Изменник

24

Коля скучает по Ленинграду, но никогда об этом не говорит. Анна не знает, что рассказала ему Галина за те несколько недель, пока они жили без нее, но он кажется другим — повзрослевшим, более замкнутым. Он будет копией отца — теперь это очевидно. Когда он думает, что она не смотрит, он окидывает ее быстрым внимательным взглядом, проверяя, все ли с ней в порядке.

Анна пришла к Гале, измученная дорогой от местной станции. Галина заставила ее лечь и напоила приторно-сладким чаем. Анна выпила чаю и слегла пластом, уставившись в потолок. Она ничего не чувствовала — ни счастья, ни несчастья, — только матрас под собой и пространство узкой белой комнаты. Она могла себе позволить погрузиться в него. Больше не было ничего, что она могла бы сделать, ничего, что нужно было бы сделать. Она слышала Галины шаги и тихий разговор. Дача была маленькой, и любой звук отдавался сразу в каждом ее конце, точно в закрытой деревянной коробке.

Она сняла с себя несколько слоев одежды, в которые облачилась для своего маленького путешествия. Ребенок внутри зашевелился и начал пинаться: «Я здесь. Не забывай обо мне. Я не позволю тебе обо мне забыть». Она сложила руки на животе и уставилась в стену, ни о чем не думая.

Спустя какое-то время в комнату заглядывает Коля. Он выходил за дровами. Она обшаривает взглядом его лицо, пытаясь отыскать в нем черты своего Коли, ее мальчика, но его больше нет. «Такое лицо у него теперь будет всегда», — думает она. — С определившимися чертами, четкой линией бровей. Еще не мужское лицо, но уже видно, каким мужчиной он будет.

— С тобой все хорошо? Галя сказала, ты себя плохо чувствуешь.

— Да нет, Коля, хорошо. Просто устала.

— Тебе нужно больше отдыхать, — серьезно говорит он.

Он подходит и осторожно присаживается на узкую кровать. Эта маленькая комната когда-то давно была комнатой Галиного сына. Затем годами служила просто кладовкой: Анна помнит пирамиды книг и сломанных стульев.

— Тебе нравится? — спрашивает он.

— Комната? Да, она очень милая. И кажется намного больше.

— Я тут все вычистил. По большей части здесь был просто мусор, но попалось несколько хороших досок. Я их использовал при ремонте загона для куриц.

— Серьезно?

— Не нужно изображать такое удивление. Я знаю, как пользоваться молотком и гвоздями. Здесь еще столько всего нужно переделать.

— Что ты хотел? Галя уже не молода.

— Да она просто ископаемое!

— Мы все для тебя ископаемые. Как вы, хорошо ладите между собой?

— Конечно, хорошо. Мне нравится Галина, она не лезет в душу. И не болтает все время. Вот только ей уже не справиться с этими курицами. Они все время сбегают из загородки и несутся где попало. И огород для нее теперь слишком большой. Она едва ли засевает четвертую часть всех грядок. Но я собираюсь вскопать его полностью, как только сойдет снег.

— Я помогу тебе, как только ребенок…

— Галя говорит, тебе нужно отдыхать. Я побелил стены, ты заметила?

— Конечно, заметила! Свет так красиво на них падает. Я могла бы лежать и смотреть на это весь день.

Он выглядит встревоженным. Неужели она и вправду так изменилась?

— Но, конечно, я не стану этого делать, Коля. Когда это я лежала в постели целыми днями? Я буду готовить. Мы не можем рассчитывать, что Галя станет готовить на нас троих.

— Она безнадежна в любом случае. Все время варит один и тот же суп.

— Ее никогда не интересовала готовка.

Он просто сидит и наблюдает за Анной, как будто она может внезапно исчезнуть. Он не задает ей вопросов об Андрее. Может, Галя наказала ему не расспрашивать, а может, он и сам все понимает.

— Аня, — наконец говорит он, — а что, если они найдут нас и явятся за нами сюда?

— Не явятся.

— Но могут.

— В то утро, когда я уходила из дома, я намекнула управдому, что уезжаю в Сибирь, чтобы быть поближе к родственникам Андрея, когда ребенок родится.

— Но его родители умерли.

— Да, умерли, но ведь никто в доме об этом не знает, правда?

