Изменник

22

Конечно, за широким дубовым столом сидит Волков. А кого он ожидал увидеть? Волков, суровый, с бесстрастным выражением лица, по которому ничего невозможно прочитать. Охранники отдают честь и становятся смирно по обе стороны от Андрея.

— Сопровождающие, ждите за дверью.

Андрей слышит, как Головастый издает было протестующий звук и быстро сглатывает, когда Волков бросает на него взгляд. Жирные складки на шее Головастого трясутся, когда он поворачивает кругом. Он так быстро идет к двери, что чуть не спотыкается о собственные ноги. Белка секунду стоит с открытым ртом, потом бросается следом. Дверь захлопывается. Волков и Андрей одни в комнате.

— Редкостные красавцы, — замечает Волков. — Не могу сказать, что гордость Лубянки. Им требуется переподготовка. Они хорошо с вами обращаются?

Андрей не двигается с места и не отвечает.

— Садитесь, — говорит Волков.

Андрей пересекает комнату по диагонали и выдвигает стул, на который указал Волков. Тот, конечно, ниже, чем стул Волкова. Достаточно пробыть в тюрьме совсем недолго, чтобы выучить их маленькие хитрости. Он садится, и Волков окидывает его взглядом с головы до ног. На его лице ясно отражается, как ухудшились физическое состояние и внешний вид Андрея. Тусклые волосы, ссадины и синяки, отвисшие мешки под глазами. Одежда в пятнах, ботинки без шнурков.

— По правде говоря, Андрей Михайлович, я бы вас не узнал, — произносит он наконец.

Андрей смотрит в сибирские глаза Волкова. Кем он прикинется сегодня? В нем нет ничего от Юриного отца. Это лицо сурового, вышколенного офицера верхушки МГБ, который находится на своей территории. И в то же время Волков умеет создать иллюзию близости. Он заставляет тебя чувствовать, что ты ему чем-то обязан, даже если это всего лишь ответ на вопрос.

Андрей глубоко вздыхает. Слышит, как вздох эхом отдается в комнате, но сдержать его не может. Ему нужно взять себя в руки. Он должен быть таким же сильным, как Волков.

— Так в этом же и смысл, — говорит он, — выглядеть так, когда сидишь на Лубянке.

Волков вскидывает брови.

— Смысл, как вы его называете, в том, чтобы посмотреть, что останется, когда сорваны все маски, — отвечает он.

Волков опускает взгляд на папку, лежащую перед ним на столе, открывает ее и с сосредоточенным видом изучает верхний лист. Он чувствует себя абсолютно свободно. Но так и должно быть: в обстановке камер и допросов он как дома. «Они для него как для меня рентген и больничные койки, — думает Андрей. — Мы оба профессионалы. Я могу работать в любой больнице, он — в любой тюрьме».

Волков поднимает взгляд. Смотрит в глаза Андрею.

— Вы не были с нами откровенны, — говорит он без нажима.

Андрей не отвечает. Он чувствует резкий выброс адреналина в кровь, но заставляет себя сидеть неподвижно.

— Вам следовало рассказать нам о Бродской. Все равно все выйдет наружу, расскажете вы или нет. Пока мы с вами беседуем, весь заговор уже разоблачен. Вредители и террористические элементы выявлены благодаря бдительности народных дружинников.

Волков говорит торопливо и невыразительно, будто проговаривает положенный текст, но никаких эмоций в него не вкладывает. Андрея начинает знобить. Его руки, беспомощно висящие вдоль тела, наливаются свинцом. Если он заговорит, он приговорит сам себя, если промолчит, эффект будет тот же. Впервые его охватывает ужас. Врач внутри него наблюдает. Страх такого рода — не эмоция. Это вирус, проникающий в каждую клетку тела, пока ты пытаешься сохранить ясность мыслей. Он на Лубянке и, вполне возможно, никогда отсюда не выйдет. Ане пришлют официальную бумагу: «Приговорен к десяти годам одиночного заключения без права переписки». Иными словами, отведен в подвал Лубянки и убит выстрелом в затылок.

— Убийцы в белых халатах, — говорит Волков, глядя Андрею в лицо.

— Что?

«Молчи, дурак. Зачем ты ему отвечаешь?»

— Убийцы в белых халатах, — повторяет Волков, медленно и членораздельно. — Как вам такая формулировка?

Андрей чувствует, как шестеренки у него в голове проворачиваются вхолостую и не могут сцепиться.

— Вы умный человек, — говорит Волков, — и понимаете, о чем я. Мы только начинаем осознавать масштабы всего дела. — И он разводит руками — широкий жест, в котором сквозит бесконечная усталость. — На эти преступления обратили внимание на самом высшем уровне. Вы еще оцените весь смысл происходящего.

Голова Андрея пульсирует от боли. Может, у него начались галлюцинации из-за травмы головы? На самом деле нет ни Волкова с его безумными речами, ни безликого, чисто прибранного кабинета. Сейчас он закроет глаза, а когда откроет, снова окажется у себя в камере.

— Я передам вам точные слова товарища Сталина, — говорит Волков. Он даже не пытается изображать восторженное благоговение, с которым люди обычно отзываются о вожде на публике, а говорит как человек, знающий его лично, в чем Андрей и не сомневается. — «Они умирают слишком быстро, один за другим. Нам нужно сменить врачей». Вы понимаете, о ком говорит товарищ Сталин?

