Изменник

16

Ко всему можно привыкнуть. У них сложился новый распорядок дня: Анна встает немного позже, потому что теперь не нужно вытаскивать Колю из постели и выпроваживать в школу. Андрей встает вместе с ней и по привычке умывается, одевается, пьет чай и ест на завтрак овсянку. Только не бреется. Он не брился уже три дня. Анна ненавидит щетину, но ничего ему не говорит. Андрей сочиняет письмо, в котором излагает свою позицию, подробно описывает ход лечения Юры Волкова (согласованного с администрацией и одобренного ею на каждой стадии) и требует, чтобы его восстановили на работе. Он отказывается называть это письмо апелляцией. Никаких конкретных обвинений ему не было предъявлено. Это вопрос исключительно профессионального порядка. Недоразумение, которое разъяснится, как только станут известны факты.

С ручкой в руках, обложившись стопками книг и бумаг, он садится за письменный стол еще до того, как Анна уходит на работу. Она целует его, и он, на мгновение отвлекаясь, бросает на нее рассеянный взгляд.

Они отняли у него профессию, он больше не врач. Один телефонный звонок разрушил всю его жизнь. Сердце у нее сжимается от жалости и ярости. Андрей всю блокаду пешком ходил в больницу по пустым замерзшим улицам, чтобы оказать людям медицинскую помощь. Он ни разу… не дрогнул. Ему приходилось импровизировать, выкручиваться, растягивать ничтожное количество лекарств на неопределенное время. Он считал это своей обязанностью, даже если все, что он мог сделать, — это распеленать младенца, велеть матери растереть его ручки и ножки и голеньким засунуть себе под одежду, чтобы он мог согреться теплом материнского тела. И лежать, беречь силы, пить больше воды, тогда, может быть, появится молоко.

Он был там, когда мужчина, с безумным застывшим взглядом, ворвался в больницу: «Моя дочка! Стена булочной рухнула, когда мы пришли за пайком. Ей придавило ногу, вы должны пойти со мной». Он знал, каково это — опускаться на колени в снег рядом с ребенком, пролитая кровь которого уже начала сворачиваться, и помогать поднять бесформенный кусок оштукатуренной кирпичной стены с ее ноги. Она выжила, эта девочка.

Они нападают на Андрея, который следил, чтобы из сосновых игл делали отвар для больных цингой; при свете свечей оперировал людей с осколочными ранениями; отправлял младенцев, у которых был хоть малейший шанс выжить, в пункты раздачи кипятка. Тогда они были как единое целое — все, кто еще был жив и на ногах. Студенты старших курсов мединститута, молодые врачи, профессора — все они были равны и боролись за жизнь каждого из нескончаемого потока пациентов. Люди приходили в больницу даже не для того, чтобы выздороветь, а чтобы не умереть в одиночестве. Все коридоры были заполнены мертвыми. Доктора, медсестры, санитары, физиотерапевты, рентгенологи постоянно следили, чтобы не погасли печи. Им тогда было не до соблюдения иерархии и протокола.

Он думал, что после такого мир хоть немного да изменится. Люди будут помнить, через какие страдания им пришлось пройти. В годы террора все человеческие чувства в них были задушены страхом и взаимным недоверием, но они все еще были живы, как огонь, неприметно тлеющий под поверхностью земли. Люди помогали друг другу в блокаду. Да, может, не все и не всегда, но даже в самых крайних обстоятельствах они старались не только лишь выжить, как это делают животные. За исключением людоедов, в чьих глазах, глубоко утопленных в лоснящейся плоти, не осталось ничего человеческого. Но таких было мало. Да, слухи о них были правдой, но правда была не в них. Он видел, на какие жертвы люди шли ради друг друга, и он этого никогда не забудет. Это мог быть кусочек хлеба или банка с супом, не съеденная, а принесенная для кого-то домой из столовой. Или дрова, которыми делились с другими, потому что порубили свой книжный шкаф. Сейчас такое кажется мелочью, а в то время это могло подарить жизнь. Люди такого не забудут. «Все изменится к лучшему, Аня, — говорил ей Андрей. — Когда все это кончится, жизнь изменится к лучшему, иначе и быть не может».

«Все изменится к лучшему, Аня, иначе и быть не может»… Она помнит его слова, помнит и металлический запах холода и смерти в квартире. Верила ли она ему тогда? Вряд ли. Наверное, она была настроена менее оптимистично.