— Думаешь, он тебе поверил?

— Думаю, да. Я и представить себе не могла, что способна на такое вранье. Хочешь, скажу, что я ему наговорила?

— Что?

— Когда я уходила, было так рано, что я думала, никого не встречу, но он уже сгребал снег возле подъезда. И, как обычно, был в дурном настроении по этому поводу. Он перестал грести и уставился на меня. Я уверена, он заметил сумки и всю надетую на мне одежду. Я почти запаниковала, а потом придумала, что сказать. Меня будто осенило. Я ткнула пальцем в снег и сказала: «Это ерунда по сравнению с тем, куда я еду». И прямо увидела, как заворочались его мозги. Он спросил: «И где это?», и я тут же сделала вид, что это нечаянно сорвалось у меня с языка: «А, неважно, я просто имела в виду, что родители моего мужа живут в Сибири». И он кивнул, знаешь, как ему свойственно, очень медленно. Как будто он узнал информацию, которую можно использовать против тебя, и отложил ее в памяти.

— Неплохо проделано, — хвалит ее Коля. — А тебе не кажется, что он мог подумать, что ты вряд ли стала бы ему что-то говорить, если бы действительно собиралась уехать?

— Нет, — говорит Анна. — Я так не думаю. В любом случае он хотел, чтобы мы съехали, так что он был счастлив. Если такой человек, как он, когда-то бывает счастлив. А потом он сказал: «Только не обижайтесь, но если вы вдруг решите нас покинуть, как насчет пианино? Я всегда мечтал научиться играть на пианино».

— Невероятно!

— Так и сказал: «Может, надумаете его продать?» Поэтому я ответила: «Может быть. Я подумаю и сообщу вам». Думаю, на какое-то время это его умаслит.

— Все равно, ты очень рисковала, — мрачно говорит Коля. — Что, если он на тебя донесет?

— Тогда нашу квартиру опечатают, и у него не будет возможности заполучить пианино. Я уверена, что и на нашу мебель он тоже глаз положил. Так что думаю, пока он на нас не донесет, а если и донесет, то скажет, что мы уехали в Сибирь.

Коля смеется, радостно, как ребенок, но тут же снова мрачнеет.

— А разве они не растащат наши вещи, если подумают, что мы уехали?

— Не сразу. Квартплата внесена, квартира заперта на ключ. Они выждут какое-то время, прежде чем так рисковать. Но, Коля, я как раз собиралась поговорить с тобой о пианино…

— Не волнуйся, Аня. Я все понимаю. Тебе не нужно ничего объяснять, — быстро говорит Коля. Лицо у него выражает решимость — лицо мужчины, а не ребенка.

Да, Коля прекрасно сориентировался в ситуации. Она испытывает огромное облегчение оттого, что не нужно ничего ему объяснять. И еще большее, потому что он не жалуется, не говорит, что скучает по друзьям, что не сдаст экзамены, если так пойдет дальше. Он просто признал, что сейчас они находятся в подвешенном состоянии, а взамен присвоил себе все права взрослого мужчины. Он будет уходить и приходить, когда захочет, потому что он больше не школьник. Он будет выращивать овощи, ловить рыбу, ставить силки на зайцев. Инструменты — молотки, стамески, топор, пила — теперь его хозяйство. Что он думает о своем будущем — загадка. Он даже не заикается, что ему не хватает пианино.

Однажды, спустя несколько недель после приезда, Анна подобрала с полу, рядом с Колиным диваном, листок. На нем были записаны ноты.

— Это твое, Коля? — спросила она.

Но он выхватил у нее листок и тут же его спрятал, как будто она попыталась прочитать его личный дневник. Больше она его об этом не спрашивала. Но однажды вечером, когда она лежала на кушетке, он ни с того ни с сего сказал:

— Я сочиняю марш. Он почти готов.

— Что?

— Марш, — терпеливо повторяет он. — Это такая музыка, Аня, под которую люди маршируют.

— А! Ты хочешь сказать, что сам его сочинил? Без инструмента?

— Это не так трудно, как тебе кажется.

«Для меня было бы трудно», — думает она, но не говорит, что у них и без того достаточно маршей.

— Я посвятил его Андрею, — признается Коля, который почти не упоминал имени Андрея со времени его ареста.