— Нет.

— Не понимаете? Память отказывает? Фамилии Жданов и Щербаков вам ни о чем не говорят? Такие люди, и даже удивительно, как быстро о них забыли.

— Я знаю эти фамилии.

— Конечно, знаете.

Для Андрея Щербаков — просто фамилия из «Правды». Со Ждановым, конечно, дело другое. Он возглавлял оборону Ленинграда, он же возглавил травлю ленинградских писателей, художников и музыкантов, как только война закончилась. Анна часто говорила об этом по ночам. Новая кампания напомнила ей, как обошлись с ее отцом в тридцатые.

— И вам известно, как они умерли, — продолжает Волков.

Но Андрей не помнит. Вероятнее всего, он даже не читал некрологов.

— Инфаркт, — сообщает ему Волков, и повторяет еще раз: — Инфаркт. — Он делает упор на этом слове, как будто оно служит общеизвестным эвфемизмом чего-то другого. — Оба они умерли от инфаркта. Щербаков был мужчиной в расцвете лет. Жданову было немногим за пятьдесят. Оба они беззаветно служили и продолжали служить на благо отечества.

Наступает молчание. «Какая странная манера говорить, — думает Андрей. — Как будто он произносит речь на публику, но публики нет. Кроме меня».

— Государство нуждалось в их деятельности, — продолжает Волков, пристально глядя вдаль перед собой, как человек, который видит на горизонте приближающийся шторм. — Однако врачи не сумели их спасти.

Но всем известно, что Жданов был алкоголиком. Алкоголики часто не доживают даже до среднего возраста. Не случись с ним инфаркт, он бы умер от кровоизлияния в мозг или цирроза печени. Андрей не помнит, что говорили о Щербакове, но он тоже едва ли вел здоровый образ жизни.

— Они доверяли своим врачам, — говорит Волков и снова замолкает, глядя на Андрея, ожидая от него какой-то реакции. Но это абсурд. Волков слишком умен, чтобы верить хоть одному слову этого бреда.

И в то же время Андрею хорошо известно, что родные некоторых пациентов думают именно так. Они и слышать не желают о реальных последствиях болезни. Забитые артерии и изъеденный раком кишечник ничего не значат. Они продолжают считать, что врачи могли сделать что-то еще и тогда их близкие были бы живы. Они перевозят своих больных из одной больницы в другую, отправляют их то на горячие источники, то в очередной санаторий. Цепляются за малейшую надежду и не верят, что все лечение, по сути, сводится лишь к облегчению страданий. А когда наконец наступает смерть, они набрасываются на врачей, обвиняя их в том, что те не назначили нужный курс уколов, перепутали результаты анализов, не зашли к пациенту в последний, роковой вечер.

Андрей воспринимает это спокойно. Такова человеческая природа, и обычно все заканчивается без последствий. Он научился не спорить. Ни к чему тыкать людей носом в очевидные факты. В конце концов, за исключением редчайших случаев, гнев выдыхается и сменяется скорбью. Кроме того, врачи действительно ошибаются. Это неизбежные издержки профессии. Каждый день приходится принимать множество решений. Нужно двигаться вперед, сверяясь с симптомами и ответом на лечение, и при этом не только опираться на свои знания, но и прислушиваться к интуиции. Нужно смотреть, осязать, обонять, слушать. И мириться с тем, что лечение пациента требует времени.

Порой Андрей чувствует, что работать приходится в темноте и на ощупь, на границе собственного знания. А иногда и весь накопленный медициной опыт не может помочь.

Если бы не усталость, он мог бы все объяснить Волкову. Конечно, в том случае, если бы Волков захотел его выслушать…

Вокруг головы Волкова разливается свечение в виде нимба. Андрей смаргивает, и свечение исчезает. В последние дни у него плохо со зрением. Однажды утром у него задвоилось в глазах, когда охранник просовывал в окошко двери миску с кашей. Это последствия контузии. Он уверен, что серьезного сотрясения у него нет. Если бы не усталость, он мог бы сосредоточиться.

Волков опять говорит:

— Были предприняты активные действия, чтобы навредить им с помощью тщательно выбранных «терапевтов». — Голос его звенит. — Мы вскрыли международный заговор сионистов, послуживших орудием в руках американцев, которые руководили этими преступными убийцами и вредителями. — Волков откидывается назад, сложив руки на мягкие поручни кресла и всем своим видом говоря: «Ну и что ты на это скажешь?»

Но Андрею ничего не приходит в голову. В действительности, происходящее между ним и Волковым не имеет никакого отношения к сионистскому заговору. Дело касается мальчика, но о мальчике Волков не желает говорить.

— Убийцы Щербакова и Жданова будут разоблачены и не избегнут наказания, — заявляет Волков, наклоняясь вперед. Он говорит так спокойно, будто оглашает собравшимся повестку дня.

То же самое Андрей наблюдал и на других допросах. Следователи делают невероятные заявления, выдвигают самые провокационные и серьезные обвинения, какие только могут измыслить. И если ты отвечаешь, то принимаешь их правила игры. Ты согласился обсуждать невероятное, как будто оно вполне могло произойти, и все глубже увязаешь в зыбучем песке лжи.