Второго телефонного звонка так и не последовало. Не было ни одного письма, никаких дальнейших известий из больницы. «Они оборвали всякую связь с Андреем, — думает она, — чтобы посмотреть, как долго он вытерпит молчание, и что скажет, когда его нарушит». Никто из коллег не попытался с ним связаться. Что ж, так обычно и бывает. Лена пошла на риск, но не стоит ждать того же от других. Анна помнит, как все это было. Никто не приходил к отцу в гости, только если их специально посылали — попытаться наставить его на путь истинный. И даже тогда эти люди потели от страха. Ее отцу повезло: его перестали публиковать, порочили его произведения, вызывали, чтобы устроить ему очередной разнос, но так и не арестовали. Оглядываясь назад, Анна не устает удивляться, что ему удалось пережить те времена, тогда как стольких людей уничтожили.

Да, можно сказать, ему посчастливилось, но все это внутренне опустошило его, подточило его сердце, как пытка каплями воды. Позор, изоляция, предательство — тогда она не произносила этих слов. Он выводил ее из терпения, иногда она на него злилась. Почему он не смог обернуть все себе во благо? Она не понимала своего отца, никогда не могла понять. Он предпочел уйти в себя, и, хотя она не говорила ему ни слова, в глубине души она его осуждала.

Анна была хорошей дочерью: ходила на работу, заботилась о Коле, убирала в квартире, покупала продукты, готовила, выращивала овощи и фрукты на даче. Она делала все и от всего получала удовольствие. Насколько Анна помнит, отцу она никогда не жаловалась. У него был его чай, его книги, его бумаги и мысли.

Но этого было недостаточно. Она отказалась войти в его внутренний мир, потому что тот ее пугал, как пугает ребенка страшная лесная чаща. И она бросила отца блуждать в этой чаще в одиночку.

Когда она была маленькой, то верила, что мертвым известно все, о чем думают живые. Теперь она в это не верит. Теперь ей приходится отгонять от себя видение отцовского тела, съежившегося и промерзшего, твердого, как деревяшка.

Вчера Андрей сказал:

— С меня хватит. Сколько, по их мнению, я должен сидеть здесь, как дурак? Я пойду на работу. Если ведется расследование, я должен в нем участвовать. Я потребую встречи с Ивановым или Калининым.

Комната была заполнена мягким, отраженным от снега светом. Наступила, и довольно рано, настоящая зима. Она всегда любила ясность, которую придает всему подобное освещение. Ты замечаешь одинокий лист на замерзшей ветке, или форму губ ребенка, когда он кидает снежок и смеется. Подбородок Андрея оброс щетиной. Она темнее, чем волосы на голове.

— Не надо, — ответила она самым ласковым тоном. — Не делай этого, мой хороший.

Он нетерпеливо пожал плечами и шагнул прочь от нее, к окну. Он долго стоял, глядя на здания напротив и парящие между небом и землей, покрытые снегом, простирающиеся вдаль крыши. «Скоро дети заговорят о Деде Морозе, — подумала Анна. — Как быстро пролетел год». Но все это как будто происходит в другом мире, куда ей больше нет доступа.

— Не волнуйся, — вымолвил он наконец. — Я ничего не сделаю.

Она смотрела ему в спину, и у нее перехватило дыхание. «Это не будет продолжаться вечно, — хотела сказать она. — Они опомнятся. Ты у них один из лучших врачей, и все это знают». Но она понимала, что даже если произнесет эти слова вслух, ничего хорошего не выйдет. Они не облегчат его бремени, а притворяться, что его бремя легче, чем оно есть на самом деле, нет смысла.

Ей нужно ходить на работу. Они ничего не сказали Андрею о зарплате, но она подумала, что вполне вероятно, ему ничего не будут платить, пока он отстранен от работы. У них есть небольшие сбережения, но их хватит всего на пару месяцев. Весь расчет на ее деньги. Может, Морозова права, и ей следует добиваться повышения. Главное, сохранить работу. А это будет нелегко, если до Морозовой дойдут сведения, что Андрея отстранили от выполнения обязанностей.

Она знала, что все так и будет, знала с той самой минуты, как увидела Андрея с телефонной трубкой. И Андрей тоже знал.

