Изменник

18

Сначала она поедет в больницу. Попросит повидаться с профессором Масловым. Он хороший человек, Андрюша всегда это говорил. В больнице должны знать, что Андрей сделал все как положено. Она потребует, чтобы они его поддержали.

Есть еще Юлия. Она замужем за Весниным. Он влиятельный человек в мире кино, наверняка у него есть связи. Анна съездит к ним вечером.

Кто еще?

Анна застыла на одном месте и никак не может собраться с мыслями. Но ей нужно на работу. Она не может позволить себе лишиться зарплаты, потому что теперь, кроме нее, Колю содержать некому. Сначала работа, потом она позвонит Маслову. В конце концов, может, лучше и не ездить в больницу, вдруг она скомпрометирует его своим визитом. Ее там все знают. Может, и по телефону лучше не звонить. Она просто съездит вечером к нему домой. Это не очень далеко. Маслов ее знает: они много раз встречались на разных общественных мероприятиях, и они с Андреем были у него в гостях. Он не откажется с ней поговорить. Вот только его жена… Насчет нее Анна не так уверена. Она элегантно одевается, у нее хорошие манеры, но когда они с Андреем единственный раз пришли к ним в гости, вечер не удался. Она держалась холодно и незаинтересованно, а к торту даже не прикоснулась.

«Торт! — Анна впивается ногтями в ладони. — Дура, почему ты вообще думаешь о каком-то торте?»

Сперва Маслов, а от него она поедет к Юлии. Обычно та допоздна не спит.

Ей нужно умыться и одеться. Нет времени убирать беспорядок, но поесть надо. Ради ребенка. Овсянка. «Они забрали Андрея!»

Медленно, трясущимися руками она отмеряет геркулесовые хлопья, греет в кастрюльке молоко, добавляет щепотку соли, всыпает хлопья. Убавляет огонь и долго стоит у плиты, помешивая кашу деревянной ложкой. Та густеет, на поверхности начинают лопаться пузыри. Если бы здесь был Андрей, она добавила бы в кашу немного сливочного масла, но сама она любит овсянку без всего. На минуту Анна задумывается, потом все же добавляет масла и размешивает кашу. Ребенку будет полезно. И потом, как знать, может, он тоже любит масло, как и его отец.

Дадут ли Андрею что-нибудь поесть? Она не должна об этом думать. Сейчас ее дело — оставаться спокойной и целеустремленной, потому что она пока на свободе и должна действовать за них обоих. Она пойдет в тюрьму, как только узнает, где его держат. Они ведь должны разрешить передачи? Она соберет ему сигареты, шоколад, чистое белье. Передачи отдают в справочное окно, это она знает. Нужно отстоять длинную очередь, иногда они захлопывают окошко прямо перед твоим носом, но чаще всего посылку удается передать. Об этом ей рассказала Галя однажды осенью, когда они в сумерках заплетали в пучки лук. Она не спросила, кого та ждала из тюрьмы и почему, а Галя не сказала. Но ее слова запали глубоко, и теперь, когда информация понадобилась, она тут же всплыла у Анны в голове. Передача! В нее нельзя вложить письмо, письма отправляются отдельно. «Мне разрешали отправить одно письмо в месяц». Сигареты, мыло, шоколад. Сигареты обязательно, даже если человек не курит.

На работе никто ничего не узнает. Обычный рабочий день. Сигареты она купит по дороге домой, потом встретится с Масловым и Юлией, а затем приберет в квартире и все вымоет. Андрюша будет недоволен, если, когда он вернется, в квартире по-прежнему будет разгром.

Из задумчивости ее выводит запах подгоревшей овсянки. Она и не заметила, что перестала ее мешать. Неважно, сверху та будет съедобной.

Но каша полностью испорчена. Она не может ее проглотить. Держит во рту, испытывая рвотные позывы, и выплевывает в раковину.

Долго стоит, наклонившись над раковиной, вцепившись в холодную эмаль обеими руками, потом ее рвет. Она медленно поднимает голову. На внутренней стороне крана налипло кольцо грязи. Если смотреть сверху, ее не видно, только под таким углом. Ей следует лучше мыть краны. Анна делает глубокий вдох и включает холодную воду. Она держит руки под струей воды, потом набирает ее в ладони, сложив их лодочкой. Плещет водой на лицо и шею сзади, споласкивает рот, набирает полный стакан и выпивает его, не отрываясь, как животное на водопое.

Выпрямившись, она случайно бросает взгляд на часы. Она опоздает на работу, если не поторопится. Придется бросить все как есть.