«Сын Волкова умирает. Это единственное, о чем тебе следует помнить. Все, что он говорит, будь оно хоть трижды нелепо, сводится к этому».

— У вашей Бродской, похоже, были связи с преступными еврейскими националистами.

Бродская! Вот оно, недостающее звено: Бродская — еврейка. Она вполне вписывается в схему заговора. А раз она «его Бродская», то и Андрею в нем тоже отыщется место.

— Вам известно, что Бродская была арестована? — Волков пристально смотрит на него. Может быть, он ждет, что Андрей солжет.

Андрей кивает.

— Именно, — холодно продолжает Волков. — Вам это известно. Но, возможно, вы не слышали, что она больше не находится под арестом?

— Вы ее освободили?

— Ее дело закрыто.

— Закрыто? — переспрашивает Андрей. Он не представляет, что это может значить. Возможно, ей уже вынесли приговор. А может, они не обнаружили ничего, что могло бы уличить ее в преступлении, и дело свернули, а ее отправили обратно в Ереван.

Волков откидывается в кресле. Барабанит пальцами по подлокотникам. Звук получается глухой, потому что подлокотники обтянуты дерматином.

— К сожалению, — говорит он, — у Бродской случился сердечный приступ незадолго до того, как она должна была предстать перед трибуналом для вынесения приговора.

Руки Бродской, умелые, с широкими ладонями. Ее сильное, крепкое тело и ненасытный аппетит к работе. Ее спокойный профессионализм. «Я готова встретиться с семьей и все им объяснить» — так, кажется, она сказала? А может, и нет. У него болит голова, и он не уверен, что точно помнит ее слова, но как сейчас слышит ее голос. Факт тот, что она решилась взяться за случай Волкова, хотя и понимала, что лучше не соглашаться. Но пошла на это из чувства профессионального долга. И вот она уничтожена, а Русов жив, здоров и, наверное, все так же работает.

— Значит, она умерла?

Волков смотрит на него и не отвечает. Внезапно он разворачивается вместе с креслом, выхватывает папку из шкафчика за спиной и снова поворачивается к столу. Он хлопает по столешнице папкой.

— Так что теперь у вас нет причин запираться. Она, конечно, сдала вас в своих признательных показаниях. А там их не одна страница. — Волков стучит по папке и морщит нос. — И тем не менее я не был… убежден на все сто процентов.

Глаза у Волкова серые, ясные, немигающие. «Конечно, она вас сдала». Может, это и правда. Например, если они угрожали ее матери… И все же он уверен, что Волков лжет. Он не добился от Бродской никаких признаний. Может, она ускользнула, скрылась от него. Иногда заключенным удается совершить самоубийство, хотя их и заставляют спать с руками поверх одеяла, чтобы они тайком себя не задушили или не вскрыли ногтями вены на запястьях. Может, Бродская покончила с собой. А может, его ложь заключается совсем в другом, и она все еще жива. Может, она по-прежнему здесь, на Лубянке, и ни в чем не признается. Волков мог ей сказать: «Вот показания Алексеева. Конечно, он вас сдал. Так что вам больше нет смысла запираться».

Ему хочется верить, что она жива, но он чувствует, что, скорее всего, это не так. По какой-то причине они не допрашивают его в полную силу. Несколько бессонных ночей на конвейере и побои — не в счет. Они не применяли к нему пыток. Охранники дали ему понять, что он пока еще легко отделался. Они намекали ему на то, что происходит в подвалах: «Там тебя пропустят через мясорубку», «Ты знаешь, что такое стоячий карцер? Тебе очень повезет, если ты этого так и не узнаешь».

«Постарайся не думать, что могло происходить до того, как она умерла. Она умерла, и для нее все кончилось». Но если бы не он, Бродская вообще не имела бы отношения к этому делу. Он попросил ее сделать биопсию, и она согласилась. А после — ампутация.

«Операцию проведет доктор Бродская, Юра. Она хороший врач. Ты ее видел, это она брала у тебя биопсию. Помнишь, у нее волосы собраны в узел на затылке, и она носит очки». — «Она мне не нравится. Папа сказал, она еврейка».

— Она была хорошим хирургом, — говорит Андрей.

Лицо Волкова перекашивается. Он наклоняется вперед, высоко поднимает папку и с размаху бьет ею по столу.

— Не думай, что я стану тебя защищать! — орет он.

На лбу у Волкова выступает пот. Он бы хотел, чтобы все они умерли, потому что его сын умирает. Андрей его понимает.

— Это Бродская предложила ампутацию, — говорит Волков. — Она и тебя убедила.

Он предлагает Андрею путь к отступлению. Или только делает вид, чтобы Андрей ухватился за этот шанс и сам себя предал?

— Это был единственный возможный способ лечения, — произносит Андрей. — Любой другой хирург принял бы то же решение.

— Лечение? Эту бойню ты называешь «лечением»? Мой сын из-за этого умирает.

По краям поля зрения Андрея сгущается чернота. Прямо перед собой он пока видит свет. Он все еще видит лицо Волкова и слышит его голос. Делает глубокий медленный вдох. Он не собирается падать в обморок. Надо бы низко опустить голову, но Волков может счесть это признанием вины.

— Я слышал об этом. Простите, мне очень жаль.

