Изменник

4

Наутро Андрей почти уверен, что накануне они с Аней взвинтили себе нервы из-за полной ерунды. Подумаешь, большое дело: Русов попросил осмотреть ребенка. А они сразу впали в панику. Причем слишком легко, и чести им это не делает, уговаривает он сам себя, шагая на работу пасмурным серым утром. Позже туман развеется, и день будет хорошим, хоть и не слишком жарким. Он не против — душные, с высокой влажностью дни плохи для его пациентов. Вся больница готова прорваться еле сдерживаемым раздражением, когда градусник достигает отметки в тридцать градусов.

Каблуки звонко печатают шаг по тротуару. Аннушка отдала его ботинки в починку, сделать накат, и сапожник поставил ему металлические подковки, как ребенку. Но Андрею нравится звук.

В плохую погоду он бы поехал на трамвае, но в такое утро пройтись часок быстрым шагом — как раз то, что нужно, чтобы в голове прояснилось. Все будет в порядке. А сосущая пустота в животе — просто от того, что он ничего не ел. Они проспали. Аня металась по квартире, и им едва хватило времени выпить по стакану чая.

Мальчик — пациент; он нуждается в постановке диагноза и лечении. И не просто нуждается, а имеет на это право. К Русову все это больше не имеет никакого отношения.

Перед дверью в отдельную палату сидит милиционер в форме МГБ, один из людей Волкова. Андрей едва удостаивает его взглядом. Он слышал, что такое бывает, хотя большие начальники, как правило, лечатся в закрытых клиниках или на дому. Но с детьми — дело другое. Андрей стискивает челюсти от злости: мальчик болен, а они сажают громилу ему под дверь.

Под стекло на двери всунута бумажка с единственным напечатанным на ней словом: «Волков». Информация, угроза, предостережение? Вероятнее всего, и то, и другое, и третье.

— Ваши документы, — говорит милиционер, протягивая руку.

— Я — доктор Алексеев, работаю здесь педиатром. Меня попросили обследовать этого пациента.

— Ваши документы.

Дверь в палату захлопывается за Андреем с тихим щелчком. Мальчик полусидит, опираясь на груду подушек. В одной руке у него миниатюрная отвертка, перед ним на деревянном подносе разложен электромотор. Он не поднимает глаз на Андрея, зато женщина, сидящая возле кровати, с судорожной поспешностью вскакивает на ноги. Она дорого одета, на лице толстый слой косметики, но тело у нее сильное, квадратное, — тело крестьянки.

— Доброе утро, — говорит Андрей.

Мальчик по-прежнему не поднимает головы, но его мать с той же поспешностью отзывается:

— Поздоровайся с доктором, Юра.

Пальцы мальчика крепче сжимают отвертку. Андрей прикидывает размеры ребенка по очертаниям тела, прикрытого больничной простыней. Для десятилетнего он слишком высокий и худой. Его правая нога обездвижена внешним фиксатором. Андрей медленно и как бы невзначай приближается к его кровати, — так конюх постепенно подбирается к нервному жеребенку. Ребенок продолжает сидеть, склонив голову, но Андрей перехватывает взгляд, который тот украдкой бросает на него.

Он испуган. И, возможно, слишком надменен, но вряд ли в этом есть его вина.

Андрей берет стул и садится с другой стороны кровати, напротив матери.

— Отличный двигатель, — говорит он.

Мальчик не отвечает. Он бледен, и вид у него измученный. Навскидку Андрей оценивает его текущее состояние как умеренно тяжелое.

— Дома у него с десяток таких, целая коллекция, — вставляет мать. — Больше всего на свете он любит их чинить, если они выходят из строя. Он всегда может найти, в чем причина поломки…

— Это здорово, — говорит Андрей, и обращается к мальчику: — Меня зовут доктор Алексеев. Мой отец был инженером. Он проектировал конструкции железнодорожных мостов.