Коридор длинный, а у Андрея все еще кружится голова. Толстый охранник идет справа от него, молодой, скучающий, — слева. Они проходят одну дверь за другой, все они закрыты. Если не считать их самих, коридор пуст. Освещение тусклое и красноватое. Андрей уже не понимает, день сейчас или ночь.

Толстый охранник вдруг резко останавливается, открывает дверь справа и рявкает: «Сюда!» Другой толкает Андрея в спину, и он, споткнувшись, влетает в дверной проем. Как только он оказывается внутри камеры, дверь захлопывается и закрывается на замок.

Поначалу он думает, что охранники по ошибке втолкнули его в кладовку вместо камеры. Но с потолка тускло светит лампочка, забранная железной сеткой. Пол голый, окон нет. Он поворачивается лицом к двери и видит узкую щель и над ней глазок.

Воняет говном. Им несет из незакрытого бака на полу. Кто-то еще был в этой камере, возможно, недавно. Нет ни скамьи, ни койки, поскольку для них тут недостаточно места. Здесь можно только стоять или сидеть на полу. Если Андрей согнет руки, наподобие куриных крыльев, то локтями сможет коснуться обеих стен разом.

Он решает, что лучше всего сидеть, прислонившись спиной к двери, пока за ним снова не придут. Они придут быстро. Это может быть только камерой предварительного содержания. Он может сесть у стены напротив и следить за дверью, но тогда ему придется сидеть прямо у параши. Хотя, конечно, ее можно отодвинуть. От этих мыслей на него снова накатывает приступ головокружения, и к горлу подступает тошнота. Нет, только не это, он не хочет, чтобы его вырвало в бак, полный чужого дерьма.

Андрей садится на пол. Сквозь брюки он чувствует холод, исходящий от каменных плит. У него теперь нет ни пальто, ни шарфа, ни галстука с ремнем. Его уже оформили.

Они долго заполняли какие-то бумаги, фотографировали его анфас, в профиль с правой стороны, в профиль с левой стороны. Он пытался задавать вопросы, но почти сразу понял, что это пустая трата времени, которая вдобавок еще и подрывает его позицию. Отвечать ему никто не собирался, а он не желал выглядеть как мужчина, с чьими словами никто не считается. Они забрали у него часы, ремень, шнурки, галстук, содержимое карманов, составили подробный список личных вещей и заставили его подписать. Анину фотографию тоже забрали. Наконец его куда-то повели, чтобы остаток ночи он провел в камере, как он тогда думал. Но это был еще не конец.

Его привели в другую комнату, меньше по площади, но ярче освещенную. Мужчина в белом халате за двойным столом поднял голову, когда они вошли, и, стараясь не встречаться с Андреем глазами, бросил: «Раздевайтесь».

В комнате было четверо мужчин: двое охранников в форме, которые привели его, мужчина в белом халате, рядом с ним за длинным столом сидел четвертый, перед ним лежала стопка незаполненных форм. Он был совсем молодой, в очках в тонкой металлической оправе. Его худая шея беззащитно выглядывала из жесткого воротника. Выражение лица у него было по-детски обиженное, как будто появление Андрея оторвало его от важной работы. За письменным располагался еще один стол, наполовину скрытый. На его поверхности поблескивали инструменты. Андрей уронил плечи и медленно глубоко вдохнул. В самом дальнем углу комнаты была раковина, рядом с ней висело ветхое полотенце.

Андрей внимательно вникал во все детали обстановки, словно в симптомы болезни, а сам раздевался, быстро и методично, так же как делал это дома. Он знал: они хотят выбить его из равновесия, чтобы он начал протестовать против того, что с ним происходит. Но для него в их попытках лишить человека последнего достоинства не было ничего нового. Он видел раздетые догола трупы, с торчащими из сугробов конечностями. Он приходил домой, и вместе с ними в квартире жила смерть, удобно вытянув ноги под общим столом, как приехавшая погостить двоюродная бабушка. И тем не менее они выжили.

Как ни странно, Андрею оказалось проще стоять перед ними голым, чем раздеваться под взглядами всех четверых. Один из охранников занял позицию у двери. Он уставился прямо перед собой с пустым выражением лица. Совсем молодой парень. По его говору Андрей понял, что он не ленинградец, а приезжий, видимо, откуда-то из деревни. Другой охранник, толстый астматик, продолжил процедуру.

— Одежду на стул, обувь под стул, — приказал он.

Андрей подчинился и тем временем окинул взглядом инструменты на столе у стены. Стетоскоп, отоскоп, карманный фонарик, вата для мазков, ручной тонометр, расширитель.

— Откройте рот, шире, — сказал мужчина в белом халате.