Сегодня утром дела вроде лучше. Андрей спал большую часть ночи, и он стал больше похож на себя самого. Она даже думает, не предложить ли ему побриться, но потом решает, что не стоит. Она варит овсянку, как вдруг у нее начинает кружиться голова. Анна чувствует прилив жара. Воздух густеет и будто распадается на частицы. Она уже готова позвать Андрея, но берет себя в руки, отступает от плиты и делает глубокий вдох. Ненадолго задерживает дыхание, полностью выдыхает и снова вдыхает. Это не обморок. Она не станет садиться, а то он спросит, что с ней.

Медленно она мешает овсянку, чтобы та не пригорела. Тело снова пришло в норму. Она чувствует себя хорошо.

Поскольку она не хочет, чтобы он слишком пристально ее разглядывал, она ест стоя. Глубоко задумавшись, он что-то чиркает на полях черновика. Смотрит в пространство перед собой, не замечая комнаты, и снова опускает взгляд.

— Увидимся вечером.

— Что?

— Я ухожу на работу.

На этот раз его взгляд фокусируется на ней, и он ласково улыбается — ни у одного мужчины она не видела такой милой улыбки.

— Конечно, — говорит он. — Я просто задумался. Ты тепло оделась? Повязала платок под пальто?

— Мне не холодно. Ребенок не дает мне замерзнуть. Он как маленькая печка внутри.

— Будь осторожна. Не поскользнись на льду.

— Со мной все будет хорошо. А с тобой?

— Тебе не о чем беспокоиться, Аня. Скоро все это закончится.

Несмотря на щетину, он снова выглядит собой — сильным, уверенным, ее Андреем. Она улыбается с любовью и облегчением.

— Тогда до встречи.

— Конечно.

Только в конце рабочего дня Ирине удается улучить шанс и нормально поговорить с Анной. Той не терпится уйти домой, но она и так всю неделю уходила точно по звонку. Анна берет чашку чая, которую предлагает Ирина, садится и изображает на лице безмятежность. Она не хочет, чтобы кто-то — даже Ирина — догадался, что у нее что-то случилось.

На этот раз Ирина дошла до точки: она «сыта всем по горло». Сестра ее подвела. Мало того что у нее появился постоянный ухажер, и это уже плохо, учитывая, что она двумя годами младше Ирины, вдобавок Наташа предложила пойти вчетвером на танцы во Дворец культуры: мол, она с Женей, а Ирина с еще одним молодым человеком, Жениным другом.

— Казалось бы, приятный молодой человек. Ему всего двадцать пять, но это ведь не слишком большая разница в возрасте?

— Три года — ерунда, — говорит Анна.

— Но теперь, ты не поверишь, он предлагает нам взять с собой еще одну девушку. Он за ней не ухаживает, они просто вместе работают.

— Но тогда что в этом такого? В том смысле, что на танцы он по-прежнему идет с тобой, а она просто с вами за компанию.

— Он говорит так, но нужно быть круглой дурой, чтобы в это поверить! Ему просто нравится, что он идет на танцы сразу с двумя девушками. А Наташка, простая душа, и не возражает. У нее совсем мозги отшибло. Впрочем, у нее-то с Женей все хорошо, станет она за меня переживать. В общем, я никуда не пойду — и дело с концом.

— Тебе нужно пойти. Никогда не знаешь, что может случиться. Вдруг ты пойдешь с ними, а потом встретишь кого-нибудь еще, кто окажется намного интереснее. Нет, тебе правда стоит пойти, Ирочка. Ну что толку-то дома сидеть?

— Это точно. Единственный, кто может постучать ко мне в дверь — это наш старый полоумный сосед, который всегда пытается одолжить яйцо. «Всего одно яичко, деточки, и завтра я вам его сразу же отдам. Это так же верно, как то, что я здесь стою».

Вдруг Анна вспоминает о зеленом платье. Она обещала одолжить его Ире.

— Ты можешь надеть на танцы платье, которое я сшила.

— Ты имеешь в виду то, зеленое? — тут же спрашивает Ирина, и Анна понимает, что она ни на минуту не забывала о ее предложении.

— Ты говорила, оно тебе нравится. Я принесу его завтра померить. У нас с тобой один размер — или был, во всяком случае.

Андрей не захочет, чтобы она одалживала платье. Оно было на ней в тот вечер, на балу и после бала — в ту ночь, когда был зачат их ребенок. Он вообще ненавидит, когда она одалживает свою одежду. Андрюше одежда кажется частью ее, как вторая кожа. Но она уже пообещала Ире, а та постарается бережно с ним обращаться.