— Жаль? За что ты извиняешься, если ни в чем не виноват?

— Я не в этом смысле.

Голос Волкова двоится эхом.

— Я доверял тебе. Я тебя выбрал.

— Мы сделали все, что могли. Иногда этого недостаточно.

— Я доверял тебе. Лучше бы я убил его сам, прежде чем позволил вашим мясникам приблизиться к нему со своими ножами и пилами. Нужно было сразу забрать его домой. — После длительного молчания Волков тихо произносит: — Он был идеальным.

Пухлые пальчики, которые Волков щекотал, когда Юра был младенцем. Розовые после купания маленькие ножки, пинающие воздух. Волков заходит, отпускает няню, берет ребенка и подбрасывает его на коленке. Он такой сильный! Малыш смеется вместе с папой. Идеально!

Андрей едва может пошевелить губами, они онемели и похолодели. Чернота сдвигается от периферии к центру его зрения, но посредине все еще туннель, через который ему видно Волкова. Чернота не совсем черная, у нее есть текстура. Он видит Волкова сквозь нее. А потом он исчезает из поля зрения Андрея.

Голос Волкова доносится откуда-то со стороны окна.

— Они колют ему седативные. Так он скорее умрет, зато не будет слишком страдать. Таков был мой выбор.

Андрей опускает голову. Теперь чернота находится внизу и устремляется вверх. Его охватывает страх смерти.

— Простите, — говорит он вслух. — Я не могу…

Он все еще слышит Волкова. Быстрые шаги по деревянным половицам. Рука берет его за подбородок и приподнимает голову. Теперь Андрей ничего не видит. Только чувствует тепло руки Волкова на своей ледяной коже.

— Ты что-то принял, — говорит Волков.

Андрей слышит, как открывается дверь и голос Волкова, теперь издалека, громко требует: «Приведите врача. Немедленно!» А потом снова звук поспешных шагов и захлопнувшейся двери.

Какое-то время он отсутствовал, а теперь вернулся. Он снова видит свет. Кашляет, потому что нашатырь обжигает горло. Кто-то считает его пульс. Кто-то с резким голосом, не Волков, спрашивает: «Вы приняли яд?»

— Где, — говорит Андрей, тяжело ворочая языком, не помещающимся во рту, — я мог бы взять яд?

Врач оттягивает Андрею веки, чтобы проверить зрачки. Быстро и тщательно он полностью обследует Андрея, как ветеринар, осматривающий лошадь.

— Жить будет, — заключает он. — Всего лишь кратковременная потеря сознания.

Он ничего не говорит о черепно-мозговой травме. Это не его работа. Ему всего лишь нужно подтвердить, что заключенного можно продолжать допрашивать. Черные пологи колышутся вокруг головы Андрея. «Будешь умирать, так все и будет. Запомни».

Эта мысль приносит ему облегчение. Пока еще он не умирает. Банальная синкопа, теперь он снова пришел в себя.

— У него нет никаких внешних признаков отравления, — говорит врач, предположительно Волкову.

На границе поля зрения Андрея чернота продолжает рассеиваться, как рвущиеся ветхие тряпки. Сквозь них видна более плотная тень, постепенно снова сгущающаяся в Волкова.

— Раз с ним все в порядке, — говорит Волков, — вы можете идти.

Доктор быстро собирает свои инструменты, не глядя ни на Андрея, ни на Волкова, и идет к двери. Андрей облизывает губы. Нет смысла просить его о помощи. Он не врач, а бездушная машина. Должно быть, сейчас их штампуют на конвейере.

— Пей, — говорит Волков, протягивая ему стакан воды. — Мы еще не закончили.

Андрей пьет медленными глотками. Вода смачивает язык, скатывается в горло. Пока он не распробовал ее вкус, не сознавал, как сильно мучился от жажды. Он мог бы припасть к берегу ручья и лакать из него, как зверь.

— Мы хорошо с тобой обращаемся, — замечает Волков.

Андрей поднимает на него глаза. Проблема с Волковым в том, что Андрей постоянно забывает, кто он на самом деле. Волков всегда создает иллюзию, что он свой. Андрей чуть было не улыбнулся в ответ на его ироническую полуулыбку.

— Можно еще воды?

— Я сказал, хорошо обращаемся, а не балуем. — Тем не менее Волков идет к столу, на котором стоит графин. Он наливает воду и возвращается к Андрею.

— Ты-то живой, — вполголоса говорит Волков. — Живой как жизнь, так, что ли, говорят. А моего ребенка скоро не будет. — Сейчас он в роли родителя, который не может поверить в происходящее. Факт налицо, но отцу невозможно смириться с тем, что сын умрет раньше него. — Скажи, когда она делала операцию, все зависело от нее. Инструменты были в ее руках. Тебя не было в операционной. Я специально проверял, кто там присутствовал. Раковые клетки из опухоли в Юриной ноге попали в его легкие. Или она это допустила, или специально устроила. Тебя я ни в чем не обвиняю. Она и тебе напустила дыму в глаза.