Андрей открыл рот, но, как показалось охраннику, недостаточно широко, поэтому он схватил его за нижнюю челюсть и изо всей силы дернул вниз. Височно-нижнечелюстной сустав хрустнул, и резкая боль пронзила ухо. Человек в белом халате посветил фонариком Андрею в горло. Андрей чувствовал, что у обоих мужчин пахнет изо рта, слышал свист в легких у охранника. Похоже, толстяку было гораздо интереснее, что у Андрея во рту, чем тому, кто его осматривал.

— Передвиньте язык влево, вправо.

Неужели они думают, что он что-то спрятал под языком: записку или капсулу с ядом. Смех, да и только! Сюжет для рассказа про юных пионеров. Охранник выпустил его челюсть, но назад не отступил.

Они заглянули ему в уши. Оба стояли к нему слишком близко. Грубая ткань формы охранника периодически терлась о его голую кожу. В комнате было холодно, и электрический свет тоже был холодным. Второй охранник переступил с ноги на ногу. Андрею его было не видно, но он услышал скрип сапог.

— Повернитесь. Ноги врозь. Наклонитесь. Не так, полностью. Руками коснуться пальцев на ногах.

Чужие руки взялись за его ягодицы и раздвинули их. Он знал, что за этим последует, и все равно его тело залило волной ярости, когда ему в анус вставили расширитель, повернули его и раскрыли.

Андрею самому много раз приходилось проводить анальное обследование. Перед этим пациента нужно приободрить и успокоить: «Лягте на бок. Да, вот так, все правильно, колени подожмите к животу». Нужно убедиться, что тело пациента полностью прикрыто больничным халатом, за исключением самого отверстия, которое предстоит обследовать. Даже в детях очень силен инстинкт сохранения физической неприкосновенности. И саму процедуру нужно проводить медленно, осторожно, постоянно сообщая пациенту о том, что именно ты делаешь. Вы оба участвуете в этом процессе, потому что вам обоим нужно выяснить, что не так. Необходимо удостовериться, что пациент полностью расслаблен. Некоторые врачи стараются побыстрее свернуть процедуру, но Андрей думает, что чаще всего это происходит потому, что они сами чувствуют себя неловко.

Он погрузился в эти мысли ради ощущения безопасности. Так он снова находится в своем собственном мире. Если бы этот человек был студентом-медиком, он бы добился, чтобы его вышвырнули с курса.

Все его тело содрогается от боли и ярости. Этот, в белом халате — Андрей не собирается называть его врачом — закрыл расширитель и вытащил.

— Выпрямитесь. Ноги вместе. Повернитесь.

Бог его знает, что они надеялись обнаружить у него в заднице. Хотя, конечно, все это делается с другой целью.

Обследование продолжилось. Они измерили ему кровяное давление, посчитали пульс, прослушали сердце и легкие, взвесили, измерили его рост. Как ни пытался Андрей уйти от этого факта, мужчина в белом халате все же был врачом. По меньшей мере, прошел определенную медицинскую подготовку. Молодой служащий присутствовал лишь для того, чтобы записывать цифры, которые тот цедил сквозь зубы. Эти данные присоединят к фотографиям, ордеру на арест и прочим анкетам, а также к списку личных вещей, которые они у него забрали. Должно же это что-нибудь значить, раз они озаботились составлением списка? Если они задокументировали все, что было у него с собой, наверное, в какой-то момент они собираются вернуть все обратно.

Но в глубине души он уверен, что никакого дальнейшего смысла в этом нет. Анкеты и списки не значат ничего, кроме того, что одни нужно заполнить, а другие составить. Если он станет искать в этом логику, то сойдет с ума.

Он не был болен, но, поскольку внешняя, общедоступная информация о его имени, возрасте, дате и месте рождения, роде занятий родителей, классовом происхождении и так далее и тому подобное у них уже была, они решили изучить его изнутри. Им потребовалось знать, как бьется его сердце. Если бы они могли отпилить ему крышку черепа и посмотреть, как работает его мозг, то с радостью бы это сделали. Но тогда бы они его потеряли.

Обследование все тянулось и тянулось. Они не сообщили ему, когда оно закончилось, просто врач пошел к раковине, открыл воду и начал тщательно мыть руки. Андрей слышал, как скребет под ногтями щетка. Он по-прежнему стоял голым посреди комнаты.

— Можно одеваться? — спросил он, но никто не ответил. Как будто он вообще ничего не говорил.

Доктор продолжал мыть руки. Служащий старательно дописывал последнее предложение. Лампочка над головой Андрея загудела, как рассерженная муха. «Скоро перегорит», — подумал он. Ему стало холодно. Он весь съежился, глаза начало жечь от усталости.

