ее сначала наливается розовым, потом багровеет. Кулачки молотят воздух.

— Галя, что с ней не так?

Галина бросает стирку и подходит к дивану, на котором лежит Анна с ребенком. Твердой, уверенной рукой она щупает лоб младенца.

— С ней все нормально. Она просто разнервничалась. Знаешь, младенцы чувствуют, когда мать расстроена. Не надо было нам говорить об Андрее, пока ты ее кормишь. Подожди минуту, а потом попробуй приложить еще раз.

Вопли усиливаются, эхом отдаваясь от стен комнаты. У Анны вспотели подмышки. Она еще и плохая мать, ко всему прочему. Даже не может нормально покормить ребенка. Слезы обжигают ей глаза. «Дура, идиотка — не смей плакать…»

— Дай мне ее на минутку. — Галина берет ребенка на руки и отходит, мыча себе что-то под нос. Через некоторое время плач теряет свою силу. Малышка по-прежнему вздрагивает и икает, но начинает униматься.

— Вот так-то лучше. Сейчас ты успокоишься и продолжишь есть. Бедняжка, ей кажется, что жизнь тяжела. Некоторые малыши относятся к ней легко, а некоторые нет.

Галя укачивает малышку, раскачиваясь всем корпусом от бедра к бедру. Она выглядит как мать. В ее обращении с ребенком чувствуется профессиональная уверенность, но она смягчена нежностью.

— Вот и все, можешь ее забирать. Теперь она будет вести себя хорошо.

И она ведет себя хорошо. Вздрагивает всем телом, захватывает сосок, закрывает глазки и энергично сосет. Спустя минуту она приоткрывает один глаз и с упреком смотрит на Анну, но скоро вновь забывает обо всем, припав к источнику молока.

— Вот теперь она счастлива.

— Да, — говорит Анна, — совершенно счастлива.

Сердце ее сжимается от жалости, когда она смотрит, как малышка слепо сосет, сжимая и разжимая пальчики, пытаясь ухватить воздух. Теперь она счастлива.

— Я позабочусь о тебе, моя радость, — шепчет она. — Ничего не бойся. Я тебя никогда не оставлю.

Малышка ест, пока не засыпает. Ее ротик медленно отваливается от соска, но от него все еще тянется ниточка молочной слюны. Она причмокивает губами во сне. Ее тельце полностью расслаблено.

И тут раздается удар в дверь. Один, за ним другой. Затем удары сыплются градом, да так, что дверь сотрясается вместе с дверной коробкой. Анна в ужасе вскакивает. Малышка вздрагивает и, взметнув руками и ногами, заходится в пронзительном крике.

— О господи. — Галя вздрагивает.

Стук в дверь продолжается, но теперь вместе с ним из-за двери доносится крик:

— Аня! Галя!

— Это Дарья Соколова, — выдыхает Анна.

— Дарья?

— Да, всего лишь она.

Женщины переглядываются, зрачки у них до сих пор расширены от ужаса. Но ничего страшного, уговаривает себя Анна, просто Дарья из-за чего-то переполошилась — ничего необычного. Стук продолжается. Представить невозможно, что одна женщина может производить столько шума.

— Наверное, случилось какое-то несчастье… — Но Галина все еще колеблется.

— Лучше открыть, — говорит Анна, прикрывая головку ребенка рукой.

Как только дверь открывается, Дарья вихрем врывается через порог. Выглядит она так, будто выбежала из дому в чем была, едва успев набросить шаль. Голова у нее непокрыта. Она задыхается, глаза безумные.

— Сядь, ради бога, — приказывает Галя. — Не пытайся ничего говорить. Дай восстановиться дыханию.

Должно быть, Дарья бежала всю дорогу, а она далеко не молода. Лицо у нее бледное и потное, с выступившими на скулах красными пятнами. Она падает на стул, упираясь руками в колени и тяжело дыша.

Галина протягивает ей стакан воды.

— Выпей мелкими глотками.

Но Дарья отталкивает воду.

— Вы… вы слышали?

— Что?