Он поворачивается к Андрею, пока говорит. Взгляд его беззащитен, он обращается к нему как человек к человеку. «Мы оба на одной стороне. Тебя тоже обвели вокруг пальца. Обманули, как и меня. Почему не признать это?» То ли Волков сам верит в то, что говорит — по крайней мере, в эту минуту, — то ли обладает умением убедить самого себя в чем угодно, когда это необходимо. Или сказывается его профессиональная подготовка. И все-таки, несмотря ни на что, есть в Волкове что-то еще, что заставляет Андрея подавить в себе желание ему угодить.

«Он так на меня рассердится. Беговая дорожка стоила очень дорого».

«Вы не представляете, какой он, когда разозлится».

В каком-то смысле Волков прав: ампутация ничего не дала. На поверку она оказалась именно тем, чего Волков и боялся: бессмысленным увечьем. Андрей чувствует приступ душевной боли, почти стыда. «Мы сделали все, что могли в сложившихся обстоятельствах, — говорит он себе, как говорил уже много раз. — Мы не можем предсказать появление метастазов. Мы должны исходить из того, что жизнь ребенка можно спасти. А если мы никак не будем вмешиваться — что тогда скажут родные наших пациентов?»

Андрей крепится. Волков сказал слишком много, слишком раскрылся. Андрею предстоит исчезнуть, так же как Бродской. Умом он пытался сопротивляться этому знанию, но тело знает о приближении смерти, поэтому он и потерял сознание. Это было проявлением слабости, но это не имеет значения. Он будет бороться до конца.

Он посреди пустой, замерзшей улицы. Кружится и падает снег. По обеим сторонам от него высятся сугробы, пышные, как пуховая перина. Если он ляжет, полностью в них утонет. Но ему нельзя этого делать. Ему нужно идти в госпиталь, там его ждут пациенты. Лекарств почти не осталось, но он все равно многое может сказать и сделать, чтобы помочь им. Он идет как старик, согнувшись и волоча ноги. Тяжело опирается на трость из вишневого дерева, принадлежащую Аниному отцу. По обеим сторонам в сугробах лежат мертвые, наблюдая за ним. Теперь среди них и Бродская. Ее уже запорошило густо валящим снегом, но он все еще видит ее глаза. Они следят за ним, чтобы убедиться, что он продолжает идти.

— Метастазы образуются не так. И потом, не лучше ли верить, что все, что было сделано, было сделано с благими намерениями? — говорит Андрей Волкову. — Бродская приняла единственное решение, которое можно было принять. Правильно было провести операцию вслед за биопсией.

Волков хмурится.

— Правильно? — переспрашивает он.

— С медицинской точки зрения, да. Что, если мы решили бы ничего не предпринимать, потому что испугались бы, что операция не подействует и появятся метастазы? Или если бы притворились, что не в силах ничего сделать, и перенаправили Юру куда-то еще?

— Ты… меня… поражаешь, — тихо и отчетливо говорит Волков. — Как ты думаешь, где ты находишься?

Андрей ничего не отвечает.

— Ты, должно быть, думаешь, тебе нечего терять. Позволь мне тебя заверить, потерять ты можешь очень и очень многое. Ты пока что меня не понял.

— Я понял, что Бродская мертва.

— Но ты-то жив.

Возникает долгая пауза. Андрей осознает, что полной тишины в комнате нет. Он слышит приглушенный стук печатной машинки в приемной. Негромкое урчание в животе Волкова. Интересно, который час? Наверное, время обедать. Возможно, он никогда не выйдет из этой комнаты. Несомненно, и раньше случалось, что людей здесь убивали во время допроса. Волков может напасть на него внезапно, и никто не станет его останавливать. Конечно, существует протокол, но Волков достаточно влиятелен, чтобы его обойти, а заодно и проконтролировать, что будет записано в отчете о допросе Андрея. Возможно, они скажут, что он умер от сердечного приступа, как Бродская. Это может случиться прямо сейчас, или позже. Перед смертью он позволит себе думать об Анне. К тому времени это уже не причинит никакого вреда. Если она останется жива, если ребенок внутри нее останется жив, он сможет погрузиться во тьму. Сначала ему придется пройти через смертный ужас, а потом все кончится.

Он задумывается, испытывает ли Юра то же самое, несмотря на то что накачан успокоительными. Он умный ребенок. Он догадается, что с ним происходит что-то новое. Возможно, он догадается, что это новое называется смерть. Его лицо изменится. Родители заметят, что он уже от них отвернулся. Не потому, что он их не любит, а потому что так надо. Его мать будет плакать и пытаться вытащить его обратно. На какое-то время у нее это даже может получиться, но потом приливная волна все равно окажется сильнее, и ей придется его отпустить.

Хотел бы он сейчас быть рядом с Юрой. Он смог бы обеспечить ему достойный уход. Он научился не отгораживаться от умирающих пациентов, хотя понимает, почему другие так поступают. Ты ощущаешь собственное бессилие и испытываешь чувство поражения, поэтому оставляешь финальную стадию на откуп медсестрам. Но ты мог бы сделать еще многое: мелочи, казалось бы, но они способны значительно облегчить последние дни и часы жизни. Он надеется, что те, кто находится сейчас рядом с Юрой, это понимают.

— Я хорошо с тобой обращаюсь, — говорит Волков. — Это ты понимаешь? Я помню, что ты иркутский пацан…

В дверь стучат. Женский голос произносит: «Простите, товарищ Волков, срочный телефонный звонок. Вы ответите у себя, или в приемной?»