«Но это еще не холод», — напомнил себе Андрей. Он вызвал в памяти комнату, в которой они с Аней, Колей и Мариной спали ночь за ночью, крепко прижимаясь друг к другу, одетые в зимние пальто, шапки и шарфы, под всеми одеялами, которые у них были. И все равно мороз пробирал их до костей. Аня спала, обняв ребенка. Она была уверена: если Коля уснет один, то к утру умрет от голода и холода. Вероятно, она была права.

В те дни он медленно, опираясь на палку, ковылял в больницу, а ветер набрасывался на любую торчащую из-под одежды полоску голой кожи, норовя содрать ее заживо. Они нигде не могли согреться, ни на секунду.

«Интересно, где тогда был этот мужчина? — подумал Андрей. — Этот врач».

Человек в белом халате закончил мыть руки и повернулся. По лицу его было видно, что он озабочен своими делами. То, что сейчас произошло, для него было неважно. Просто очередное обследование очередного арестанта, которого недавно привезли в тюрьму. Наверняка он уже почти выполнил свою недельную норму.

— Ваш расширитель, — громко сказал Андрей. — Не забудьте его простерилизовать.

Врач, в отличие от охранников, видимо еще не привык в любой ситуации удерживать на лице бесстрастное выражение. Он взглянул на Андрея, и в его глазах промелькнула тень удивления от того, что тот использовал правильное название инструмента.

— Да, я врач, — сказал Андрей. — А вы?

Мужчина замер на месте. Ему бы хотелось продемонстрировать полное отсутствие реакции, но он еще не обучился этому искусству. Он поджал губы.

— Как коллега коллеге, — продолжил Андрей, — должен вам сказать, что ректальное обследование вы делаете безобразно. Во время него пациент должен лежать в левой латеральной позиции. Вы прикладываете слишком много силы. Это может травмировать пациента. Или в мединституте вас этому не учили?

Толстый охранник шагнул вперед и встал рядом с врачом.

— Он что, решил поумничать за ваш счет?

Врач посмотрел на него, на Андрея, на дверь, где второй охранник наконец ожил и проявил интерес к происходящему. Потом громко фыркнул и мотнул головой. Охранник решил принять это за знак согласия.

— Дай-ка мне на минутку свой револьвер, Витек, — сказал он мальчишке у двери.

Дальше Андрей видел все как в замедленной съемке. Парень вытащил пистолет из кобуры. Толстый охранник протянул руку, взял его и вроде как прикинул на вес.

«Сейчас я умру. Не когда-нибудь, а прямо сейчас». Он увидел глубокий снег и Аню, бредущую по снегу ему навстречу, маленькую черную точку среди белизны. И в то же время в голове у него крутилась мысль: «Почему охранник не воспользовался собственным револьвером?»

Охранник закончил взвешивать револьвер в руке. Замахнулся. Дальше только мутное пятно, потому что рукоять револьвера врезалась Андрею в висок.

Он упал. Он лежал у ног врача, разглядывая его башмаки: коричневые, кожа в трещинах. Почему-то это было важно. Потом они начали расплываться у него перед глазами. Он издал странный хрюкающий звук. Над ним кто-то кричал: «Вставай! Вставай!»

Но это было невозможно. Он изо всех сил боролся, чтобы не потерять сознание. Если сейчас отключиться, они могут сделать с ним все что угодно. Он перекатился на бок, защищая мягкие части своего тела. Был уверен, что теперь, когда он лежит на полу, его начнут пинать. И следил за их башмаками. Сверху неслись, перебивая друг друга, голоса, обвинения, крики: «Что вы наделали! Вы убили его!»

Даже у охранника испуганный голос:

— Он собирался напасть на вас, доктор.

Толстяк понял, что зашел слишком далеко.

— Он пытался сбежать, ты же подтвердишь, Витек?

Ему просто захотелось это сделать, впечатать револьвер Андрею в голову, и влияние момента оказалось настолько непреодолимым, что он поддался этому желанию. А теперь он струсил.

— Дайте таз, меня сейчас вырвет, — простонал Андрей.

Возникла суматоха, потом врач опустился перед ним на колени, держа почкообразный эмалированный лоток. Слишком маленький… Андрея вывернуло в лоток, на руки доктору, на пол вокруг.

«Пусть теперь моет свои руки, — думает он. — Вот теперь — пусть моет».

Спустя некоторое время врач ощупал его голову. Кровь стекала Андрею в рот, он чувствовал ее вкус, горячий и соленый. Кровотечение казалось сильным, но для ранения головы все было не так уж плохо. Он решил, что сотрясения мозга нет. Опасно бить в висок. Охраннику очень повезло.