— Последние известия.

— Нет. У нас радио сломано, и тебе это известно.

— И никто не пришел и не сказал вам?

— Что не сказал?

— Вчера вечером передали, у него был кризис… Сказали, что он в критическом состоянии.

— Кто?

— А потом сегодня, рано утром, — вы же знаете, я плохо сплю, поэтому встаю в несусветную рань, — сказали… — Она умолкает, не осмеливаясь продолжить, будто сами слова могут обжечь ей рот. — Сказали… Говорит Москва…

— Да, и?..

Видно, что Дарья молчит не ради усиления драматического эффекта. Она просто не может выдавить из себя ни слова.

— Д-дорогие, — заикается она. — Дорогие товарищи… и друзья…

Галя склоняется над ней. Она хватает Дарью за плечи и трясет ее, как девчонку, впавшую в истерику.

— А теперь скажи нам внятно, — требует она.

— Сталин умер, — промямлила Дарья. Глаза у нее закатываются, как у куклы.

— В смысле? Ты уверена? — сурово спрашивает Галина. — Потому что, сама понимаешь, дело нешуточное, такое выдумывать.

— Ничего я не выдумываю! Это было по радио! Говорит Москва… — К Дарье начинает возвращаться самообладание. Она проводит рукавом по лицу, как будто утирая слезы. — Поверить не могу… Это слишком… слишком… — Она останавливается. — Слишком ужасно. Я не знала, что с собой делать. Я просто просидела как каменная несколько часов. А потом я вспомнила о вас, что у вас нет радио, и я подумала, надо вам сообщить, это неправильно, что вы ничего не знаете… И я просто вскочила и побежала к вам со всех ног. Что же мы без него будем делать?

«Что, в самом деле», — думает Анна, наклоняет голову и полностью завешивает лицо волосами. Ее сердце бьется так часто, что она боится, как бы ее не стошнило. Пусть Дарья думает, что она ошеломлена горем. Малышка перестала плакать, как будто новость лишила ее дара речи. Ротику нее открыт, на верхней губе жемчужно блестит молочный пузырь.

— Ты права, — говорит Галина. Голос у нее поначалу дрожит, потом крепнет. — Такую новость невозможно осмыслить сразу. Прости, я должна пойти и лечь. И Анне тоже нужен отдых: подобное потрясение может ей повредить, сама понимаешь. Анечка, милая, у тебя голова не кружится?

Галино умное, изможденное лицо бледно, как свернувшееся молоко, но ей уже удалось совладать с собой. Она их не выдаст.

— Немного, — бормочет Анна.

— Ты уж прости нас, Дарья. Ане нужно лечь в постель. Такая ужасная новость — неудивительно, что она чувствует себя больной.

— Со мной было то же самое, когда я впервые услышала эту новость, — говорит Дарья с ревнивой ноткой в голосе.

— Уверена, так оно и было, — говорит Галина, подталкивая Дарью к двери. — Теперь очень медленно возвращайся домой. Дыши глубоко. Не забывай, ты испытала шок; мы все испытали.

— Наблюдаются значительные расстройства дыхания… Отмечается учащение пульса, — продолжает Дарья, как будто она наизусть запомнила все сообщение. — Бесконечно дорогой для партии — вот что они сказали.

— Ты уверена? — резко спрашивает Анна. — Ты точно уверена, это то, что ты слышала? Они объявили, что он умер? Потому что если это обман, если это какой-то гигантский, чудовищный заговор, чтобы люди себя выдали…

— Так же уверена, как в том, что я все еще дышу, — говорит Дарья и вдруг не к месту расплывается в улыбке, будто до нее наконец-то полностью дошло, что она все еще дышит, а Сталин — уже нет.

— Ступай домой, дорогая, — произносит Галина как врач, которым она навсегда останется. — Ступай домой и отдохни.

Галя стоит и смотрит, как Дарья спешит прочь, потуже запахнув на себе шаль. Она медленно закрывает дверь и поворачивается к Анне.

— Иди к печке, — говорит Анна. — Не нужно было стоять на холоде. Ты вся дрожишь.