— О, это было бы чудесно! — говорит Ирина, глаза ее сияют. — Тогда я обязательно пойду. У Наташи и близко нет ничего такого же нарядного, и я готова поклясться, что у барышни с кислой миной — тем более. Но ты точно уверена?

— Точно. И это счастливое платье, Ирочка. Во всяком случае, для меня оно было счастливым.

— Правда? В каком смысле?

— Я не могу рассказать. Это слишком… — и Анна чувствует, что краснеет.

— Личное? — смеясь, спрашивает Ирина, и Анна тоже смеется.

— Что-то вроде этого, — кивает она.

— Тогда я надеюсь, что часть счастья перейдет на меня. Немного личного счастья мне не помешает. И наконец-то, Аня, ты выглядишь повеселее. А то в последнее время была мрачнее тучи.

— Правда? — поспешно спрашивает Анна. — Странно. У меня все хорошо.

Ирина потягивается, разглядывает свои ногти, а потом быстро взглядывает на Анну.

— Сколько лет мы уже работаем вместе? — задает она вопрос.

— Не знаю, лет пять, наверное.

— Вот именно. Поэтому я немного тебя знаю. И если один день ты вся светишься от счастья — а так продолжалось не одну неделю, благодаря ребенку, — а на следующий приходишь с напряженным выражением лица и вздрагиваешь, стоит кому-нибудь хлопнуть дверью, наверное, я могу догадаться, что у тебя что-то случилось. Что-то плохое, — тихо добавляет она, внимательно глядя Анне в глаза.

— Ира…

— Не волнуйся, я тебя ни о чем не спрашиваю. Не думаю, что кто-то еще заметил. Уж точно не наша дорогая заведующая, ослепленная собственным блеском руководительница нашего образцово-показательного заведения, потому что в людях она совершенно не разбирается. Алла вся в себе, а остальные не слишком хорошо тебя знают. А вот дети заметили. Маша из твоей группы всю неделю от тебя не отходит, а до этого она уже начала привыкать к другим детям.

— Ты слишком многое замечаешь, Ира.

— И всегда замечала. Это очень неудобно. Наверное, поэтому у меня и нет мужчины. Черт, ноготь треснул. В морозы у меня всегда так. У тебя, случайно, нет пилочки?

Анна роется в сумке, опустив голову.

— Вот, возьми, — наконец говорит она.

— Спасибо. Побереги себя, Аня. Тебе еще рожать, и вообще.

— Я постараюсь.

Когда Анна приходит домой с работы, ее встречает Андрей, чисто выбритый. Она прижимается к нему, трется о щеку и вдыхает запах его кожи.

— Ты такой милый и гладкий.

— Я понял, что борода мне не идет.

— Это хорошо.

— Как прошел твой день?

— Неплохо. Дети лепили снежную крепость. Ты не представляешь, сколько полезных навыков они при этом развивают. Пространственное воображение, умение делать расчеты… Правда, все кончилось слезами, потому что у всех промокли варежки. Мы развесили их сушиться на батарее, и получился целый ряд почти совершенно одинаковых варежек. Родители как бы должны пришивать на них метки, но ты знаешь, как оно в действительности. Всем до лампочки, сколько бы объявлений Морозова ни повесила. Все матери отрабатывают дополнительные часы, или работают в две смены, или бог знает что еще, — только времени у них нет. А когда пришло время забирать детей домой, кому-то достались чужие, кому-то с дыркой на пальце, в итоге все между собой переругались. Но слушай дальше. Морозову посетила очередная блестящая идея: раз дети учатся делать снежные кирпичики, значит, этим нужно воспользоваться, чтобы научить их кооперации, как при работе на конвейере.

— Я полагаю, это и правда учит их кооперации, — говорит он.

— Да конечно, учит, но почему все должно делаться ради чего-то еще? Почему нельзя чем-то заняться ради самого этого занятия?

— Думаю, об этом стоит спросить Морозову, наверняка у нее есть готовый ответ.

— Я даже не сомневаюсь. Наверняка она уже вписывает его в свою диссертацию, пока мы тут с тобой беседуем.

Но под поверхностью их внешнего диалога происходит другой, скрытый, невысказанный:

— Есть новости?

— Нет, никаких.

— Шесть дней прошло. Могли бы хоть официальное письмо прислать в подтверждение звонка.