Андрей медленно поднялся на колени, посмотрел вверх, помотал головой, пытаясь сморгнуть кровь с глаз. Поднял правую руку и приложил ко лбу. Задел висящий лоскут кожи, поднес ладонь к глазам — она была блестящей и липкой. Со зрением все нормально: в глазах не двоится. Он, правда, не мог подняться на ноги без помощи доктора, а воспользоваться ею не собирался. Охранники совещались, служащий суетливыми, испуганными движениями ровнял стопку бланков.

— Он выглядит не слишком плохо, — сказал толстый охранник.

— Вы могли его убить, — ответил врач.

Они все струсили. Все произошло в нарушение приказов. Всему свое место и время. А теперь заключенный в ужасном состоянии. Кровь все еще течет, не останавливаясь. Доктор пошел к столу, взял марлевый тампон, прижал его к ране.

Кровь на полу перемешалась с рвотой.

— Не трогайте мою голову, — громко сказал Андрей.

Его снова затошнило. Нет, вроде стало отпускать. И тут же тьма сгустилась у него перед глазами. Он больше не видел ни доктора, ни помощника позади него. Он вдруг ощутил ни разу до того не испытанное им чувство. Оно росло, поднималось и грозило захлестнуть его с головой. «Обреченность», — мысленно произнес он. До этого он никогда не произносил этого слова, но стоило только назвать, и он сразу ее узнал. Он не должен ей поддаваться. Не может впасть в нее. Что бы ни случилось, он должен оставаться в сознании.

Андрей сделал глубокий вдох и наклонил голову, но тьма, подкравшаяся сзади, хлынула вперед и затопила его.

А теперь он в камере. Кровь коркой запеклась у него на рубашке. Свитер тоже жесткий от засохшей крови. Аня сумела бы ее отстирать. Доктор приклеил марлевый тампон ко лбу лейкопластырем. Андрей не помнит, как одевался.

Внезапно над головой у него раздается грохот. Это откинулась заслонка в узком окне на двери. Раздается окрик:

— Встать! Сидеть не разрешается!

Андрей медленно встает на ноги. Головокружение возвращается, но не с такой силой, как раньше. Он прислоняется к стене.

— Встать! Прислоняться к стенам не разрешается!

Андрей встает посередине камеры, отвернувшись лицом от двери. Он свешивает голову вниз, чтобы снова не потерять сознание. В баке в углу бродит дерьмо. К счастью, он больше не чувствует вони. Каменные стены не оштукатурены. На высоте в три четверти от пола в стену, примерно в метре один от другого, вбиты два здоровенных крюка. Пол тоже каменный. Тянет сыростью, ему очень холодно, но, возможно, это из-за шока. Может быть, они находятся под землей. Он пытается вспомнить, как уходил из ярко освещенной комнаты и что было потом, но все, что осталось в памяти, — это как они шли сюда по коридору. Может, они спускались по лестнице, а может, и нет.

Он прислушивается. Откуда-то издалека доносится звук капающей воды. Снаружи, в коридоре, слышны шаги, медленные и равномерные. Должно быть, дежурный охранник. Пауза, кашель, шаги возобновляются. Он напрягает слух, пытаясь уловить хоть какое-нибудь подтверждение присутствия других людей. Они прошли мимо множества дверей, расположенных по обеим сторонам коридора. Наверняка за ними тоже люди, те, кого недавно арестовали.

Не может быть, чтобы они оставили его здесь надолго. Андрей полагает, они нарочно держат заключенных в неведении относительно происходящего. Некоторые врачи поступают так же. Пациент низводится до номера истории болезни, он не знает, что будут делать с его телом дальше и для чего. Андрей всегда боролся против такого подхода.

Но он срабатывает. Конечно, срабатывает. Именно поэтому они применяли его веками и продолжают применять. Опять этот звук, будто что-то капает. Андрей не может понять, откуда он доносится. На короткое время он, кажется, заснул стоя, но теперь снова полностью пришел в чувство. Он ощущает сырость на лице. Снова пошла кровь, она течет из-под повязки. Подобная рана требует швов, но дело не в этом. Этот идиот даже не смог как следует ее забинтовать. И тампон нужно было прижимать дольше. И, конечно, пациент при этом должен лежать.

Андрей смотрит вниз на каменный пол. Снова слышен звук падающих капель, и до него доходит, что это капает его кровь. Он видит, как она разбивается о пол.

Кровотечение не опасное, но рано или поздно он от него ослабеет. Его нужно остановить. Очень медленно, чтобы не привлекать внимания охранника, если тот смотрит в глазок, он втягивает левую руку внутрь рукава. К счастью, Аня связала рукава немного длиннее, чем надо. Теперь он высвободил манжету. Он поднимает руку и крепко прижимает манжету к промокшей повязке на лбу. Рукав прикасается к его лицу. От него пахнет домом и кровью.