— В приемной. Очистите помещение. И вызовите сюда двух человек для охраны заключенного.

Охранники стоят по обе стороны стула Андрея. Они бы с удовольствием выдернули из-под него стул, но Волков, уходя, бросил через плечо: «Он должен сидеть на этом месте».

Волков отсутствует уже долгое время. По меньшей мере час, а то и два. В комнате нет часов. Андрей ушел глубоко в себя. Он не станет ни о чем думать, просто воспользуется мирной передышкой. Охранники не пихают и не бьют его. В комнате тепло. За окном поднялся ветер, спустились сумерки. Падает снег, но не настолько густой, чтобы заслонить узор ветвей. Он в Москве, на Лубянке. В городе жизнь идет своим чередом. Все так же стучит печатная машинка. На столе перед ним стоит стакан с водой, полный на треть. Он раздумывает, не спросить ли ему, можно ли допить воду, но решает этого не делать. Он не хочет вызвать враждебность охранников. Этих двоих он никогда раньше не видел, но они явно рангом повыше, чем Головастый и Белка.

Но машинистка вроде как их не боится. В какой-то момент она перестает печатать, открывает к ним дверь и заходит в комнату. С заигрывающими нотками в голосе она спрашивает:

— Кто-нибудь из вас, мальчики, хочет чаю?

Да, говорят они, кивая головами, они с удовольствием выпьют чаю, сахару побольше, пожалуйста.

Спустя некоторое время машинистка возвращается с двумя стаканами чая, над которыми вьется горячий пар.

— Вы очень любезны, — говорит один из охранников. — Благодарю вас.

Она продолжает стоять и, Андрей видит краем глаза, кокетливо улыбается. Невероятно, но, похоже, она находит охранника привлекательным. Андрей чувствует аромат чая. Настоящего чая. Охранник делает глоток.

— Не представляю, как вы можете пить его таким горячим, — говорит машинистка.

— Всегда пью такой.

— У него стальная глотка, — одобрительно замечает второй охранник.

— Мой отец тоже всегда пил кипяток, — говорит машинистка. — Настоящий мужчина.

Она выходит. Охранники переглядываются.

— Приятный чаек, — многозначительно говорит Стальная Глотка.

— Если сможешь его заполучить, — поддакивает второй.

«Похоже, они уверены, что в комнате нет микрофона, — думает Андрей. — Наверняка Волков обладает достаточной властью, чтобы это устроить».

Он перешагнул предел усталости. Теперь он не испытывает ни напряжения, ни даже страха. Каждая минута полна настолько, что он мог бы прожить всю свою жизнь целиком внутри любой из них.

«Я живой, — думает он. — Все завершилось».

Уже темно и очень поздно, когда возвращается Волков. Андрея один раз вывели в туалет, но он так ничего не ел и не пил. Он просто сидел, не двигаясь, почти не думая. Сейчас, может быть, полночь, а может, только середина вечера. Стук печатной машинки в приемной прервался на некоторое время и опять возобновился. Наверное, они работают по сменам, так же как охрана и следователи. Когда Волков заходит в кабинет, охранники вскакивают и вытягиваются по стойке смирно, взгляды их фиксируются на какой-то точке вдалеке. Андрей тоже поднимает глаза.

Волков полумертв от усталости. Лицевые кости, обтянутые кожей, как будто выступили резче. Он в парадной форме со всеми орденами, как будто был на балете. Волков отпускает охранников, и они вываливаются в приемную. Кто-то продолжает печатать. Неужели они никогда не останавливаются? Клацанье клавиш прекращается, и до него доносится неясное бормотание голосов. Но он не должен думать о том, что происходит в приемной. Он должен сосредоточиться на Волкове, который бросает на стол папку и тяжело садится.

Он кладет на столешницу руки ладонями вниз, растопыривает пальцы и смотрит на них так, будто прежде никогда не видел.

— Ты иркутский пацан, — говорит он, словно ничто не прерывало их беседы. — Не волнуйся, скоро ты снова увидишь родные края.

Андрей понимает его мгновенно, будто их сознания слились в одно. Волков говорит, что его не расстреляют и не забьют до смерти. Ему не суждено сгинуть в подземельях Лубянки. Его будут судить, вынесут приговор и отправят в лагерь. Все уже решено, по крайней мере у Волкова в голове, а значит, это случится. Это в его власти.

Сознание Андрея одновременно затопляют две несочетаемые эмоции: радость и ярость. Он не умрет. Теперь он это знает. Но он также знает, какой страх пережил, и как он зол на Волкова, заставившего его пережить этот страх.

Никакой вероятности, что он выйдет на свободу, не существовало с самого начала. «Ты знал это, — говорит себе Андрей. — Ты не ребенок». За арестом и следствием следуют обвинение и заключение. Если повезет, это будет пятерка. А самое большое, что ему могут дать, — десять лет.

— Саботажники, — бормочет Волков, все еще рассматривая тыльные стороны своих ладоней, будто на них написан ответ, — предатели, преступники, шпионы… Ты можешь себе представить, с какими подонками приходится иметь дело? — Он сжимает кулаки. Опираясь на них, он поднимает свой вес, и стул с грохотом падает у него за спиной. Он наклоняется через стол, тяжело дыша. — Почему они это делают, а? Ты мне можешь сказать? Почему эти суки думают, что им это сойдет с рук?