Мальчик по-прежнему не смотрит на него, но Андрей знает, что он слушает.

— Он работал в Сибири. При строительстве в условиях вечной мерзлоты, как ты понимаешь, возникает множество специфических проблем. Он, как ты, мог отремонтировать что угодно…

— У него была такая сильная боль, доктор, вы не представляете, — снова перебивает мать. — Всю ночь он просыпался от нее каждый час.

Андрей встает и протягивает ей руку через кровать.

— Простите, я должен был представиться. Андрей Михайлович Алексеев. Как вы уже, наверное, знаете, доктор Русов попросил меня провести обследование.

Мать медленно кивает. Глаза у нее большие и карие, как у коровы, однако взгляд их проницателен и даже остер. Она не слишком довольна положением дел на настоящий момент. Больница пока никак не облегчила страданий ее мальчика, вот что она думает. Так быть не должно, для людей ее положения это неприемлемо. И в то же время ее крестьянская природа, глубоко внутри, подсказывает ей, что срываться на Андрея не стоит, потому что он «доктор», он обладает почти волшебными способностями.

Внезапно она вспоминает о хороших манерах.

— Полина Васильевна Волкова, — говорит она. Вступать с ним в конфронтацию она не собирается, но при этом не забывает ни себя, ни своего положения.

— Не могли бы вы ненадолго оставить нас с Юрой наедине, будьте так добры, — просит Андрей.

Она таращится на него.

— Но я же его мать. Я нужна ему.

— Конечно. Но в данном случае я считаю, так будет лучше для всех, — заявляет он твердо, решив, что ни извиняться, ни пускаться в объяснения не станет. — И я вижу, вы совсем измучены. Наверное, не спали с ним всю ночь?

— Если бы только эту ночь, — говорит мать с мрачным удовлетворением. — Я уже больше недели не спала в собственной постели. До того, как его забрали в больницу, я сидела с ним ночи напролет. Даже не раздевалась. Нельзя же доверить ребенка прислуге.

Простодушие, с каким это сказано, невольно вызывает у него улыбку. Но ему удается быстро совладать с собой и вернуть лицу серьезное выражение.

— Так я и думал. Любая мать на вашем месте поступила бы так же, — говорит он. — Я понимаю, что едва ли вы сможете лечь поспать, хотя именно в этом вы сейчас нуждаетесь, но чашка чая и свежий воздух пойдут вам на пользу. Вы можете выйти во двор. Любой сотрудник больницы покажет, как туда пройти.

Ее лицо расслабляется. Она снова кивает, на этот раз нехотя соглашаясь. Ей хочется, чтобы и о ней кто-нибудь позаботился.

— Это правда. Здесь очень душно, даже несмотря на вентилятор.

Да, у них в палате есть вентилятор. И гроздь винограда в вазе на прикроватном столике. И плитка шоколада в красивой обертке, он такой даже никогда не видел. Но он не хочет об этом думать.

Уже взявшись за ручку двери, она вдруг останавливается и поворачивается к Андрею.

— Он у меня единственный, — негромко произносит она, и по ее тону невозможно понять, мольба это, угроза или предостережение.

Дверь за матерью закрывается. Юра снова ушел в себя, сосредоточенно крутя отверткой миниатюрный винтик. Андрей садится. Отвертка соскальзывает со шлица, потому что рука мальчика чересчур напряжена. Как будто их разговор и не прерывался, Андрей продолжает:

— Я любил смотреть, как отец чинит радио. Если у него не оказывалось нужной детали, ему приходилось на ходу придумывать, чем ее заменить.

— Глупо, — тихо отзывается Юра. — Всегда нужно использовать правильную деталь, иначе можно повредить схему. Ну или, если приемник никуда не годится, заменить его на новый.

Андрей смотрит на него с выражением, близким к жалости. Где только этот мальчик воспитывался? Такое чувство, что он вырос в другой стране.