— Они нарочно заставляют меня нервничать.

— Но хоть что-то мы можем сделать?

— Я написал еще один вариант письма.

— Андрюша, не отправляй его. Пожалуйста.

— Хорошо, тогда скажи, что я должен сделать? Смириться с тем, что я больше не врач? Позволить им отнять у меня профессию, как игрушку у ребенка, который плохо себя вел?

— Андрей, пожалуйста. Пожалуйста, не надо злиться на меня.

— Я на тебя не злюсь. Как ты могла такое подумать?

— Прости. Я просто устала.

— Конечно. Ты же весь день работала.

Они садятся ужинать. На столе стоят Ленины розы, они полностью распустились, но совсем не пахнут. Анна сварила овощной суп с клецками, поставила тарелку с нарезанной колбасой. Она добросовестно ест, хотя совсем не голодна. Андрей оставляет половину супа в тарелке. «Ему нужно выйти прогуляться, — думает она. Ничего страшного от этого не случится. Неудивительно, что у него нет аппетита — целыми днями сидеть в квартире!»

— Может, пойдем погуляем после ужина? — спрашивает она. — Подышим воздухом.

Он взглядывает на нее с удивлением.

— Ты же устала, — говорит он. — Ты весь день была на ногах.

— Я бы немного прошлась. Ты сегодня никуда не ходил? — как бы между прочим спрашивает она, убирая со стола тарелки.

— Нет.

В сотый раз она прокручивает в голове телефонное сообщение. Она заставила Андрея повторить его слово в слово. Он специально обучен запоминать такие вещи: не один год выслушивает перечисление симптомов, прежде чем поставить диагноз.

«Это отдел кадров. Я должен вам сообщить, что, начиная с этого момента, вы временно отстранены от исполнения обязанностей, вплоть до окончания расследования по факту злоупотребления ими. Вы должны быть готовы к тому, что вас могут вызвать для дальнейших расспросов в любое время, без предупреждения. Пока ведется расследование, вам запрещено находиться на территории больницы».

Должен быть готов в любое время. Понятно, что никто не назначит встречу заранее, и никто о ней не предупредит. Но означает ли это, что Андрей теперь должен день и ночь сидеть у телефона? Если они выйдут на четверть часа и в это время ему позвонят, конечно, они перезвонят еще раз, разве нет?

Управдом увидит, что они уходят. Может, ему велели следить за их передвижениями. Они могут решить, что Андрюша вышел, чтобы с кем-то встретиться, или попробовать с кем-то связаться.

— Ты прав, я действительно устала, — медленно говорит она. — Знаешь, чего бы мне по-настоящему хотелось?

— Чего?

— Устроить себе спокойный вечер. Немного полениться. Лечь на диван, закинуть ноги повыше, и чтобы ты почитал мне вслух. Ты не против? Ты же знаешь, я очень люблю, когда мне читают.

Андрей улыбается.

— Конечно, не против, — говорит он. — А что тебе почитать? Ложись пока, я принесу подушку и плед.

Она раздумывает, какую книгу выбрать.

— Даже не знаю… У меня из-за беременности мозг скоро совсем атрофируется. После работы я еле соображаю.

Андрей подкладывает подушку Анне под голову, разворачивает плед и укрывает им ее ноги.

— Так хорошо?

— Идеально.

— Хочешь, я почитаю тебе стихи, — неуверенно предлагает он, чем трогает ее до глубины души. Андрюша из тех, кто почему-то верит, что не имеет права читать вслух поэзию. Он знал ее отца, который был писателем, знал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова, мог читать их стихи с совершенной интонацией, передавая малейшие нюансы. И хотя Анна за всю жизнь не написала ни строчки, Андрей уверен, что она унаследовала отцовский дар.

Он и правда читает вслух не слишком хорошо. У него делается неестественный голос. Он начинает дышать поверхностно, горлом, а не грудью, сбивается с ритма. Вот отец читал прекрасно. Она помнит, каким глубоким, звучным голосом он декламировал «Сон» Лермонтова. И однако ей в сто раз приятнее слушать, как читает Андрей, чем когда ей читал отец, особенно после того, как она переросла любовь к волшебным сказкам.

— Знаешь, я бы с удовольствием послушала одну из историй из Колиной голубой книги сказок. Может быть, «Горного короля» или «Маленького Анастаса». Она стоит на полке у него над кроватью. С золотыми буквами на корешке.