Анна садится в трамвай, который едет прямо к дому Маслова. Трамвай набит, но она пробирается вперед и находит свободное место. Она закрывает глаза и погружается в темноту. Какая роскошь, просто сидеть и ехать в полной темноте. Трамвай раскачивается и звенит на ходу. Мужчину, стоящего рядом, качнуло вперед, и он хватается за ее плечо, чтобы не упасть. Она смотрит ему в глаза. Ему около шестидесяти, у него лицо человека, изнуренного тяжелым трудом.

— Извините, — говорит он.

— Ничего страшного.

Она снова прикрывает веки. Следующие десять минут ей не нужно ничего делать, только следить за тем, чтобы не заснуть и не проехать свою остановку. Ее тело раскачивается вместе с вагоном. Внутри нее ребенок плавает в своей собственной темноте. Она чувствует, как он шевелится. Его движения становятся сильнее с каждым днем. Наверное, скоро она сможет сказать, что он пинается. Если все говорят «пинается», то очевидно, это верное слово.

Она обдумала все, что хочет сказать Маслову. Бесполезно просить его впрямую вступиться за Андрея. С тем же успехом она могла бы предложить ему подписать ордер на его арест. Он никак не связан со случаем Волкова. Но если человека с репутацией Маслова попросят дать Андрею характеристику, с его мнением должны будут считаться. Она не станет умолять. Она знает, что это лишь ставит людей в неловкое положение и укрепляет их в решимости отказать. Отец научил ее этому очень рано.

— Почему ты даже не пытаешься поддерживать отношения со старыми друзьями? — как-то раз потребовала она у него ответа со всей бесчувственностью девчонки, которая целый год вела домашнее хозяйство и растила маленького брата. — С теми, кто ходил к нам в гости, когда я была маленькой? Многие из них сейчас знамениты. Уж, наверное, они бы могли помочь тебе с публикациями.

Он нахмурился.

— Ты ничего не понимаешь, Аня. Я для них человек, который болен заразной и неизлечимой болезнью. Счастье, что я вообще жив. Естественно, они приходят в ужас при одной мысли, что могут подхватить от меня эту болезнь. И, пожалуйста, никогда больше об этом не заговаривай.

Она помнит, как медленная, густая краска стыда залила ей лицо, когда она осознала, что и сама все это знала. Она просто пыталась игнорировать свое знание, потому что смирение отца перед судьбой для нее было невыносимо. И она предпочла ранить его еще сильнее, хотя он и так был ранен. В тот день она больше ничего не сказала, но на следующий вечер, когда принесла ему чай, — он, как всегда, сидел в своем любимом кресле — она поставила стакан на маленький столик бережнее и заботливее, чем обычно. И когда он протянул руку, она перехватила ее и быстро, нежно пожала. Ей хотелось ее поцеловать, но она понимала, что подобный жест лишь смутит отца.

Заскрежетали тормоза трамвая, и Анна резко открыла глаза. Слава богу, еще не ее остановка. Она теснее подобрала сумки и застегнула верхнюю пуговицу пальто, под подбородком. Мужчина, который схватился за ее плечо, вышел, но трамвай по-прежнему полон. «Откуда все едут? — удивляется она. — И куда? Мы ничего не знаем о жизни друг друга».

У Масловых просторная квартира на втором этаже. В парадной есть лифт, но Анна идет пешком. Лестница чистая, никакого запаха квашеной капусты. Может, в таких квартирах ее никогда не едят. Дверь в их квартиру, как она и запомнила, красиво выкрашена, на ней латунная табличка с именем Маслова, выгравированным витиеватыми буквами, — символ уверенности и постоянства.

Анна звонит в звонок. Через несколько мгновений ей открывает молодая женщина в белой блузке и черной юбке. Анна вспоминает, что в прошлый раз эта же женщина забирала у них с Андреем пальто, а потом подавала напитки. Наверное, она их постоянная домработница.

— Добрый вечер, — говорит Анна. — Дома ли профессор Маслов? Я бы хотела с ним поговорить.

Домработница слегка хмурит бровки.

— А они вас ждут?

— Нет. Нет, это неформальный визит.

— Как я должна вас представить?

— Анна Левина. Профессор Маслов знает меня по больнице.

— Подождите минутку.

Анна ждет в прихожей. Она слышит голоса в гостиной. Наверное, у Масловых гости. Это неловко, ей лучше немедленно уйти. Но в это мгновение возвращается молодая женщина, за ней следует профессор Маслов, на лице которого искреннее радушие мешается с раздражением, вызванным тем, что его прервали. Как только он видит Анну, он меняется в лице. Домработница кивает и спешит к другой двери, чтобы скрыться в глубине квартиры.