— Иногда это просто невозможно, — возражает он. — Приходится использовать то, что есть под рукой. Кто наложил тебе фиксатор на ногу?

— Медсестра.

— Ты знаешь, как ее зовут?

Мальчик пожимает плечами.

— Как я могу помнить их всех по именам?

— И как он, хорошо поддерживает ногу? Меньше болит?

— Да не болит у меня нога! — сердится мальчик. — Я чувствую себя больным из-за того, что торчу в этой дурацкой больнице. Если бы меня отпустили домой, все было бы нормально. А опухла она потому, что идиот Ванька ударил меня ракеткой, когда мы играли пара на пару.

— О, так ты играешь в теннис?

— Я не люблю теннис. Я люблю футбол.

— Понятно. Значит, к началу следующего сезона тебе нужно быть в форме.

Впервые за все время Юра заметно расслабляется.

— Само собой.

— Верно. А это означает, что придется пройти через некоторые процедуры. Это не слишком приятно, но совершенно необходимо. Понимаешь? Анализы крови, рентгенография и тому подобное. Но для начала я должен хорошенько осмотреть твою ногу и задать несколько вопросов. Наверняка, они покажутся тебе скучными, тем не менее все они очень важны. Если хочешь, можем позвать маму, чтобы она помогла ответить, но тебе ведь десять?

— Почти одиннадцать.

— Тогда, думаю, ты и сам сможешь рассказать мне все, что нужно.

— Она все равно вечно все путает.

Раздается тихий стук в дверь. Входит медсестра Люба.

— Русов сказал, вы хотели, чтобы я взяла кровь на анализ.

— Попозже. Мы еще только собираемся осмотреть Юрину ногу.

Он осторожно откидывает одеяло и простыню, прикрывающие ее, к изножью кровати. Снимает фиксатор и ставит на пол. Мальчик одет в дорогую синюю пижаму, но правая штанина отрезана до середины бедра.

— Это мама, — говорит Юра, слегка оживляясь. — Она взяла ножницы и поотрезала штанины на всех моих пижамах, потому что они больно сдавливали мне ногу.

— Правда?

Опухоль видна прямо на большой берцовой кости, чуть пониже коленного сустава. Он легонько дотрагивается до нее. Кожа на ощупь горячая.

— Здесь болит?

— Сюда меня Ванька ударил.

— Неуклюжий какой… А как давно это было?

— Я не могу вспомнить.

Выглядит, как свежий ушиб… И эта краснота.

— Давно он такого цвета?

— Я не помню.

— Знаешь, Юра, несложно понять, что с машиной что-то не в порядке, если мотор начинает перегреваться или она перестает работать. Но человеческое тело устроено по-другому. Оно дает подсказки, хотя порой их непросто увидеть. Поэтому врач должен разбираться в механике, но, кроме этого, ему приходится быть еще и детективом. Видишь эту красноту и опухоль?

— Да. — Юра почти не смотрит. Отвертка выпала у него из рук, он сжимает кулаки от боли.

— Посмотри сюда. Да не бойся, это по-прежнему твоя нога, такая же, как всегда.

Медленно и неохотно Юра переводит взгляд на то место на ноге, что ниже колена.

— Вот это опухшее место, — продолжает Андрей, — показывает нам, что с ним что-то не так. Может, причина в том, что твой приятель Ванька ударил по нему ракеткой, может, в чем-то другом. Наша задача — это выяснить, тогда мы сможем вылечить твою ногу. Детектив должен отыскать все ключи к разгадке. Возможно, тебе удастся припомнить факты, которые нам помогут.

Андрей осторожно прощупывает края опухоли. Поднимает взгляд на Любу. Та, скрестив руки на груди, смотрит пристально и хмуро.