— Андрею?

— Да. Он называется «Марш заключенных».

— Ой, Коля…

— Естественно, я не записал ни название, ни посвящение, — быстро оправдывается он.

— Можешь мне его напеть? Или хоть промычать, я не знаю.

— Нет, не выйдет. Я мог бы сыграть на пианино, чтобы дать тебе какое-то представление. Но он совсем не похож на лирические пьесы, которые ты любишь.

— Я куплю тебе новое пианино, Коля.

— Я знаю, — он говорит это больше для ее успокоения, чем для своего собственного.

— Может, когда-нибудь мы сможем отправить тебя в консерваторию.

— Надеюсь, ты шутишь. Я вовсе не так хорошо играю.

— Но если на композиторское…

— Все это ерунда. Все, чему учат в таких местах, — полная чушь. Даже если делать, что положено, и сочинять милую приятную музычку, которая выражает правильные чувства, тебя все равно достанут. Кому-нибудь не понравится твоя музыка — и готово: тебя сажают на двадцать лет. Я не собираюсь сидеть и ждать, пока кто-то похлопает меня по спине и скажет: «Ну что ж, молодой человек, мы разрешаем вам быть композитором. Пока что». — Он смотрит на нее с вызовом, оттопырив нижнюю губу, будто хочет заставить ее возразить. Но в его глазах мелькает — или ей только кажется? — тень мальчика, нуждающегося в ее уверениях, каким он когда-то был.

Нет. Она сама себя обманывает. Он хочет, чтобы она сказала ему правду.

— Полагаю, ты прав, — говорит она наконец.

Мускул дергается на его щеке. Другим, спокойным голосом он спрашивает:

— А как мы все-таки узнаем, что случилось с Андреем?

Она рада, что лежит. Одна мысль о том, что они могли сделать с Андреем, заставляет ее чувствовать себя так, будто ее разом покинули все силы. Она не будет об этом думать. Даже когда они умирали от голода, она отказывалась в это верить, и они выжили.

Они должны благодарить Юлию, что пианино удалось продать. Одна ее подруга — из мира кино и, очевидно, не бедная — хотела купить дочке приличный инструмент для обучения. Юлия тут же заявила, что у нее есть такой на примете и устроила, чтобы Колино пианино сначала забрали и отремонтировали. Квартиру не опечатали. Сама Юлия к ним не поехала — слишком опасно, — но Анна прислала ей ключи, а Юлия дала их своему другу, который интересовался подержанной мебелью. Он проследил за перевозкой пианино, а заодно осмотрел квартиру на предмет того, что в ней годится для продажи.

Он представил отчет Юлии. Правда ли, что ее подруга хочет продать только часть мебели? Потому что, если она согласится, он мог бы полностью распродать все, что есть в квартире.

— Что ты об этом думаешь? — спрашивает Юлия Анну, когда они встречаются на железнодорожной платформе. Анна не хотела, чтобы Юлия приезжала, но та решила, что короткая встреча на станции достаточно безопасна. А вот к Гале прийти она не рискнула бы.

Анна пребывает в нерешительности.

— Так что ты думаешь, Аня?

Квартира оплачена до конца следующего месяца. После этого платить за нее она не сможет. На работу она сообщила, что в садик не вернется: «Повышенное кровяное давление, повлекшее за собой серьезные осложнения в течение беременности» — так написано в медицинской справке. Врач был другом Андрея. Он ни о чем не спросил, не спросил даже, где Андрей, однако справка была подготовлена, оставалось лишь ее подписать.

Вся мебель, книги, одежда. («Слава богу, — снова думает она, — что я заставила Колю взять с собой столько вещей, когда он в первый раз поехал к Гале».) Их посуда и белье, кухонная утварь. Но квартиру в любом случае следует освободить, а перевезти вещи сюда невозможно. Во-первых, у нее нет на это денег, а во-вторых, что куда важнее, это может привлечь к ним лишнее внимание. Это оставит след, который приведет арестную команду прямо к Галиному порогу. Безопаснее лишиться всего, чем так рисковать. И лучше продать все сейчас, чем тянуть, продолжая надеяться. Все в доме знают, что Андрея арестовали. Управдом или Малевичи могут усмотреть в этом свой шанс, взломать замок и забрать себе все, чего душа пожелает. Она слышала, как квартиры обносили дочиста, если после ареста не оставалось никого из родных, чтобы присмотреть за имуществом.

