Изменник

3

— Где Коля?

— Ушел гулять, — Анна переставляет кастрюлю с плиты на деревянную подставку.

— Он поел?

— Конечно. Когда это Коля забывал поесть? — Она быстро улыбается ему, но тут же лицо ее делается торжественным. Она снимает крышку, и над кастрюлей поднимается облако ароматного пара. — Я выжала из этой несчастной птицы все, что могла, — бормочет Анна себе под нос, накладывая щедрые порции в глубокие тарелки.

В сотый раз Андрей удивляется, сколько времени и заботы вкладывает Аннушка в хозяйство, и как ей удается из горсти сушеных грибов, нескольких луковиц, перловки и куриного остова приготовить целую кастрюлю густого золотистого кушанья.

— Перца не хватает, — говорит она самокритично, облизывая краешек ложки.

— А что это за темные листочки?

— Резаная крапива. Я брала только верхние побеги. Привезла с дачи целую сетку.

— Сколько тебе говорить, Аня, ну ради бога, пойди на рынок и купи зелени. У нас же есть деньги!

— В крапиве много железа.

Он сдается. Аня такая — она готова часами бродить по лесу в поисках молодых дождевиков, пока не найдет подходящий, размером чуть ли не с дыню. Дома она порежет и пожарит плотную кремовую мякоть, и они съедят его горячим, прямо с огня. И, как обычно, кто-нибудь из них скажет: «Правда же на вкус как куриное мясо?» Анна уверяет, что может рвать крапиву без перчаток: «Это ерунда, нужно просто ухватить ее покрепче, тогда она не жжется». А еще она запросто может пройти несколько километров, чтобы набрать лесной малины. Но она способна и на экстравагантные поступки. Иногда Андрея поражает, сколько она готова заплатить за охапку самой первой сирени.

Анна улыбается:

— Коля съел две полные тарелки.

Он всегда ест очень быстро. Им хотя бы удалось отучить его класть вторую руку на стол, прикрывая тарелку, как будто кто-то собирается ее у него отнять. Люди говорят, дети все забывают, но Коля не забыл. Голод впечатался в него намертво.

— Я полагаю, он ушел гулять с друзьями? — спрашивает Андрей.

— Они собирались в Летний сад. Сказал, что придет не поздно. В любом случае в десять их оттуда выгонят.

Квартира кажется в несколько раз просторнее, когда Коли нет дома. Андрей делает глубокий вдох, чувствуя, как расправляются легкие. Так хорошо в кои-то веки побыть с Аней наедине, но вслух он, конечно, этого не скажет. Есть горькая ирония в том, что ребенок у них был со дня их первой встречи, и они нисколько не сомневались, что и общий ребенок подоспеет точно по расписанию, как поезд, вырастающий из огненной точки вдали и прибывающий к платформе… Но этот ребенок так и не родился.

Они есть друг у друга. У них есть Коля. Аня не хочет сдавать анализы и обследоваться, а заставлять ее он не собирается. Единственный раз, когда он тактично, как ему казалось, предложил ей это сделать, она отшатнулась. Глаза ее сузились от гнева. «Только потому, что ты врач, не надо думать, что я всего лишь сломанный механизм, нуждающийся в починке». И потом, одна мысль о том, как Аня сидит с ногами, закинутыми на держатели гинекологического кресла, в то время как кто-то из его коллег засовывает ей смотровое зеркало, заставляет его отступить. Довольно и того, что сейчас они в квартире одни, что кухня заполнена густым паром, и от него волосы Аннушки завиваются у лба в колечки.

Анна с чувством облегчения и одновременно вины думает о том, как тихо в доме. И Коля, и Андрей давят на нее, потому что каждый хочет быть на первом месте. Конечно, они не нарочно, но порой она чувствует, что просто разрывается между ними.

— Уже десятый час, — говорит Андрей. — Он приходит все позже и позже.

— Знаю. Но сейчас они все болтаются на улице, потому что темнеет поздно. Им не усидеть в четырех стенах. Вспомни, мы также гуляли, когда были молодыми.

Его задевает, что она говорит о себе так, будто уже не молода. С какой стати, ей же совсем немного за тридцать!