— Это ведь продолжается уже некоторое время, да, Юра? У тебя болела нога, только, наверное, никто не замечал. Еще ты иногда уставал и начинал вдруг прихрамывать, даже если не падал до этого, — тихо говорит Андрей, не глядя на мальчика.

Сам того не сознавая, Юра согласно кивает.

— А где-нибудь в другом месте у тебя болит?

— Нет.

— Другая нога не болит? Хорошо. А спина или плечи?

— Больше нигде. С чего, если Ванька стукнул меня сюда.

— Да, правда. Подвигай, пожалуйста, руками, вперед и назад. Вот так. Хорошо. А теперь, Юра, попытайся вспомнить, были у тебя раньше на теле похожие болезненные припухлости? Может, не в последние несколько месяцев, но когда-нибудь вообще?

— Я же говорю, больно только в том месте, куда меня ударили.

— Хорошо. У тебя прекрасная память. И достаточно, пожалуй. Давай наденем фиксатор обратно и укроем тебя одеялом. Удивительно, как быстро можно замерзнуть, лежа в постели даже в теплой комнате. Мы сделаем рентген, Юра, — ты знаешь, что это такое? Тебе когда-нибудь делали рентген?

— Да, это когда просвечивают кости, на рентгене они становятся видны, — говорит ребенок с такой уверенностью, что Андрей понимает: Лена была права. Русов сделал снимки, а потом, вместо того чтобы вложить их в Юрину карту, уничтожил. Он должен держать себя в руках. Дети очень быстро считывают гнев и думают, что сердятся на них.

— Отлично, Юра, тогда мы сделаем рентген, а сестра Осипова сейчас возьмет у тебя кровь на анализ. Это будет совсем не больно. Проблема только в том, что тебе больно шевелить ногой, а нам с тобой нужно добраться до отделения рентгенографии, чтобы сделать снимки.

— Откуда вы знаете, что у меня болит нога, когда я ей двигаю?

— Ты держишь ее слишком неподвижно. Мы прикатим кресло-коляску, и сестра Осипова поможет тебе в него пересесть. Она очень сильная.

«И, вне всякого сомнения, милиционер увяжется за нами до самых дверей рентгенографического отделения. Русов, наверное, решил, что он не в счет; у него не хватит медицинских знаний сообразить, что нет необходимости дважды делать рентген. Но имя Русова в любом случае уже попало в досье. Неужели он этого не понимает?»

Юра смотрит на Любины мощные руки и немного расслабляется всем телом. Он начинает верить, что эти люди о нем позаботятся.

— Значит, когда начнутся подготовительные тренировки к новому сезону, нога уже не будет болеть?

— Я на это надеюсь. Нам всем бы этого хотелось. Но в настоящий момент, Юра, я не могу сказать ни да, ни нет, потому что у меня пока нет никаких доказательств.

Мальчик громко фыркает. Теперь он прямо смотрит на Андрея, пытаясь разгадать, что скрывается за выражением его лица. Люба отвернулась и моет руки над угловой раковиной, готовясь взять кровь. И, судя по тому, как яростно она плещет водой и скребет намыленные руки щеткой, ей-то есть, что сказать по этому поводу.

— Папа рассердится, если я не поправлюсь к тому времени. Он хочет, чтобы меня отобрали в команду первой лиги в возрастной группе до одиннадцати лет.

— А ты тоже этого хочешь?

— Ну конечно! Все этого хотят. Но Ваньку, скорей всего, не возьмут, у него недостаточная физподготовка. Он мог бы подготовиться, но он не слишком целеустремленный, чтобы соблюдать режим. Папа отвозит меня на утренние тренировки каждую субботу, а если он сам не может, то наш шофер. Потому что, если пропустить даже неделю, это скажется на твоей физической форме. Еще я бегаю. Папа сделал мне на даче беговую дорожку.