Она никогда не вернется. Та жизнь закончилась. Но у нее есть своя комната, а у Коли — диван в гостиной. На столе есть еда. Когда растает снег, Коля начнет вскапывать Галин и их огород. Когда она родит, она тоже сможет работать. Они могут вырастить столько овощей, чтобы хватило и на обмен, а не только на их собственные нужды. До следующей зимы еще далеко, а к тому времени ребенку будет уже полгода.

Ей нужно было зарегистрировать беременность в женской консультации. Рождение ребенка тоже должно быть зарегистрировано. Ребенку так же нужны документы, как и всем остальным. «Не думай об этом сейчас!» Галина сможет принять роды. Анне все равно никогда не нравилась идея рожать в больнице. Больница вызывает слишком много дурных воспоминаний: запах крови и дезинфицирующего раствора, бескровное лицо матери, и младенец, которого Анна забрала из палаты для новорожденных и принесла домой.

Андрей жив. Она бы почувствовала, что его нет в живых. Он вернется, и они вместе построят новую жизнь. Сейчас она не может себе представить, какой будет эта жизнь, но ей и не нужно этого представлять. Ей нужно думать о сегодняшнем дне, и только о нем, иначе ее парализует страх. Если она и думает о будущем, то лишь о том, что настанет весна и ребенок родится.

— Пусть продает все, — говорит Анна Юлии. — Мне нужны деньги, чтобы отправить Андрею, и нам самим нужно как-то перебиться, пока я не смогу устроиться на работу.

— Или Коля, — говорит Юлия.

— Коля?

— Да. Он уже не ребенок, Аня. Университет он всегда может закончить и позже.

— Сомневаюсь, что ему вообще позволят, учитывая, как обстоят дела, — говорит Анна. — Что он будет писать в анкетах? И если есть вещи, которые ты хотела бы взять себе, Юля, только скажи. Я знаю, что у вас всего полно, но…

— Я заберу все, что смогу, — говорит Юлия. — И сохраню это для тебя.

— Но не в том случае, если это можно продать.

— Нет, не в этом случае. И все деньги я передам тебе. Я подумаю, как это сделать, потому что приезжать сюда во второй раз — не лучшая идея. Я напишу Гале, как только что-нибудь выяснится.

— Юля, ты… Я даже не знаю, что и сказать. Спасибо.

— Моя электричка — мне надо бежать. Я свяжусь с тобой, Аня!

Но она с ней так и не связалась. Анна лежит без сна и с ужасом думает, что Юлию тоже могли арестовать. В середине января Галя собирается в город к бывшей коллеге, всего на одну ночь. Они договорились несколько месяцев назад, и Галя с нетерпением ждет этой поездки, хотя теперь она устает от города.

Анна без дела сидит у окна, глядя на падающий снег, когда Галя возвращается. Она идет медленно, опустив голову, шаркая тяжелыми ботинками. «Она выглядит старухой», — думает Анна. Никогда раньше она не задумывалась о том, что Галя состарилась. Галя заходит в дом, топочет ботинками и отряхивает снег с плеч, прежде чем повесить пальто на вешалку. Она тяжело опускается в свое кресло.

— Моей профессии конец, — говорит она. — Теперь они называют нас убийцами.

— О чем ты говоришь?

— Об этом напечатали в «Правде». Мы теперь злодеи и убийцы, порочащие знамя науки.

— Кто?

— Врачи. Мы. — Она тяжело вздыхает, наклоняется и начинает расшнуровывать ботинки. — Прочти. Газета у меня в сумке. Я не хочу об этом говорить.

Анна достает газету.

С колотящимся сердцем она читает дальше. Названы жертвы: Щербаков, Жданов… Господи, неужели они станут утверждать, что Андрей убил Жданова? Это невозможно! Это безумие! Никто не поверит ни единому слову. «Завербованы американцами… Международная еврейская буржуазно-националистическая организация… Изверги…» Слова льются потоком, но она не может вынести из них никакого смысла.

— Но Андрея арестовали несколько недель назад! — вырывается у нее вслух. — Задолго до всего этого.