— Представляешь, Андрюша, так забавно! Когда Коля был уже в дверях, я случайно взглянула на него со спины. Знаешь, как бывает: посмотришь на знакомого, и вдруг увидишь его словно со стороны, объективно? Я имею в виду, когда, например, столкнешься на улице с кем-то из близких и неожиданно для себя увидишь его так, как видят чужие люди, которые его не знают.

— Да?

— Он вдруг показался мне совсем другим — взрослым, почти студентом. И я никогда не думала, что Коля похож на моего отца, но он становится похож. Он натянул кепку и пригнулся, чтобы посмотреть в зеркало, и в этот момент выглядел в точности как отец. Они сейчас, должно быть, одного роста. Коля так вымахал за этот год.

Он заметил две вещи: во-первых, она опять говорит об отце в настоящем времени, во-вторых, несмотря на то что Михаил такой же отец Коле, как и Анне, она никогда не говорит «наш отец».

— Он так напомнил мне отца, — негромко продолжает Анна. — Ты же знаешь, каким он был: вечно полностью поглощен своими занятиями.

«Да. Поглощен чем угодно, только не тобой», — думает про себя Андрей.

— Вся беда в том, что он был очень замкнутым, весь в себе, — говорит Анна еще тише. — Точно в ловушке. Я часто слышала, как ночами он бродит по квартире.

— Но это не означает, что Коля не сможет быть счастлив.

— Я знаю. Как прошел твой день? — спрашивает она, как бы между прочим выкладывая остатки еды ему на тарелку.

— Неплохо.

— Морозова хочет отправить меня на курсы математики и статистики. Она глаз с меня не спускает.

— Звучит зловеще, — шутливо произносит Андрей, но понимает, что Аня действительно обеспокоена.

— Как выясняется, я «не полностью раскрыла свой потенциал».

— Господи, да эта женщина не распознает твой потенциал, даже если он набросится на нее и покусает. — Его выводит из себя всеобщая одержимость статусом, должностями, квалификацией. Все эти вопросы, которые меньше чем за минуту определяют твое место в жизни: «Ваши текущие научные интересы? Ваши публикации? Членство в партии?»

Он и сам подвержен этой заразе, этому страху, что с тобой не будут считаться, что ты превратишься в одного из тех врачей, чье мнение никого никогда не интересует. Приходится ходить на собрания. Приходится быть на виду и говорить, что положено. И однажды кто-то из старших коллег, чью клиническую работу ты по-настоящему уважаешь, обнимет тебя за плечи, когда вы вместе идете по коридору, и скажет: «Знаете, молодой человек, я тут подумал, вы могли бы активнее участвовать в работе месткома больницы. Для тех, кто принимает решения наверху, очень важно не терять связи с молодыми растущими специалистами…»

И это действительно важно. Он прекрасно понимает, какую пользу это может принести и кому именно. Врачам, задумывающимся о продвижении своей карьеры, поневоле приходится учиться заседать в различных комиссиях и рассуждать об общественном благе, вместо того чтобы зарываться в детали отдельных случаев. Как ни странно, это в интересах самих пациентов. Врач со связями и влиянием гарантированно получит новейшее оборудование и лекарства. Не хочешь мараться — пожалуйста, твоя совесть будет чиста, как свежевыпавший снег, но за это придется заплатить, и не только тебе. Дружеская рука упадет с твоего плеча. То, что обсуждается на собраниях, никогда не достигнет твоих ушей. Так что лучше засучить рукава и окунуться в работу. И тогда рука одобрительно сожмет твое плечо: «Мы все делаем общее дело».

Андрей крошит хлеб в тарелку. Момент, когда он мог бы рассказать про Русова и ребенка, уже упущен. Он смотрит на Аню, и ему хочется, чтобы она пробилась сквозь густой туман, застилающий его мозг.

— Мне придется что-то предпринять, — говорит Анна. — Морозова меня в покое не оставит. Конечно, я ее уважаю…

Он поднимается, обходит стол и встает за спинкой ее стула. Она откидывается назад и прижимается к нему затылком. Наклонившись, он целует ее в щеку, потому что не может дотянуться до губ. Она закрывает глаза, берет его руку и целует ее, удерживая у лица. Потом касается ее губами еще и еще раз. У них есть немного времени до Колиного прихода, и если они поторопятся…

Но он не может. Он должен ей рассказать.