Галя разворачивает плечи и цепляет на нос очки. Так она, должно быть, выглядела, когда еще работала, если ей удавалось справиться с неотложной ситуацией на отделении.

— Что ж, вот и дождались, — шепчет она.

— Думаешь, это правда?

— Должно быть правдой, раз передали по радио. В противном случае они не осмелились бы этого сказать.

— Казалось, он никогда не умрет.

— Никто из нас не бессмертен.

Слова эхом из прошлого отдаются в ушах Анны. Кто-то уже говорил ей это, много лет назад. Она отгибает уголок конверта и заглядывает малышке в лицо. Глазки у той почти полностью прикрыты.

— Как думаешь, что теперь будет? — спрашивает Анна.

— Кто знает?

— Неужели это действительно правда?

— Полагаю, он способен умереть так же, как и любой другой, — сухо отвечает Галина.

— Теперь все изменится. Должно измениться.

Галя вздыхает.

— Может быть. Желающих занять его место полно.

— Я надеюсь, он страдал, — говорит Анна, гладя девочку по щеке одним пальцем. — Надеюсь, он был один и страдал много часов подряд, и никто не пришел к нему на помощь.

— Это маловероятно. Думаю, у него была целая армия врачей.

— Надеюсь, что перед смертью ему явились призраки всех, кого он убил, и дали ему понять, что ждут его.

— Господи, девочка! Нельзя же быть такой суеверной. Смерть есть смерть, конец всему — и точка.

— Ты правда в это веришь, Галя?

— Конечно, верю. А ради чего еще я бы стала стараться хоть как-то улучшить этот мир? Я помню, как мы были студентками, твоя мать и я. К нам поступали старухи с жуткими выпадениями матки, которые они никогда не лечили, с открытыми язвами на ногах. Они еле ползали. Вот они-то и верили в тот свет, и неудивительно, потому что на этом свете не видели ничего хорошего. Но мы верили, что сможем переделать этот мир, и он станет лучшим местом. Конечно, все пошло не так, как задумывалось… Были допущены ошибки… — она глубоко, судорожно вздыхает.

— Я знаю, — Анна почти не слушает: она слышала это тысячу раз. Эта тема была лейтмотивом ее детства. Женщины — ее мать, Галя и все остальные, с их красивыми, целеустремленными лицами, строгими прическами, очками и профессиональным опытом — обсуждали ее бесконечно. Галя не полностью осознала новость, она все еще живет в прошлом.

Мысли Анны заняты Андреем. Знает ли он? Сообщили ли заключенным, что Сталин умер? Наверное, еще нет. Могут вспыхнуть бунты. Но они все равно узнают.

— Посмотри на нее, как крепко уснула, — говорит Галя. — Это все, о чем мы можем мечтать: чтобы наши дети жили в лучшем мире. Нужно продолжать работать и надеяться. Мы не можем жить прошлым.

— Не можем. Но Сталин мертв. Застывший, холодный. Руки сложены неподвижно. Он больше не напишет ни слова. Не отдаст ни одного приказа. Он и Волков…

— Ты должна придумать ей имя. Мы не можем продолжать звать ее малышкой.

Анна смотрит на дочку, она крепко спит. «Они умерли, а ребенок жив. Их ребенок, ее и Андрюши».

— Так трудно решить без Андрея. Это кажется неправильным.

— Она не может оставаться безымянной, — деловито произносит Галя. — Неужели вы двое никогда не обсуждали, как назовете ребенка?

— Нет.

Но в эту же секунду, глядя на девочку, Анна уже знает, как ее назовет.

— Я назову ее Надеждой, — произносит она.

— Хорошее имя. Да, мне нравится. Маленькая Надя.

— Господи, Галя, ты знаешь? Мне кажется, я начинаю верить. Он умер. Поначалу это просто не укладывается в голове. Он умер, а мы живы. Но знаешь, мне страшно говорить об этом вслух.

Галя смотрит на Аню с ребенком на руках.