— Но… Но вы ведь жена Алексеева!

— Да.

— Вы представились другим именем.

— Я не меняла фамилию.

— Ясно, ясно. Я просто немного запутался. — Он потирает ладони. — Ну-с, так что я могу для вас сделать?

Она смотрит на него в изумлении: неужели он ничего не слышал об аресте Андрея? Она уверена, что к этому времени уже должна знать вся больница. Но, может, по какой-то причине Маслов сегодня не был на работе?

— Андрея арестовали сегодня утром, — говорит она.

Маслов оглядывается на дверь в гостиную.

— Пожалуйста, говорите тише, — просит он почти шепотом. — Моя жена…

Он знает. Он не удивлен.

— Можем мы куда-нибудь пойти и поговорить полчасика? Мне нужен ваш совет.

Он изучает ее лицо.

— По поводу чего?

— По поводу того, что произошло с Андреем, конечно же, — отвечает она резче, чем намеревалась.

Маслов кивает. Он больше не выглядит сконфуженным.

— Моя милая барышня, — говорит он. — Иногда, как вы понимаете, безопаснее не вмешиваться. Лучше — для того, кого это касается, — если все будет идти своим чередом. Постороннее вмешательство может причинить больше вреда, чем пользы.

Она смотрит на него, не находя слов от потрясения.

— Сами увидите, — торопливо произносит он, — если это какое-то недопонимание, то оно скоро разъяснится. Эти люди знают свое дело. Андрей скоро вернется на работу.

Анна стискивает руки.

— Как вы можете так говорить? — резким шепотом отвечает она. — Вы знаете, что происходит совсем другое. Нет никакого недопонимания. Я не прошу вас ввязываться в это дело. Но вы хорошо знаете Андрея, вы проработали с ним много лет, вам известно, что он хороший врач. Я всего лишь хочу, чтобы вы это подтвердили. Они непременно будут расспрашивать всех в больнице.

Маслов моргает, но ничего не говорит. И внезапно Анна понимает, что их уже расспрашивали. Возможно, Маслова вызывали сегодня. Но ей он об этом не скажет, потому что уже выбрал свою позицию.

В этот момент дверь гостиной распахивается, и в прихожую выглядывает жена Маслова. Соня, так ее зовут. Она сначала не видит Анну, потому что Маслов заслоняет ее спиной.

— Кто там, Володя? Ради бога, нельзя же держать гостей в прихожей, — голос у нее звонкий, оживленный и лишь чуточку раздраженный.

Она делает шаг вперед, и Маслов отступает в сторону, при этом бросая на нее взгляд, полный облегчения. И в этот момент Соня Маслова видит Анну. Морщины у нее на лбу углубляются: как хорошая хозяйка, она пытается вспомнить, кто эта незнакомая женщина, которая так настойчиво расспрашивает ее мужа. Наверное, из больницы: заявилась пытать его домой и портит ему чудесный вечер. После того, как что-то случилось. Улыбка вянет у нее на губах.

— Это Анна Левина, — говорит он тихим, ровным голосом. — Помнишь, дорогая, вы уже раньше встречались. Жена Андрея Алексеева. Мы только что о нем говорили.

Анна видит, как лицо Сони Масловой каменеет.

— О чем вы только думали? — спрашивает она резким, обвиняющим тоном. — Как вы посмели сюда явиться!

Анна теряет дар речи. Маслов протягивает руку к жене:

— Дорогая…

— Ты должен был выставить ее за дверь немедленно!

Соня делает несколько шагов вперед и становится лицом к лицу с Анной.

— Вы не понимаете, что профессор Маслов занят в научном исследовании, имеющем невероятную важность для государства? Вероятнее всего, его выдвинут на получение Сталинской премии!

— Дорогая, пожалуйста, это всего лишь слухи…

Она кидает на него сверкающий от злости взгляд:

— Ты никогда ничего не стремишься добиться! Ты все время позволяешь другим увести все заслуженные тобой награды прямо у тебя из-под носа!

Анна чувствует, что из привычной реальности провалилась в какой-то дурной сон. Не может быть, что это тот самый Маслов, с которым так долго работал Андрей. Наставник Андрея, человек, которым он восхищается, почти любит. Это какая-то марионетка, присвоившая себе имя Маслова. В ней нарастает волна протеста. Она его пристыдит. Она заставит его передумать. Но другая часть ее личности, дочь ее отца, все понимает и знает, что ничего нельзя изменить. Она облизывает пересохшие губы.