— Аня.

— Да?

— Сегодня кое-что случилось.

Она резко оборачивается, чтобы взглянуть ему в лицо: глаза вопросительно распахнуты, тело застыло в напряжении.

— Что?

— Может, еще и ничего. Но Русов попросил меня осмотреть одного из его пациентов.

Она не произносит ни слова, ждет.

— Это ребенок, мальчик десяти лет. Его отец — по крайней мере, со слов Лены — из МГБ. Волков.

— Волков! — Она вздрагивает, будто через ее тело пропустили электрический разряд.

— Да, именно.

Между ними повисает молчание. Анна встает, подходит к окну и долго в него смотрит. Через некоторое время она поворачивается к Андрею. Он не может различить выражения ее лица, потому что она стоит спиной к свету.

— Ты хочешь сказать, тот самый Волков?

— Да. Он там один такой, я надеюсь.

— Боже мой… — Она непроизвольно понижает голос: — А что с ребенком?

— Русов отказывается говорить. Он дал мне понять, что симптомы указывают на какую-то форму ювенильного артрита. Отек, боль, покраснение. И не сказал ничего, что бы обрисовало полную картину. Это было совершенно непрофессионально. Но Лена говорит, там что-то серьезное.

— Она-то откуда знает?

— Потому что Русов по-тихому сделал рентген.

— Но это же невозможно?!

— Ему, похоже, удалось. Никаких записей не сохранилось, поэтому я не знаю, что он показал.

— Но значит…

— Можешь не говорить.

— …это что-то плохое. Поэтому он и не хотел, чтобы ты знал.

— Трудно не прийти к такому выводу, — сухо отвечает Андрей.

— Господи, — немного помолчав, выдавливает Анна. — Я должна бы думать о ребенке, но могу думать только о тебе.

— Со мной было то же самое. Как только Русов мне рассказал, все, о чем я мог думать, — ты и Коля.

Очень медленно Анна встает, упираясь ладонями в столешницу, как будто ей вдруг понадобилась опора.

— Пойдем на улицу. Здесь нечем дышать. Прогуляемся у воды.

— Но мы не успеем вернуться до прихода Коли, — говорит Андрей и сам удивляется, что не Аня, а он вспомнил об этом.

— Откроет дверь сам, в конце концов, у него есть свой ключ. Оставлю ему записку.

Они молча идут рука об руку по улицам, омытым вечерним светом. Солнце скрыто за тонкой пеленой облаков. Темнее, чем сейчас, сегодня уже не будет. Центральные улицы многолюдны, но Анна и Андрей держатся от всех подальше, идут разбитыми боковыми улочками, мимо разрушенных зданий.

— Давай спустимся к Неве.

Кажется, весь город вышел на улицы и медленно, но целенаправленно движется в сторону заранее условленного места встречи. Но нет никакой цели, есть лишь сама летняя ночь. И этого достаточно — идти вот так, расслабленно, неспешным шагом, ожидая чего-то, покачивая сцепленными руками, когда впереди вся долгая белая ночь. Ветер облепляет ситцевыми платьями ноги девочек, лижущих эскимо на палочке. Юноши в морской форме шагают, взявшись под руку. Старуха в платке и порыжевшем от времени черном платье медленно ковыляет по тротуару перед Анной и Андреем, опираясь на палку. Анна спрыгивает с поребрика, чтобы обойти ее по мостовой, Андрей за ней, а вслед им несется ворчливый старушечий голос: «Хорошо вам, молодым, вот погодите, станете старыми, как я».

«Но не такие уж мы с Андрюшей и молодые, — думает Анна. — Вон та девочка, перебегающая дорогу, в белом платье, усыпанном красными цветами, и вправду совсем юная». Смеясь, девочка оглядывается на стайку подружек — таких же старшеклассниц, бегущих за ней вдогонку. Ее волосы развеваются, серебряная цепочка подпрыгивает на ключицах. Она очень хорошенькая. Анна искоса бросает взгляд на Андрея, не смотрит ли он тоже.