Андрей кивает. Одни пациенты почти мгновенно привыкают к больничной жизни, другие сопротивляются на каждом шагу, настаивая, что их настоящая жизнь — за пределами больницы. У них нет времени болеть. И потом, в следующие выходные они приглашены на свадьбу, или их как раз должны повысить в должности. «Доктор, как вы не понимаете, я не такой, как другие больные!» Дети цепляются за события, которые должны были состояться в тот день, когда они заболели. Поход в кино не сорвался, он просто отложен. Даже спустя несколько месяцев, когда все уже поменялось тысячу раз, они все равно продолжают спрашивать.

Юра знает, что он создан для нормальной жизни. Нормальной, необыкновенной, со всеми причитающимися ему привилегиями, с беговым треком на даче и служебным автомобилем, который возит его на футбольные тренировки. Бедный ребенок!

— Помните, вы сказали, что я хромаю?

— Да?

— Я не хромаю. Только когда забудусь. Папа ни разу даже не заметил.

— Ты не хочешь, чтоб он заметил?

— Нет. Он… — Но что именно сделает Волков, Юра не может толком сказать. Возможно, он просто боится отца, так же как и все остальные.

Андрей кивает с таким видом, будто что бы Юра ни сказал, его это нисколько не удивляет.

Мальчик неловко шевелится, и Андрей замечает, как он поджимает губы: движение причиняет ему боль.

— Ты держишься молодцом, — говорит он Юре. — Некоторые совершенно не могут терпеть боль.

Мальчик едва заметно краснеет.

— Со мной все в порядке, — бурчит он и открыто смотрит в лицо доктора. Да, теперь уже Юра точно решил, что Андрею можно доверять.

— Он очень разозлится, если я быстро не выздоровею, — тихо произносит мальчик, и хотя он смотрит Андрею прямо в глаза, он все же чувствует какой-то подвох, как любой ребенок, подозревающий, что взрослые от него что-то скрывают.

— Злиться никто не будет, — говорит Люба, берет его за руку и переворачивает ее. Опытные пальцы медсестры растирают кожу, чтобы показались вены, но Юра не обращает на нее внимания.

— Мне кажется, эта штука как воздушный шар. Если проткнуть ее булавкой, она просто лопнет, — говорит он Андрею с вымученной улыбкой и такой отчаянной надеждой во взгляде, что Андрей наклоняется и поправляет постель, чтобы не встретиться с ним глазами.

— Нет. — В его голосе слышится ласка. — Так не получится. Но мы сделаем все, что в наших силах, Юра.

— Вы когда-нибудь видели мальчика с такой ногой, как у меня?

Андрей вспоминает. Впервые с таким случаем он столкнулся во время блокады, но не в первый ее год, а во второй, когда поставки анестетиков снова наладили. Мальчик был постарше Юры, примерно Колиных лет. Ногу ампутировали выше колена. Все прошло хорошо.

— Да, — говорит он. — Знаешь, у нас в больнице лечат от всех болезней.

Ребенок удовлетворенно кивает. Андрей отмечает, как сильно он устал.

— Тогда вы знаете, что делать, — говорит он и закрывает глаза.

«Я вижу ее потому, что заранее настроился увидеть», — уговаривает себя Андрей, стоя перед стендом для просмотра рентгеновских снимков. Подсветка отчетливо показывает опухоль, глубоко вросшую в кость, и отек, распространившийся на мягкие ткани. Сама опухоль твердая, в форме звезды. Он передвигается ко второму снимку, затем к третьему.

— Софья, что вы об этом думаете? — спрашивает он, хотя прекрасно знает, что об этом думает Софья Васильевна. Невозможно как-то иначе интерпретировать эти снимки.

Софья подходит ближе к стенду. По выражению ее лица ничего не скажешь, но ее глубокий грудной голос полон сочувствия, когда она произносит:

— Бедный ребенок. Сколько ему?

— Десять.

— Обычно они немного старше.

— Да. Может, она еще и доброкачественная. Придется взять биопсию.

Софья молча изучает снимки.