— Я пойду поищу.

Она ложится, закрывает глаза и слушает звук его шагов. Колина кровать скрипнула под его весом. Ему нужно встать на колени, чтобы просмотреть полку. «Третья книжка с правой стороны», — думает она, но ничего не говорит. Так еще приятнее, когда тот, кого ты любишь, рядом, в соседней комнате, не разговаривает с тобой, а просто что-то делает и сейчас к тебе вернется.

Теперь так странно заходить в Колину комнату. Кровать всегда заправлена. И она скучает по его игре на пианино намного больше, чем ожидала. К ней привыкаешь. Она становится частью ритма твоей жизни.

— Нашел! — кричит Андрей, и потом тишина.

Анна праздно размышляет, что он там делает. Она отчетливо ощущает плед на ногах, подушку под головой. Плед немного колется. Нужно будет купить новый, помягче, но этот хорошего качества. Пледы стоят дорого. Она думает, достаточно ли денег она положила в конверт для Гали. Это все деньги, что у нее были. При первой же возможности она пришлет еще.

— Ну вот, — говорит Андрей, придвигая стул, чтобы сесть рядом.

— Что ты там делал?

— Читал дарственную надпись. Я и забыл, что раньше это была твоя книжка.

— Дай посмотреть.

Надпись маминым почерком:

— Я думаю, это единственная оставшаяся книжка, подписанная мамой, — говорит Анна. — Мы сожгли так много книг.

Он кивает, вспоминая буржуйку, которую они топили книгами в самые темные холодные дни зимой сорок первого — сорок второго года. Она до сих пор где-то припрятана у Анны, «на всякий случай», так же как у нее всегда стоят банки с заготовками в буфете на кухне — «а то мало ли что». Варенье из фруктов и ягод, которые они собирают на даче, — лесная малина, бузина, черная смородина, черника, яблочное повидло. Маринованные огурцы, сушеные грибы и всегда две банки соколовского меда. Конечно, все это можно есть. Анна не из тех одержимых, что набивают наволочки сухарями. Но Андрей заметил, что она никогда не откроет банку, пока не законсервирует новую, чтобы ее заменить.

— Так странно, правда, думать, что мама открывала эту книгу, когда она была совсем новая, подписывала ее… — произносит Анна.

— Ты помнишь, как ее подарили?

— О, да. Мне было лет семь. Я заняла какое-то место в школе, на конкурсе по чтению стихов. Мне всего лишь дали грамоту, но родители были так довольны, что пошли и купили мне эту книжку. Наверное, это был единственный раз, когда я хоть что-то выиграла, но тогда они еще не теряли надежды. Мама вечно была занята. Я всегда мечтала, чтобы она заболела и осталась дома, а я бы приносила ей чай в постель, но, конечно, она никогда не болела.

— Почему «конечно»?

— Ну, она была очень сильная. Все могли на нее положиться. Я не помню, чтобы она хоть раз взяла лишний выходной, пока не забеременела Колей.

Андрей хмурится. Он и так постоянно помнит, что Анина мать умерла сразу, как родила Колю. Должно быть, не полностью отошла плацента. Может, ее смерть нельзя было предотвратить. Она умерла от остановки сердца, последовавшей за неконтролируемой кровопотерей. Конечно, Аня моложе, но он непременно договорится, чтобы ее роды принимала лучшая акушерка. Андрей посвятит ее в семейную историю. Он не хочет волновать Анну, но шепнуть словечко не помешает. А врач, который знает, что принимает роды у жены коллеги, всегда позаботится о дополнительных мерах предосторожности.

Его пронзает страх. Кто захочет связываться с рождением его ребенка, если его с позором лишат статуса? Его нисколько не удивило, что никто, кроме Лены, не попытался наладить с ним контакт, но что будет делать Аня, если она останется одна?

Нельзя ее пугать.

Книжка раскрывается легко, как любая книга, читанная не один раз. «Горный король» — первая сказка. Андрей откашливается. Он рад, что Аня лежит с закрытыми глазами. Он стесняется читать перед людьми. В школе он этого не любил. Он бы никогда не выиграл конкурс по декламации, хотя надо признаться, что на олимпиадах по математике, химии, биологии и физике взял столько призов, что его родители начали принимать это как должное. И если бы он вдруг не выиграл призового места, стали бы спрашивать, что с ним стряслось.