Нет. Взгляд его устремлен вперед, брови нахмурены. Желудок ее внезапно сжимается от почти позабытого страха. Господи, что она делает, нашла о чем беспокоиться, когда… И все-таки она рада, что Андрей не смотрит на девочку.

— Здесь слишком людно, давай уйдем, — просит Андрей.

На следующем углу они сворачивают налево, в еще более узкую, пыльную, всю в рытвинах улочку.

— Так мы не выйдем к реке.

— Здесь намного тише.

Они бредут вперед, еще медленнее, чем раньше. «Может, лучше и не выходить на набережную», — думает Анна. Среди по-летнему беззаботных лиц они с Андреем будут как две черные вороны.

В памяти всплывает картина: мать Анны стоит перед ней на коленях, завязывая поясок ее самого нарядного платья. Она поднимает глаза на дочку. То ли у Ани надутый вид, то ли она заплакана, но мама говорит: «С таким лицом на праздники никто не ходит».

Тощая, ободранная кошка с прижатыми ушами, воя, выскакивает из подворотни. Анна замедляет шаг и заглядывает сквозь арку во двор. В затененном проеме кучкуется группка детей. Они смотрят вызывающе: «Это наш мир. Вам сюда хода нет!» Анна и Андрей проходят мимо. Внезапно Аня останавливается и прислоняется к изрытой выбоинами — вероятно, следами от осколков, — стене.

— Тебе нехорошо?

— Как нам быть? Что нам делать, Андрюша?

Даже камни имеют уши. Анна отчаянно торопилась уйти из квартиры, где ночами почти слышно, как дышат за стенкой Малевичи. Думала, они с Андреем затеряются в огромном пространстве летней ночи и смогут поговорить свободно, а в итоге оказались еще больше на виду. Его лицо так близко, взволнованное, измученное. Нельзя, чтобы, помимо всего прочего, он волновался еще и из-за нее.

— Прости, я веду себя глупо, — говорит она. — Конечно же, с нами все будет хорошо.

— Естественно. — Он кивает и крепче прижимает ее к груди.

Она молчит и чувствует, как бьется его сердце, — так же учащенно, как и у нее самой.

Этой ночью в постели они тихо перешептываются, потому что Коля еще не ложился.

— Он, похоже, совсем перестал спать по ночам.

— Неудивительно, что он такой бледный.

— По утрам ходит еле живой, словно вареный.

— И не подумаешь, что когда-то летом вскакивал в пять утра: «Хватит спать! Солнце уже встало!»

— Тебе даже пришлось уплотнить шторы.

Обнявшись, они жалуются друг другу на Колю, как огня избегая обсуждения темы, которая обоим не дает покоя.

— Андрюша?

— Что?

— Подвинь немного руку… Послушай, не надо тебе в это ввязываться. Почему ты должен идти на такое ради Русова? Он для тебя ничего не сделает. Лена права, тебе нужно взять больничный.

— И на сколько дней?

Она молчит, высчитывая в уме.

— В любом случае Русов уже назвал мою фамилию Волкову, — продолжает Андрей. — Я его знаю.

— Тогда давай уедем.

— Уедем? Как это?

— Просто. Чтобы нас здесь не было.

— Я не могу оставить больницу. Ты не можешь бросить детский сад. Кроме того, у Коли скоро экзамены.

— Я все это знаю, Андрей. Но почему бы и нет? Мы могли бы уехать на дачу. Там безопасно. Никто и не узнает, что мы там…

— Кто-нибудь всегда знает.

— Если мы будем осторожны — нет.

— Люди заметят, как мы входим и выходим. И что идет дым из трубы.

«Мы обсуждаем все так, будто отъезд уже решен», — в изумлении думает Андрей. Уехать, залечь на дно, переждать бурю. Пусть они потеряют работу и средства к существованию, зато сохранят жизнь. Нет. Чепуха! Анна преувеличивает. Сейчас все не так ужасно, как раньше. Террор закончился; Ежов, стольких отправивший на тот свет, теперь мертв. Люди не исчезают бесследно сотнями тысяч, как было в ежовские времена.

— Это невозможно, — решительно заявляет Андрей.