— Не выглядит она доброкачественной. По мне, она выглядит как остеосаркома.

И как только высказанные вслух слова затихают в пространстве между ними, диагноз становится правдой. Он был правдой на протяжении месяцев.

— Хотя это и нехарактерно для его возраста, — продолжает Софья. — Бедный ребенок. Впрочем, я иногда думаю, что родителям еще тяжелее.

— Да, — рассеянно отвечает он, думая при этом: «Она ничего не знает. Если бы знала, вряд ли так легко упомянула бы родителей».

Она открепляет и отдает ему снимки.

— Остальные на столе, — говорит она. — А кто будет брать биопсию?

— Пока не знаю.

— Не хотите подойти к Бродской? У нее достаточный опыт в ортопедической онкологии, и она прекрасный хирург. Это не по вашей специальности.

— Да. Да, наверное, так я и сделаю. Спасибо тебе, Софья.

— Я всего лишь делаю свою работу, — говорит она. — В отличие от некоторых… — добавляет она так тихо, что Андрей думает, будто ему послышалось.

В уме проносится: значит, она знает о Ретинской и снимках, что та сделала для Русова. Знает и молчит. Так зачем ему безо всякой на то нужды лезть в пекло?

«Я педиатр со специализацией в ювенильном артрите, — говорит себе Андрей. — Факты налицо. Я не онколог. Софья права: это не моя область экспертизы».

Русов пьет чай в столовой. Черты его бледного, одутловатого лица заостряются, когда он замечает Андрея. Тот ставит на стол тарелку фрикаделек и садится напротив Русова.

— Как все прошло?

— Вам известно, как все прошло.

Русов разминает между пальцами незажженную сигарету.

— О чем это вы? — бормочет он, но ответа, понятно, не ждет.

— Нужна биопсия. Вы видели снимки и не притворяйтесь, что нет. Я не онколог, Борис Иванович, и вам это известно. Придется вам поискать кого-то другого.

Андрей слышит звуки фортепиано еще до того, как вставляет ключ в замочную скважину. У него падает сердце. Придется еще раз поговорить с Колей. Соседи будут недовольны. Ростовы — вряд ли, они даже говорили, что им нравится слушать, как Коля играет. Зато Малевичи жалуются постоянно: «Мы что, не имеем права жить в тишине и покое? Если нам вдруг захочется послушать игру на фортепиано, что маловероятно, то спасибо большое, но мы лучше сходим на концерт. Рахманинов, говорите? Уж извините, но нам без разницы, вы просто безобразно громко шумите».

Андрей почти уверен, что и сегодня это Рахманинов. Тут, как назло, дверь в квартиру Малевичей открывается. Их сын Петя, Хорек, как прозвал его Коля, выходит, одетый в костюм, хотя наверняка уже несколько часов как вернулся с работы. От него так и веет бюрократизмом.

— Если это будет продолжаться, нам придется подать официальную жалобу.

Андрей смотрит на него, держа дверь открытой и сохраняя невозмутимое выражение лица.

— Я ему передам, — говорит он.

— Вы уж постарайтесь, — бросает Хорек и удаляется, захлопывая за собой дверь.

Руки Андрея сжимаются в кулаки. Как бы ему хотелось схватить парня за плечи, да так, чтоб у того голова мотнулась, и заставить себя выслушать. Он бы сказал: «Что ты несешь? Речь идет о ребенке, играющем на пианино. До тебя не доходит, как вам повезло, что здесь живем мы и в нашем доме толстые стены? Ты мог бы делить коммуналку с семьей, в которой все целыми днями орут друг на друга, а если бы ты вдруг попробовал вякнуть о своем недовольстве, тебя тут же избили бы до полусмерти».

Но нет, какие разговоры? Все еще хуже. Ему хочется сдавить горло Хорька, приподнять его над полом и трясти до тех пор, пока к чертям не растреплется его тщательно напомаженная прическа. Это даже дракой не назовешь. Все Малевичи хлюпики, за исключением матери.