Это не может иметь к Андрею никакого отношения. Тут пишут о выдающихся врачах, которые лечат партийных лидеров, генералов и адмиралов. Вот почему, предположительно, они могли стать частью заговора: потому что у них был доступ к вышестоящим. Невозможно же утверждать, что педиатр одной из ленинградских клиник, забитой больными детьми, участвует в американском заговоре.

Конечно, невозможно. Это противоречит и логике, и здравому смыслу. Но как бы Анна себя ни уговаривала, она знает, что логика и здравый смысл не имеют с этим ничего общего. «Правда» не просто извещает об этих событиях, но провозглашает старт очередной кампании против представителей очередной профессии. В тридцатые годы это были ученые и инженеры, а спустя недолгое время — и все остальные. После войны — писатели, художники и музыканты. Единственное, что не меняется, так это язык этих сообщений. Анна продолжает читать. «Поджигатели войны и их агенты… Шпионы… Предатели, планирующие уничтожение нашей Родины». Голос отца у нее в голове мрачно иронизирует: «Ну да, все правильно, все так, как и должно быть написано, вполне нормально».

Как теперь, должно быть, счастлив Волков! Ему удастся безо всякого труда состряпать дело против Андрея. Он — как раз подходящая кандидатура на роль одного из высокопоставленных партийцев, которых врачи якобы стараются погубить. Но ребенок? Разве кто-нибудь сможет поверить, что врач намеренно убил ребенка, больного раком? Даже обладая самым извращенным воображением, такое трудно представить.

— Галя, ты с кем-нибудь говорила? Что они об этом думают?

Галина стаскивает с ног ботинки, один, затем второй.

— Андрей не еврей, будь благодарна и за это. Они поговаривают о депортации. О специальных поселениях для евреев. По всей вероятности, они арестовали сотни врачей, намного больше, чем пишут в газете, и почти все они — евреи.

— Но, Галя, возможно, это всего лишь слухи…

— Слухи? В нашей стране — все слухи, пока не коснется тебя лично. Если бы ты пожила с мое, ты перестала бы отмахиваться от слухов.

У Гали такой тон, будто она сердится на нее. Возможно, она уже пожалела о том, что их приютила. Даже Галя может бояться.

— Мы могли бы переселиться на свою дачу, — говорит Анна.

Галина рука, разминающая ступню, замирает в воздухе.

— Что ты сказала?

— Может, ты будешь в большей безопасности, если мы съедем от тебя теперь, когда началось такое.

— В безопасности! Да за кого ты меня принимаешь?! — Галины глаза сверкают. В ней вдруг проглядывает Галя Аниного детства — Верина подруга, которая мгновенно становилась ужасно строгой, если вдруг застукивала тебя за каким-то неподобающим занятием, которое могло расстроить твою мать.

— В безопасности! Безопаснее всего было бы, если б я уже много лет как померла. Это единственная безопасность, которая нам еще доступна. По крайней мере, я старая и больше не практикую. Мне не придется смотреть, как запугивают моих коллег. Ты представляешь, что сказала бы Вера? Как вспомню, в каких условиях мы учились, как мы работали, как внимания не обращали, что дежурим не спавши по несколько ночей подряд, — а теперь они заявляют, что мы хотим убить наших пациентов. Ты останешься здесь, Аня. Тебе нужно думать о ребенке. Если уж ни на что другое я не гожусь, я хотя бы могу принять у тебя роды. А что касается Коли, он практически отстроил мой дом заново, и я совершенно не собираюсь его терять. А этот мусор мы сунем в печь, — обещает она, беря газету. — Мне вообще не стоило приносить ее в дом. Но ты бы все равно все услышала по радио.

— Я должна ее прочесть, из-за Андрея, — объясняет Анна, забирая «Правду» назад и не выпуская из рук.

— Они метят не в Андрея, — быстро говорит Галина. — Все фамилии, что они называют, принадлежат известным врачам. Многие из них с мировым именем, и почти все — евреи. К Андрею это не имеет никакого отношения.

Анна сидит, опустив голову. «Пусть Галя думает, что ей удалось меня успокоить. И она, и я знаем, что к Андрею это имеет самое прямое отношение». Вероятно, поэтому Юлия с ней так и не связалась. У ее мужа наверняка обширные связи, и он мог узнать о том, что происходит, еще до того, как это стало достоянием широкой общественности. Может, он заранее предупредил Юлию, что ей стоит держаться подальше от Анны.