Андрей заставляет себя сидеть неподвижно. Кто эти «они»?

Волков сверлит его взглядом.

— Не знаешь, да? — спрашивает Волков. — Ты, сукин сын, ничего не знаешь. Сидишь тут, в своем маленьком внутреннем мире. Ты на Лубянке, дружок! Тут становится жарко! Или ты действительно ни черта не понимаешь? Послушай, теперь я тебя понимаю! Ты допустил ошибку, только и всего. Попал в дурную компанию. Проявил недостаточную бдительность. Но ты понравился моему сыну, и для меня это кое-что значит. Левина — еврейская фамилия, но она ведь не еврейка, твоя жена. Не волнуйся, мы все про нее знаем. Она вне подозрений. А вот они — евреи, большинство из них. Скоро тут все вскипит, друг мой. Скоро им всем предстоит вариться в одном котле. Слушай, ты нравился моему сыну. Для меня это кое-что значит. — Волков обильно потеет. От него разит водкой. — На самом высоком уровне высказываются опасения относительно вашей профессии, — говорит Волков, с внезапной педантичностью подчеркивая каждое слово. — На самом высоком уровне. Ты меня понимаешь?

— Я не уверен.

— Я думаю, понимаешь. Я думаю, ты знаешь, что такое высочайший уровень власти. Или ты еще больший дурак, чем кажешься. Знаешь, где я сегодня был? Хочешь попробовать угадать?

— У Юры, наверное? А потом напился, чтобы стереть этот визит из памяти.

Волков оскаливает зубы.

— Нет. Не то. Мой сын умирает, но я у него не был. У меня была более неотложная встреча.

Он очень пьян.

— Не хочешь спросить, что это было?

Плечи Волкова сведены напряжением. Глаза красные.

— Если вы хотите рассказать, — говорит Андрей.

— Мой сын умирает, но я не был с ним. С ним моя жена. Я скажу тебе, где я был, мой прекрасный друг. Я плясал.

Волков с такой свирепой яростью делает ударение на этом слове, что кажется, даже воздух между ними дрожит от нее. Он выплевывает это слово — «плясал» — будто оно означает что-то непристойное. Не хочет же он сказать, что был с женщиной? Хотя это, пожалуй, было бы естественно. Когда сталкиваешься со смертью, хочется ощутить прикосновение живой плоти.

Волков медленно поднимает упавший стул и снова садится.

— Ты сибиряк, как и я, — говорит он. — Ты знаешь этот танец: «Красный Яр».

— О, — произносит Андрей.

Народный танец. Значит, он не был с женщиной. Красный Яр — красивый обрывистый берег, красный берег. Он знает этот танец, но Волкову он наверняка знаком еще лучше: он из Красноярска.

— О, — эхом передразнивает его Волков. — О-хо-хо! Так у вас больше нет вопросов, доктор Алексеев? Все симптомы представляются вам совершенно нормальными? Будучи врачом, вы своим опытным глазом, наверное, уже заметили, что я пил. Вы правы. Я пил и плясал, а теперь я говорю с вами, а потом шофер отвезет меня в Морозовку, повидаться с моим ребенком, и к тому времени я буду совершенно трезвым.

Срочный телефонный звонок, а потом он проводит вечер, выплясывая народные пляски? Андрей мотает головой. Он совершенно ничего не понимает.

— Можешь мотать головой, сколько угодно, — говорит Волков, как будто сам себе. — Какой человек станет плясать, когда его сын умирает? Но когда играет эта дудка, мы все должны под нее плясать.

Он делает жест, будто отмахивается от всего этого.

— Но это так, к слову. Давай-ка лучше перейдем к делу. Тут тебе все должно понравиться. Садись и читай.

Он раскрывает папку и пододвигает к Андрею, а тот берет ее и начинает читать. Да, это его показания. Кто-то прекрасно их напечатал, возможно, женщина, которая поила охранников чаем.

Показания начинаются с подробной биографии и заметки о его текущей профессиональной деятельности. Тон повествования сдержанный и точный. Все описано в мельчайших подробностях: жизнь родителей в Сибири, его образование. Отмечено, что он не был членом пионерской организации. Оценки за выпускные экзамены, переезд в Ленинград и поступление в медицинский институт. Служба в народном ополчении в начале войны. Его военная служба в осажденном городе. Тон рассказа — нейтральный, даже уважительный. Его женитьба на Анне, ее семейные обстоятельства, классовое происхождение и род занятий. Отмечено, что у семьи Анны нет еврейских корней. Все подробности профессиональной карьеры ее матери; никаких упоминаний о писательстве Михаила. Странно. Андрей листает назад, чтобы проверить, не пропустил ли страницу. Нет, ничего нет. Краткое упоминание о службе Михаила в народном ополчении и смерти от ран, полученных во время блокады, и это все.

Невероятно! Андрей был склонен думать, что они вцепятся в тот факт, что Михаил числился в опальных писателях в тридцатые годы.

Он продолжает читать, как будто это роман, — столько подробностей. Похоже на жизнеописание какого-то другого человека, но, наверное, так всегда, когда читаешь о самом себе. Его дополнительное обучение, специализация, даже кое-какие детали некоторых случаев.