Но он бессилен что-либо сделать. Такие, как Малевичи, опасны, у них свое оружие. Мать никогда не выходит, хотя именно она — глаза и уши всего дома. Андрей еще крепче стискивает кулаки. Но если он в таком состоянии зайдет домой, он только разругается с Колей. Ему приходится приложить усилия, чтобы расслабить плечи и руки, которые свободно повисают вдоль тела.

Благо еще, что Малевичи не интересуются музыкой и, вероятно, в жизни не слышали о Рахманинове, а то накатали бы «расширенную и дополненную» жалобу на то, что их слух оскверняют сочинениями эмигранта. Их «расширенные и дополненные» кляузы хорошо известны всему дому.

Андрей стучится в дверь Колиной спальни.

— Хорек опять крутился поблизости. Давай потише, Коля.

— Что? Я тебя не слышу!

— Малевичи! Они грозятся написать жалобу, если мы не поостережемся.

Дверь в комнату распахивается.

— Никто, кроме них, ничего не говорит! Да я не верю, что им вообще что-нибудь слышно, их стена толще, чем смежная с квартирой Ростовых, к тому же пианино стоит даже не возле нее! — Коля сердито смотрит на Андрея, будто он враг, а не вестник.

— Вообще-то это было громко.

— Ну и прекрасно! Раз ты на их стороне, я прекращу. Мне стоило догадаться, что ты не станешь защищать меня перед ними. Но когда я встречу этого Хорька в следующий раз…

Андрей знает, что Коля слишком благоразумен, чтобы вступать в пререкания с кем-нибудь из Малевичей. Он смотрит, как мальчик возвращается к пианино. Кипя от ярости, он преувеличенно бережно опускает крышку и делает вид, что отряхивает с рук грязь.

— Болваны! — ругается он. — Идиоты!

— Что ты сейчас играл?

— Вторую сонату.

— Но это же так трудно!

Коля мрачнеет.

— То есть слишком трудно для меня? Спасибо.

— Нет, я… Просто под впечатлением. Ты же знаешь, я не очень разбираюсь в музыке.

Коля тут же смягчается. От улыбки, расцветающей на его лице, он кажется одновременно и старше и моложе своих лет.

— Не стоит так восхищаться. Это не трудно, это невозможно. Я попробовал сыграть allegro molto — звучит так, точно груда кастрюль вывалилась из буфета. Но если бы я был Горовицем, они бы до сих пор колотили в стену. И знаешь, что Хорек сказал Ане? Его мать считает, что я расту хулиганом. Господи, ей надо почаще бывать на улице!

— Но лучше не становиться им поперек дороги.

— Я понимаю. Какой смысл давать им лишний шанс? Чтобы они и дальше могли вести себя как ублюдки, но с опережением плана?

Андрей хохочет. Внезапно как будто приоткрывается окно в будущее, он видит, что наступит то время, когда они с Колей смогут пойти вдвоем выпить. Настоящий Коля пока что прячется внутри, скрытый за маской подростка.

— Мы должны быть благодарны, что у них две комнаты, как и у нас, — говорит он. — На самом деле, я думаю, что жилая площадь у них даже чуть больше нашей, так что нам нечего бояться «пересмотра жилищных условий».

Лицо Коли принимает задумчивое выражение, он что-то подсчитывает.

— Да, но их пятеро, и фактически получается две семьи. Поэтому выходит всего одна комната на семью.

— Полагаю, ты прав. Но мне почему-то кажется, что они не станут поднимать шум по этому поводу. Жилплощадь у них все равно значительно больше положенной.

— Как и у нас, — уточняет Коля.

— Ладно, ладно — давай забудем. Не стоят они того, чтобы о них разговаривать.