Что они сделают с Андреем? В газете говорится о государственной измене. Жданов, Щербаков… Завтра в ней может появиться новое имя: Юра Волков. У нее болит живот. Она разворачивает газету на столе и наклоняется над ней, словно внимательно ее изучает, чтобы скрыть боль от Гали. С ребенком она не связана. Просто несварение желудка.

— Тебе стоит пойти прилечь, — говорит Галина.

— Нет, — говорит Анна, — я нормально себя чувствую. Скоро пойду пройдусь.

— Что? В такую погоду?

Анна поднимает голову и смотрит в окно. Снег все еще валит.

— Тогда я немного подожду.

Когда она снова опускает глаза, одно имя притягивает ее взгляд, как магнит. Газетный шрифт расплывается, затем снова обретает резкость. «С. И. Волков», — написано в газете. Заголовок над несколькими строчками внизу страницы.

Она просматривает текст выше и ниже, но больше ничего не сообщается. Волков умер. Для устойчивости она опирается кулаками о стол. Волков умер.

— Аня! Тебе нехорошо?

— Я просто только что прочитала в газете: Волков умер. Тот человек, чьего сына Андрей…

— Дай сюда. Где мои очки? Погоди минуту…

— Здесь, — Анна указывает на некролог.

Галя обдумывает то, что прочитала.

— Бывший комиссар государственной безопасности. А это что такое, хотела бы я знать? Знаешь, Аня, я бы, пожалуй, сказала, что волк впал в немилость.

— Нет, вряд ли такое могло случиться. — Сердце у нее выпрыгивает из груди. Если Галя права, то это все меняет.

— Помнишь падение Ежова? Такое случается, даже с ними. Все признаки налицо, смотри: нет перечня званий и наград; никакого рассказа о его заслугах в годы войны; они едва уделили ему пару строк. И мне никогда не нравился диагноз «острая сердечная недостаточность». «Застрелен в подвале» ближе к истине. Туда ему и дорога. Пусть-ка сам отведает пули.

Анна смотрит на Галю в изумлении: ни разу она не слышала, чтобы та так говорила.

— Ты думаешь, это действительно правда? — спрашивает она. — Волков правда умер?

— А ты считаешь, они напечатали бы это в «Правде», будь это неправдой? Он или уже мертв, или кто-то позаботится о том, чтобы он умер в ближайшее время.

— Я рада, — произносит Анна. — Надеюсь, он мучился перед смертью.

Волков умер. Он умер, а Андрей жив!

— Я иду гулять, — говорит она.

Она перекрещивает на груди шаль и завязывает ее концы на спине перед тем, как надеть пальто. Коля ушел к Мите Соколову и наверняка останется с ними ужинать, если его пригласят. Дарья Соколова очень его привечает: он часть прошлого. Ей нравится, когда он приходит к ним в гости.

— Помнишь, Аня, как твой Коля и мой Митя целыми днями играли у ручья, когда были маленькими? А до этого там играли вы с Васей. — Она вздыхает. — Так тяжело, когда нет могилы, которую можно было бы навещать, правда?

— Да.

Вася лежит где-то на дне Ладожского озера. Он вел грузовик с продуктами в Ленинград, когда лед треснул и грузовик провалился под воду. Во всяком случае, она думает, что все случилось именно так.

Вася так же обожал строить плотины, как и она. Они часто ссорились, потому что у каждого было свое представление о том, как построить плотину, чтобы ее не прорвало. Но когда вода в запруженном ими ручье разливалась как настоящее озеро, в котором можно купаться, они начинали, обнявшись, скакать от радости. Интересно, кости полностью разложились в воде, если прошло больше десяти лет?

— Приятно будет посмотреть, как там играет еще один малыш, — говорит Дарья. — Но тебе нужно поторопиться и следом родить второго, потому что играть одному не слишком весело.

Дарья, кажется, решила для себя не задавать никаких вопросов об Андрее. Она ведет себя так, будто все нормально, — у многих мужья находятся в отлучке, может, работают где-то далеко. Приходится принимать все как есть, довольствоваться тем, что есть. Иногда обстоятельства разлучают семью.