Андрей переворачивает страницу. Протокол его ареста. Далее идут протоколы его допросов. Он прочитывает их очень внимательно, но, похоже, в них нет ничего, о чем в действительности не говорилось бы на допросах. Ни одного упоминания о Бродской. Но затем вдруг следует вопрос, который, он точно уверен, ему ни разу не задавали:

Он поднимает глаза.

— Мне никогда не задавали этого вопроса.

— Какого вопроса?

Андрей указывает место в тексте.

— Этого.

— А! Переверни страницу.

Андрей переворачивает страницу. Следующая страница пуста. Он переворачивает еще одну. На следующей странице тоже ничего нет. Он пролистывает все оставшиеся в папке страницы, но ни на одной из них ничего не написано.

— Подпиши, — говорит Волков. — Я даю тебе шанс.

— Но это неверно!

— Достаточно верно для нашей цели. Подписывай.

Андрей перечитывает последнюю часть показаний. Никаких имен не названо. Никаких обвинений в каком-либо преступлении. За «недостаточную бдительность» он получит пять, максимум десять лет. Костя Рабинович сказал: «Стоит тебе начать все подписывать, и тебе конец». Но, может, существует хоть какая-то вероятность, что Волков действительно решил дать ему шанс? Бродская не названа. Никто не назван. Никого другого не притянули к этому делу.

— Полным именем, — говорит Волков.

Андрей берет ручку. Это его жизнь, он не может этого отрицать. Он был недостаточно бдителен. Он не смог защитить никого: Аню, Колю, ребенка, себя. Если следствие продолжится, они закинут сеть шире. Для всех лучше, если дело будет закрыто как можно скорей. Он не такой дурак, чтобы думать, что кого-то могут отпустить с Лубянки, просто похлопав по спине и извинившись: «Мы допустили ошибку, забрали вас ни за что». Может ли он доверять Волкову? Конечно, нет. Но есть ли у него альтернатива?

Волков наблюдает за ним. Выражение его лица непроницаемо. Андрей пододвигает к себе показания и подписывается сразу под последней машинописной строчкой.

— Хорошо, — говорит Волков. — Теперь послушай меня. Возможно, ты меня больше не увидишь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Андрей смотрит на пот, выступивший на лбу Волкова, на слабый тремор рук. Зрачки Волкова расширены. Он выглядит как человек, перенесший либо физический шок, либо душевное потрясение. Но это не тот человек, каким он был до телефонного звонка. Конечно, он выпил. Но плясать — это же совсем другое. Андрей не может углядеть в этом ни малейшего смысла. Судя по тому, как Волков об этом рассказывал, плясать его принудили. Но кто может заставить высокопоставленного офицера МГБ и такого человека, как Волков, делать то, чего он не хочет…

О, нет!

Волков все еще ждет. Но реакция у него быстрая. Он заметил, как изменился в лице Андрей.

— Вижу, мы друг друга понимаем. Послушай, иногда человек получает — назовем это, допустим, намеком. Высказанное предположение. С такой работой, как у меня, подобные вещи схватываешь на лету. Я получил этот намек сегодня вечером. Некоторые проигнорировали бы его, начали бы убеждать себя в незыблемости своего положения, в том, что им нечего бояться. Но я не такой дурак. Я знаю, что это значит. Я свое отплясал. Тебе, друг мой, я могу об этом рассказать, потому что ты находишься не в том положении, чтобы меня предать. Что касается твоего дела, я сделал все, что мог.

«И я теперь должен сказать спасибо? Это ты меня арестовал! Ты сфабриковал дело против меня! Ты притащил меня сюда, на Лубянку!»

И все же, несмотря ни на что, Андрей испытывает — не теплоту, не сочувствие, но, наверное, своего рода узнавание. Он знает Волкова. Волков все для этого сделал. Ему странным образом удалось с ним сблизиться. Если он прав и с ним покончено, тогда его падение будет в сто раз хуже того, что перенес Андрей.

Он уничтожил Бродскую, напоминает себе Андрей, выныривая из своих мыслей. Что ж, она будет отомщена. Но она бы этого не хотела. Она хотела сохранить свою жизнь и свою профессию. А Волков все это отнял, при этом считая, что там и отнимать было нечего.

— Вам нужно поехать к Юре, — говорит он, не желая добавлять: «Пока вы еще можете».

— Да. — Волков кивает.

Он глубоко вздыхает. Водка, совершая последний круг в его крови, перед тем как окончательно выветриться, напоследок развязывает ему язык.

— Хорошо хоть, Юра умрет, и его уже не коснется это дерьмо.

Юра к этому часу будет спать глубоким сном. Время от времени в палату будет заглядывать медсестра, чтобы проверить дыхание и другие жизненные показатели. Андрей гадает, будет ли мать по-прежнему сидеть у его постели. Может быть, она тоже уснула. Если Волков слетит, она окажется в опасности. Ее они тоже заберут? Вряд ли до того, как мальчик умрет. Но он еще не успевает мысленно договорить эти слова, как уже понимает, что сам им не верит. Все что угодно может случиться с кем угодно, и Волков никогда об этом не забывает.

— Я сейчас пойду, — говорит Волков, но не двигается с места.

За окном все еще идет снег. Всю Москву засыпает снегом. Сама темнота бледно светится от его белизны.