— А когда вернется Аня? — небрежно интересуется Коля, но Андрей знает, что для него важен ответ. Он не любит, когда она поздно приходит домой или уходит, не сказав ни слова. Анна считает, что корни такого его поведения уходят в блокаду, когда нужда надолго выгоняла ее на мороз, если необходимо было получить хлебный паек или найти дров для буржуйки. В самые страшные дни, в декабре тысяча девятьсот сорок первого года, Марина всегда благословляла Аню перед выходом из дома. Все знали, на какой риск она идет. Коля, должно быть, понимал, что однажды она может не вернуться. Ослабевшие, изголодавшиеся люди теряли сознание на улицах, и ни у кого не было сил им помочь. Хуже того, упавших выслеживали хлебные воры и забирали у них паек. «Все привыкли думать, что дети ничего не понимают, — говорила Анна, — но это неправда. Коля все понимает, потому и боится». Порой, еще до того, как он слишком ослабел, чтобы сопротивляться, Марине приходилось силой отрывать его руки от Анниного пальто.

— У нее после работы собрание, — говорит Андрей.

— До скольких?

— До девяти.

— О боже, — вздыхает Коля, снова и снова перелистывая страницы нотной тетради. — Полагаю, раньше десяти мы ужинать не сядем.

— Поешь хлеба, если голодный.

— Ее теперь никогда вечерами нет дома.

— Не так часто, как тебя.

Коля поворачивает к Андрею удивленное лицо. Весь его вид словно говорит: но это же совсем другое дело — когда меня нет вечерами, это естественно, а Анна должна быть дома.

— Может, сыграешь мне что-нибудь, Коля?

— Я думал, мне нельзя прикасаться к инструменту.

— Как называлась та пьеса — немного жуткая, — что-то там стеклянное, ты раньше часто ее играл? Моцарт, по-моему.

— «Адажио для стеклянной гармоники»? Я последний раз исполнял его несколько лет назад, — говорит Коля с презрением, непонятно к кому относящимся: то ли к Моцарту, то ли к Андрею.

— Мне она нравилась.

— Правда? Мне казалось, ты сыт моей игрой на фортепиано по горло.

— Нет. Но сам видишь, — Андрей машет рукой в сторону двери, — с кем приходится жить. Лучше не искать неприятностей на свою голову.

— Вот потому, что все стараются не нарываться на неприятности, они и выигрывают. Мы делаем то, чего хотят они.

— Да, — соглашается Андрей. — Полагаю, ты прав. Да нет, ты действительно прав, без всяких допущений, но… — Он пожимает плечами. Груз лежит у него на сердце, не столько тяжелый, сколько удушающий: как облако, спустившееся к самой земле.

— Я буду играть тихо, как мышка, — обещает Коля. — Моцартианская мышка.

Андрей откидывается на спинку стула, который Аня до сих пор иногда называет «папиным», и закрывает глаза. Звучат первые, стеклянные и чистые ноты мелодии, потусторонней, как ему и запомнилось. «Словно и не человеческая музыка», — думает он. Как только пьеса заканчивается, ему не терпится услышать ее снова.

И Коля готов повторить. На этот раз он играет еще тише, даже при крещендо. Никто за пределами этой комнаты не способен услышать ни звука. Андрею хочется, чтобы сейчас, именно в этот момент, вошла Аня. Они должны быть все вместе. Если бы только он мог перестать думать о больном мальчике! Если Бродская возьмет биопсию, станет понятно, подтвердился ли диагноз. Они профессионалы. Их дело — забота о пациенте, а не политика.

Но захочет ли Бродская быть втянутой в эту сложную историю?

Мальчика он осмотрел, больше он ничего сделать не может. Господи, этот случай даже не относится к его специальности! Ему придется рассказать Ане о том, что происходит. И лицо ее примет неестественно-напряженное выражение, которое он так ненавидит.

«Расслабься. Просто расслабься. Слушай, как мальчик играет».