Анна улыбается. Она благодарна Дарье за обыденность ее фразы: родить второго… Конечно, она родит второго.

— Вы будете в этом году покупать мед? У меня еще осталось несколько банок.

— Смотря какая цена.

И Дарья называет цену, настолько заоблачную, что Анна только улыбается и качает головой. Нормальность нормальностью, а Дарья нисколько не изменилась.

Анна застегивает пальто и повязывает голову платком. Сегодня ей не хочется видеть Дарью, — она хочет побыть одна. Ее обувь стоит у двери. Балансируя, чтобы живот не перевесил, она сует ноги в сапоги.

— Я скоро вернусь.

— Далеко не уходи.

Снегопад слабеет. Резкий лимонный свет сияет сквозь голые ветки молодой сирени, но тени на снегу глубокого синего цвета. Земля сглажена снегом, как будто весь мир улегся в белую постель. Анна идет по дорожке, которую Коля расчистил сегодня утром. Землю опять засыпало, но не сильно. Она прогуляется до леса.

Свежий, пушистый снег скрипит под сапогами. Вокруг очень тихо, очень спокойно. Хотя, конечно, не так тихо, если начать прислушиваться. Издалека долетает стук топора, слабый, но хорошо различимый. Пласт снега соскальзывает с ветки и рассыпается у Аниных ног.

Она выходит на маленькую опушку. Здесь она лазила по деревьям, когда была маленькой. Раньше опушка казалась ей тайным убежищем, скрытым подвижной тенью густой листвы, но сегодня свет беспрепятственно льется с бледного неба на сверкающий снег. Она смотрит вверх. По небу пролетает взъерошенная ворона.

Черные вороны. Дрожь проходит по телу. Но Волков мертв. Может, его уже похоронили. Он больше ничего не сможет сделать. Если Галя права и его сместили с должности, тогда, возможно, дело против Андрея развалится.

Но, конечно, ничего подобного не произойдет. Она не до такой степени дура, чтобы поверить, что его просто выпустят на свободу. Но, может, приговор будет менее суровым. Если нет больше Волкова, который придавал ход всему делу, обвинение может потерять к нему интерес.

Холодно. Ей не надо бы здесь оставаться, но не хочется возвращаться на дачу и вести разговоры с Галей, как ни в чем не бывало.

Ей хочется выть волчицей от злости и неудовлетворенности. Волков вломился в их жизнь, разлучил их — а все ради чего? Его тоже подстерегало падение, но он успел утянуть их за собой. А теперь он умер — и свободен. Как ему удалось сбежать от всего? Если бы она могла отыскать его могилу, она бы плюнула на нее. Он не заслуживает спокойного сна. Его следовало бы выволочь из гроба и повесить качаться на ветру, чтобы его плоть склевали вороны.

Анна снова дрожит и скрещивает руки на груди. Раньше она бы не поверила, что может испытывать подобные чувства. Как будто внутри нее сформировалась новая личность, а прежняя Анна — лишь пустая оболочка. Возможно, со временем она превратится во вдовеющую старуху с ожесточенным, измученным лицом, которая ни во что не верит и никому не доверяет.

Ребенок толкается глубоко внутри живота. Он родится меньше чем через два месяца. Она думает, это будет мальчик, но, наверное, только потому, что Коля тоже мальчик. Ребенок очень сильный. Теперь, когда он пинается, она иногда видит очертания маленькой ножки. Ей нужно сходить в женскую консультацию, но она и на пушечный выстрел не хочет приближаться ни к одному госучреждению. Галя говорит, беременность протекает хорошо. Состояние здоровья у Анны отличное, и все указывает на то, что роды пройдут нормально.

— В больницу я не поеду, — заявила Галине Анна.

— Но твоя мать…

Она думает о послеродовом кровотечении, которое убило Веру. Анна тоже о нем думала.

— Она была в больнице, но ей это не слишком помогло — разве не так?

Помолчав, Галина кивнула.

— Мы справимся, — говорит Анна ребенку. — Не беспокойся, я позабочусь о тебе, с тобой все будет в порядке.