«Там, где ночь лежит на вершине высочайшей горы, жил да был король, которого никогда не видели глаза человека…»

Он читает дальше. Горный король разгневан, потому что люди, живущие у подножия горы, забыли о нем и больше не оставляют на нижних склонах ни фруктов, ни цветов, ни ковриг белого хлеба. Он решает их наказать. Очень медленно, так медленно, что даже если внимательно смотреть, ничего не увидишь, он начинает расправлять свои гигантские плечи. Крошечный камушек скатывается с вершины горы. Пока он катится по склону, он цепляет другой камушек, побольше, а тот сдвигает с места следующий, пока по горным ущельям не начинает метаться эхо от грохота катящихся валунов, преследующих один другой, устремляющихся все ниже в долины, врезающихся в деревья, пересекающих реки, набирающих скорость, пока они…

— Пока они не достигают пастушьей хижины, где спал пастух, а его дочь в это время стерегла стадо на горном пастбище… — на память продолжает Анна.

— Кто из нас читает? «А потом самый огромный из валунов врезался в стену пастушьей хижины, и она, переворачиваясь, полетела вниз по горному склону, пока от нее не остались лишь щепки, размером не больше спички. Но спящего пастуха подбросило в воздух на соломенном матрасе…»

Анна начинает беспокойно крутиться под пледом.

— Не надо, Андрюша, дальше не продолжай. Я больше не хочу слушать.

— Но Коля так любил эту часть истории. В любом случае пастух не погиб.

— Я знаю, и он нашел свою дочку целой и невредимой, потому что, вместо того чтобы присматривать за овцами, она играла в пещере. Он отвалил камни от входа голыми руками.

— Но, значит, у сказки счастливый конец, тогда что не так?

— А что случилось с овцами?

— Что?

— Их насмерть задавило обвалом?

Андрей перелистывает страницы.

— Об овцах тут ничего не сказано.

— А как насчет людей, живших у подножия горы? Когда валуны докатились до них?

— Нет, о них тоже ни слова.

Анна открывает глаза.

— Забавно, не правда ли, я всегда переживала только за пастуха и его дочку. Видимо, потому что они — главные герои. Может быть, отсюда мораль: ты не можешь позаботиться обо всех.

— Это всего лишь детская сказка, Аня.

— Я знаю. Прости. Без Коли так странно, правда? Некому играть на пианино.

— Малевичам не странно.

— Надеюсь, у него все хорошо.

— Я в этом уверен.

— По крайней мере, он достаточно взрослый, чтобы понимать, почему так вышло.

— С ним все будет отлично, Аннушка. Думаю, он даже рад, что временно не ходит в школу.

— Как ты думаешь, ничего, если я ему напишу?

— Наверное, пока не стоит. Пусть все немного уляжется.

И вдруг, ни с того ни с сего, на нее накатывает ужас, которого она не испытывала годами. Волосы на голове шевелятся, будто кто-то перебирает их ледяными пальцами. Кожа покрывается мурашками. Сердце удушливо колотится в горле.

— Андрюша!

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Я нехорошо себя чувствую.

— Лежи спокойно. Не двигайся. Где у тебя болит?

— Нигде. Просто обними меня.

Он неловко опускается рядом с ней на колени и сгребает ее в объятья.

— У тебя нет кровотечения? Или спазмов, или чего-нибудь еще?

— Нет. Просто какое-то ужасное чувство. Но теперь оно почти прошло.

И больше она не скажет ему ни слова. Все и без того плохо. И легче никому не станет, если она вывалит все как есть, как ей привиделось: кто-то стоял над ней с занесенным молотком и примеривался, как бы ловчее ударить ее в висок. И лицо его при этом не выражало никаких эмоций, он просто внимательно прикидывал, где самое уязвимое место.

— Теперь все хорошо, — говорит она. — Обними меня. Еще крепче.

— Я боюсь сделать тебе больно.

— Ты не сделаешь мне больно.

Он меняет положение тела, сильнее прижимает ее к себе.

— Так лучше?

Он чувствует, как она кивает. Высвободив руку, он гладит ее по волосам.

— Только ты и ребенок, вот все, что имеет значение.

Он чувствует, что она мысленно возражает: «И Коля», но вслух ничего не говорит.

— Тише, тише, — шепчет он, укачивая ее в объятьях. — Все хорошо. Ни о чем не волнуйся, родная, я о тебе позабочусь.