— Ты живешь еще и в ней! — восклицает она.

Анины глаза сияют, щеки разрумянились. Она улыбается Гале, как могла бы улыбаться женщина, только что на поле битвы надругавшаяся над трупом своего врага.

— Теперь его рот набьют землей, — говорит она.

Галя непроизвольно оглядывается. Никого. Молчит сломанное радио. Она вспоминает, как много лет назад сидела здесь с Верой, а их дети играли на полу. Аня еще слишком молода, чтобы понимать, что прошлое никуда не девается, оно так же живо, как настоящее, ты просто делаешь вид, что его нет, и продолжаешь двигаться в будущее. Вера сидела бы здесь, в деревянном кресле-качалке, которое потом много лет стояло у Гали в спальне. Теперь Аня кормит в нем малышку. Михаила бы не было дома, он бы где-то гулял, курил, складывал слова в строчки у себя в голове. Он вернулся бы к ужину. Это было еще до Марины и всех неприятностей, возникших между ними из-за нее. Милая Верочка. Какой силой она обладала, каким достоинством.

Благодарение богу, Аня не заметила Галиной глупой и бестактной оговорки, когда она сказала: «Никто из нас не бессмертен». Ну как она могла так оплошать, чтобы применить Верины слова к Сталину! Она стареет, теряет хватку. Это были точные Верины слова, когда она забеременела, и они все ее поддразнивали, что она попалась в сорок лет. Она стояла в своем хлопковом платье для беременных, улыбаясь. Галя видит ее, как сейчас. Они дразнили ее, а Вера сказала: «Что ж, никто из нас не бессмертен». Тут они начали смеяться еще сильнее. «Нет, я не это имела в виду. Какое правильное слово?» — «Безгрешен?» — «Да, точно!»

«Бессмертна! Нет, бессмертной ты не была. Моя дорогая, самая дорогая подруга, и не было никого, кто бы прикоснулся к тебе», — думает Галя, вспоминая, как она наклонилась поцеловать Веру в гробу. Она была такой холодной и твердой. Обе они, будучи врачами, привыкли иметь дело со смертью, но Галя так никогда и не смогла забыть, как целовала Верин холодный лоб. И младенца на Аниных руках, только тогда это был Коля…

Она вздыхает. Они все еще здесь, даже если Анна их не видит: Вера, Михаил, маленький Коля, сама Аня, как щенок ползающая по полу.

Галя видит своего маленького сына. Он смеется. Сегодня она видит его отчетливо, как живого. А это случается не всегда. Значит, будет хороший день.

Анна не видит и не слышит никого из них. Она слишком молода. У нее еще вся жизнь впереди. А теперь еще есть и малышка, Надежда, Верина внучка.

«Никто из нас не бессмертен»…

«Но посмотри, моя дорогая. Посмотри на этого ребенка».

— Галя, ты не принесешь мой альбом?

Альбом лежит на углу кухонного стола. Аня держит его там почти все время, и берет, когда у нее есть минутка. Она рисует обыденные вещи: проросшую луковицу, смятую посудную тряпку. Она рисует березовые ветки, которые Галя принесла с улицы и поставила в воду, чтобы они распустились в тепле. Она рисует кусочки коры и отметины на стенах.

Вчера, когда она перепеленывала ребенка, вдруг потянулась за альбомом и за несколько секунд зарисовала детскую ножку.

Анна открывает альбом. Он начинает заполняться рисунками. Рисунки не слишком хороши, потому что она утратила навык. Она позволила себе не соблюдать дисциплину, которая диктовала ей: «Рисуй ежедневно, как бы ты себя ни чувствовала». И в какой-то момент она вообще перестала рисовать, из-за того что постоянно обдумывала качество своей работы.

Нужно рисовать только маленькие вещи. Не нужно замахиваться на весь мир, ни к чему это. Анна берет карандаш и рисует линию Надюшиной щечки.

Она будет рисовать ее день за днем. Это станет летописью ее жизни.

Чудес не бывает; но на секунду она верит, что однажды Андрюша увидит своего ребенка.