Ребенок снова пинается. Он такой настойчивый. Он ничего не знает о Волкове. Для него все случившееся не имеет значения. Он просто хочет родиться. Хочет пробиться наружу, так же как весной пробиваются почки на деревьях. Силы природы обладают такой мощью, что это почти пугает. «Как будто мы с Андреем уже и не важны, лишь бы ребенок родился. Мы свою функцию выполнили, зачали его. Наверное, так и должно быть».

Теперь она немного успокоилась. Она может вернуться домой и нормально со всеми разговаривать. Она спросит у Коли, как дела у Соколовых и не надумала ли все же Дарья снизить непомерно высокую цену за мед.

— Я здесь, Андрей, — вполголоса говорит она, удивляя саму себя. — Ничего не бойся.

Налетает порыв ветра, но не приносит ответа. Анна распрямляет спину. Она смотрит в небо, сжав кулаки. Ребенок начинает пинаться еще сильнее — как будто он почувствовал ее ярость или разделяет ее.

— У нас все будет хорошо, слышите, вы, сволочи! — кричит она в пустое небо, как уже кричала однажды, когда-то давно. — Вот увидите! Мы выживем!

Галя встречает ее у двери.

— Я тебя искала.

— Не стой в дверях, холодно.

— Смотри.

Галя протягивает пакет. На секунду у Анны возникает безумная мысль, что это посылка от Андрея. Но нет, пакет пересылали не по почте.

— Ты только что с ним разминулась. Он не сказал, как его зовут. Высокий парень. Сказал, что он от твоей подруги в Ленинграде.

Да, на снегу были свежие следы, не Анины.

— Он сказал, что не может остаться, — говорит Галина. — Его лицо было так замотано шарфом, что я совсем его не разглядела.

— А… — Анна крутит пакет в руках.

— Закрой дверь. Твой ребенок, может, и спартанец, но у меня старые кости. Пойдем к печке.

Анна садится сбоку от печи. Пакет обвязан бечевкой, и она терпеливо развязывает ее и сматывает в клубок. Затем снимает верхний слой бумаги, за ним второй. Внутри толстый конверт. Он не надписан. Ее сердце учащенно колотится, когда она открывает его.

Деньги. Пачка банкнот, ветхих и потрепанных, перетянутая резинкой.

— Наверное, их прислала Юлия, — говорит она. — Это деньги за проданную мебель.

Она пролистывает купюры, пересчитывая их. Пересчитав половину, поднимает на Галю взгляд, полный недоверчивого изумления.

— Это слишком много. За наши вещи столько не выручить.

— Но ты же и пианино продала, да?

— Да, но это обычное пианино. Хорошо настроенное, но не какое-то… особенно ценное.

— Полагаю, все зависит от того, сколько готов выложить покупатель. И ты же продала всю домашнюю утварь, не забывай об этом.

— И все равно это не могло столько стоить. На эти деньги, если экономить, мы сможем прожить несколько месяцев, и я смогу отправить Андрею приличную сумму. Это все Юлия.

— Умница.

— Но она не должна была! Это слишком много. Кто может себе позволить отдать такую кучу денег?

— В нашем окружении никто, ты права. Но ты говорила, ее муж получил Сталинскую премию?

— Да.

— Вот, пожалуйста. Так почему ты не можешь их принять?

— Не знаю. Мне кажется, это неправильно.

— Конечно, это правильно, — произносит Галина с такой убежденностью, что Анна больше не возражает.

Кроме того, это означает, что теперь она может дать денег Гале, на продукты и детские вещи. Только идиот может отказаться от денег. Юля не вложила записку. Она не может рисковать и допустить, чтобы у них осталась даже записка, написанная ее почерком.

— Думаю, что мужчина, который принес пакет, — ее муж, — говорит Галя. — Я только надеюсь, он умеет держать язык за зубами.

— Конечно, умеет.

— Не бывает никаких «конечно», и ты прекрасно об этом знаешь. Но он будет осторожен. Иначе выяснится, что его жена — твоя подруга.

— Вот поэтому я и беспокоюсь, что мы живем у тебя.

— Я знаю. Я твое беспокойство вижу за километр, Аня, твое лицо как открытая книга.

«Неужели? Вот бы ты удивилась, если бы могла прочесть мои мысли…»

— Но не беспокойся обо мне. Мне терять нечего. — И она улыбается так спокойно, как будто ее слова — самый очевидный и неопровержимый факт в мире.