— Я, пожалуй, пойду, — бормочет она.

Единственное, чего ей сейчас хочется — как можно скорее убраться отсюда, пока эта женщина не сняла телефонную трубку и не донесла на нее.

Маслов беспомощно моргает. С Сони слетела вся ее элегантность: она стоит, уперев руки в боки, как базарная торговка.

— Вон, — говорит она. — Вон отсюда, и никогда сюда больше не возвращайтесь.

Анна проходит прихожую, открывает красивую дверь, выходит на лестничную площадку. Она спускается вниз по лестнице к узорчатой входной двери. Люди, живущие здесь, действительно добились всего, о чем только можно мечтать.

Она выходит на улицу. Ей нужно постоять, передохнуть минуту, она не очень хорошо себя чувствует. Анна прислоняется к стене и глубоко дышит морозным вечерним воздухом. В эту минуту дверь парадной снова открывается. Кто-то выходит и оглядывается по сторонам. Это Маслов. Анна стоит неподвижно, не в силах что-либо предпринять. Он подходит к ней. Если сейчас он вынет нож и пырнет ее, это будет логичным завершением сегодняшнего дня.

— Вы больны? — спрашивает Маслов.

— Нет. Я думала, Андрей сказал вам, что я беременна.

— Да, да, он мне говорил.

Они оба умолкают: он вспоминает, а она представляет, как Андрей сообщил ему столь долгожданную для него новость.

— Вы должны о себе позаботиться, — говорит Маслов. — Ради Андрея. Этот ребенок так много для него значит.

— Как вы смеете мне это говорить, после того, как… — Она мотнула головой в сторону парадной.

Маслов качает головой.

— Вы не должны ее винить, — говорит он. — Поймите, в войну она потеряла всю свою семью. Я — все, что у нее есть. Детей у нас нет.

— В блокаду?

— Да. И двое ее братьев попали в плен. Мы так и не знаем, что с ними случилось. Она до смерти напугана, вы же понимаете…

— Я не могу сейчас об этом думать, — грубо отвечает Анна. — Я могу думать только об Андрее.

— А я должен думать о ней, как вы этого не понимаете?

— И поэтому вы будете ей поддакивать, — говорит Анна, — пока все это происходит не с вами, а с кем-то еще. Но она-то заботится не столько о вашей шкуре, сколько о вашей репутации. Ей нужно, чтобы вы не утратили своего величия, а то ведь у нас мало таких, великих.

— Вам нужно следить за тем, что вы говорите.

— Почему?

— На вашем месте я был бы очень, очень осторожен.

— Я это вижу.

Маслов мрачно на нее смотрит.

— А вам никогда не приходилось соглашаться с тем, что вы не можете изменить?

— Я не могу сейчас об этом думать, — снова говорит Анна. — Вы ничего не сделаете для Андрея. Сейчас это все, что имеет для меня значение. Вам лучше вернуться к жене.

Но он все не уходит. Он явно хочет ей что-то сказать, и она не представляет, что именно. Наконец он торопливо шепчет:

— Разве вы не понимаете, что вам лучше сделать то же самое?

— Что?

— Сказать им, что вы ничего не знали о происходящем. Извиниться за отсутствие бдительности. Это единственный выход. Вы беременны. Андрей хотел бы, чтобы вы спасали себя. Вам нужно думать о ребенке.

Анна отступает от него на шаг.

— Я просто пытаюсь вам помочь! Вы молоды, у вас вся жизнь впереди. Может, вам нужны деньги?

У нее онемели губы, но он ждет ее ответа. Он хочет, чтобы она отреклась от Андрея. Донесла на собственного мужа. «Спасайтесь сами. Вы должны думать о ребенке». Горячая волна захлестнувшей ярости выводит ее из ступора.

— Профессор, я думаю, вам лучше уйти. Мужчина на другой стороне улицы уже довольно долго за нами наблюдает.

Он застывает на месте, не сводя глаз с ее лица, потом очень медленно поворачивает голову и оглядывает совершенно пустую улицу.

— До свидания, — бросает Анна и быстрым шагом идет к трамвайной остановке. Сердце у нее колотится от злости и удовлетворения. Он испугался. Правильно, пусть хоть на секунду почувствует, в каком страхе они жили последние недели.

К тому времени, как она подходит к остановке, Анна чувствует себя замерзшей и полностью опустошенной. Почему она так себя повела? Андрюше стало бы противно. Он всегда ненавидел злобу и мелочность. Маслов ничем не хуже других, просто она ждала от него большего. Но зачем ему рисковать своей карьерой, а может, и свободой ради Андрея? Такого уговора у них не было.