— Да нет же, ты не понимаешь, это единственный выход. Единственный, Андрюша! Дай им повод в тебя вцепиться, они уже не отстанут. Они будут копать, копать, и что-нибудь да нароют. Если твое имя попало к ним в списки, они его уже никогда не забудут. Они могут сфабриковать все, что угодно. Но, милый, ты можешь заболеть. Ты столько работаешь, тебе нужен отдых. Это совершенно законно. Мы только и делаем, что работаем. Тем более, я все равно собиралась на даче отвести больше земли под огород. Коле это не понравится, но ему придется смириться. Это и в его интересах, Андрей! Мы не можем пустить его жизнь под откос сейчас, когда он еще и жить толком не начал!

Слава богу, Коля уже большой. Она часто думает о тех несчастных, сбитых с толку детях, которых сначала отрывали от родителей, потом от бабушек и дедушек и посылали в детдома, где они подхватывали туберкулез и тихо угасали, потому что теряли волю к жизни. С другой стороны, Коля уже настолько взрослый, что его и самого могут отправить в лагерь. Стоит этой чуме коснуться хоть одного в семье, она распространится на всех.

— Никто не пустит его жизнь под откос, — говорит Андрей.

Его голос звучит холодно, но она знает, ему не все равно. Просто она приперла его к стенке.

— Пока еще ничего не случилось. Черт возьми, я же врач! Русов попросил меня провести обследование, только и всего. Из этого много не состряпаешь. Если у ребенка артрит, трудно обвинить в этом врача.

— Однако именно это они и сделают. Для них не составит труда выставить тебя преступником только потому, что ты его лечил. Если что-то пойдет не так — пожалуйста! Ты готовый козел отпущения. Назначил не те анализы, или в них вкралась ошибка, или еще что-нибудь. Русов это знает. Лена это знает. Она пытается тебе помочь, но ты и слушать не хочешь. Отказываешься признать, во что все это выльется, потому что ты слишком порядочен и думаешь, все вокруг такие же, как ты.

— Я понимаю, — тихо произносит Андрей. — Только выбора все равно нет. Ну уедем мы на дачу, и что? Все знают, где у нас дача, так что это не решение вопроса.

— Мы могли бы уехать в Иркутск.

— Аня, ты серьезно? И что, скажи на милость, мы там будем делать?

— Мы могли бы пожить у твоего дяди. Ты рассказывал, у него две комнаты, а мальчишки уже выросли и живут отдельно, разве не так? Они семья. Они могли бы помочь нам, пока мы не найдем работу.

— Это безумие, Аня. Ты наводишь панику. У нас нет необходимых документов, никто нас там просто так не пропишет. Мы живем здесь, в Ленинграде, здесь наша работа. Вся наша жизнь здесь. Ты предлагаешь все бросить и бежать, разрушить все, что нам удалось построить, только потому, что у меня могут возникнуть — но не факт, что возникнут — проблемы на работе?

Анна тяжело вздыхает. Ей ясно, что он прекрасно ее понимает, но предпочитает делать вид, что не понял.

— Мы должны паниковать. Людей уничтожали, и все потому, что они не запаниковали вовремя. Думали, что с ними этого не случится.

Он чувствует, как судорожный вздох сотрясает ее тело.

— Анна. Аня!

Он обвивает ее руками и крепко сжимает в объятьях. Ее податливое тепло обволакивает его. Он мог бы полностью раствориться в ней, исчезнуть, спрятаться, как она того хочет. Он мог бы остановить мир, который толкает их в противоположную сторону от того места, где им хочется быть.

— Аня!

Она снова вздыхает, но уже по-другому. Прильнув к нему всем телом, она жаждет его прикосновений, жаждет растаять и разомлеть от его ласк. Он вдыхает запах ее волос, шеи. Она по-кошачьи выкручивается из его объятий, и, лизнув лицо, ныряет вниз, целуя живот вдоль дорожки темных волос, спускаясь ниже. Она трется об него лицом, пока он не начинает стонать в голос.

— Тсс, Коля услышит, — по привычке шикает она из глубины постели.

Но ему уже все равно. Их обоих уносит далеко и от этой скрипучей кровати, и от подслушивающих стен, туда, где они всегда вместе и всегда в безопасности.