Казнь по кругу

26

«Ниву» он бросил за три версты от Загорска. Вспоминал, как этот город теперь назывался, но не вспомнил потому, что надо было очень спешить. Он хотел успеть на рабочую электричку, в суету, в толпу, где его кожаная куртка сольется со множеством других, натянутых на крепкие пролетарские плечи. Он быстро шагал вдоль асфальтового полотна по неровной грунтовой тропинке. Изредка его кидало в сторону, и тогда он понимал, что три часа сна за двое суток — маловато даже для него. Иногда он задремывал на ходу, понимал, что задремывает, мотал башкой — отряхивался от сна. Так и шел.

И успел: к платформе подгоняли пустую электричку. Он знал, что в рабочих поездах контролеры шуровать не рискуют, и билета брать не стал. Из последних сил пробился в первые ряды и успел занять место у окна. Заставил себя не спать до отхода электрички. Тронулись наконец. С облегчением прочтя, что город называется Сергиев Посад, Сырцов, скромно осмотревшись, приткнулся виском к оконной раме и тут же заснул, приказав себе проснуться у Мытищ.

Через час с небольшим проснулся у Мытищ. Потому что выполнял свой собственный приказ, а еще потому, что в вагоне, освободившемся от большинства пассажиров, гулял сквознячок. Сырцов на неумелых ногах вышел в тамбур, откуда хорошо просматривались два вагона. Так и стоял до «Маленковской», контролируя и два вагона, и платформы, у которых останавливался поезд.

Никто, за исключением Леньки Махова, не знал о его схроне под складом. А Леонид Махов, полковник Махов, прохлаждался в Нью-Йорке.

Странные отношения сложились у Сырцова со своим бывшим начальником — дружески-враждебные, злобно-веселые, непримиримо-откровенные. Не мог он до конца простить Леньке позу стороннего наблюдателя в тот момент, когда он, Сырцов, решил уйти из МУРа. Правда, и Махов тогда был на перепутье: то ли в энергичные большие руководители податься, то ли стать настоящим суперсыскарем. Примеривался: прислушивался к исходящим сверху указаниям, преданно заглядывал в генеральские глаза, осторожничал, вертелся…

Но объявился первый учитель, Александр Иванович Смирнов, Дед, который горестно посмотрел в уклончивые глаза ученика, и Леониду Махову стало стыдно. Умел смотреть Дед. Да и не только смотреть. Отставной полковник милиции, юнцом доблестно прошедший войну, умел правильно и с честью жить. Его простодушная неподкупность, его наивная вера в добро и верность, его дьявольски изощренное профессиональное мастерство и беспощадная проницательность предъявили ультиматум: или — или. Махов пошел за Дедом. Окончательно и бесповоротно. А Сырцов и не колебался-то никогда: познакомившись со Смирновым через Леонида, он стал верным помощником Деда в самых опасных делах. И поэтому ревновал Деда к Леньке.

— «А жена моя, товарищ Парамонова, в это время находилась за границею», — бодро пел Сырцов из Галича, пробираясь в кустах вдоль родного просека.

На складе уже лениво существовали одинокие труженики. Существовали пока, не работали. Лежа за бетонным забором, Сырцов ждал, когда прибудут первые машины с грузом. Дождался.

Сегодня не стал сооружать приподнятое ложе: решил спать на бетонном полу. Разложив свою многофункциональную куртку, чтобы не застудить поясницу, положил боком табурет — на него водрузил отекшие ноги, вырубил пронзительную лампу и ощупью устроился в глухой черной тьме.

Пришла река, наверное, Волга и унесла его. Вытянув руки и ноги, он скользил по воде, он скользил под водой и радовался тому, что ему не нужно дышать. Он не дышал и резвился, легко управляя своим сильным и легким телом. И вдруг сзади его начал догонять — он ощутил это периферическим зрением — постепенный мрак. Он рванулся наверх, успел высунуть на воздух голову и задохнулся от кислорода. Мрак схватил его за ноги и увлек вниз.

Он ослеп. Он ничего не видел. Мрак, который ухватил его за ноги, окружив, лишил зрения. Он тонко застонал и вдруг понял, что проснулся. Со страхом глянул на левое запястье. Циферблат часов светился, и стрелки показывали без четверти четыре. Или пятнадцать сорок пять? Плохо ориентируясь со сна, он долго искал выключатель, а потом сидел на железном стуле под истребительной яркости лампой. Только сейчас, после сна, Сырцов понял, как устал. Гудели кости, ныли мышцы, голова была тяжела и одновременно пуста. Он тупо сидел на стуле, ни о чем не думая. Теперь бы снова лечь. Но на мягкое…

Он подождал, пока сойдет ржавая вода, и приступил к бритью без мыльной пены. Жиллетовскую бритву он прихватил с собой из «Водхоза», а мыло — нет. Упущение. Он брился, не трогая уже вполне приличные на ощупь усы, которым радовался. Отодрал пластырную заплатку на боку и еще раз обрадовался: два красных пятна, покрытых твердой коркой, — и все. Обнаженный до пояса, он долго полоскался под краном в холодной и не знающей жалости воде. Содрогаясь от холода, и думать забыл о том, что гудят кости и ноют мышцы. Растерся жесткой джинсовой рубашкой и ожил окончательно.

Так сколько же сейчас времени, половина пятого или шестнадцать тридцать? Он не поставил себе контролируемого подсознанием срока и не понимал, сколько же он спал: семь часов или девятнадцать. Все-таки семь — он ни разу не просыпался. Смертельно хотелось жрать. В последний раз по-настоящему он ел у коварного азербайджанца — дружка или родственника покойного ныне Рашида. В другом мире. У Волги.

В семнадцать десять, когда грузчики и обслуга уже покинули склад, Сырцов осторожно выбрался из подземелья. Конечно, риск есть. Но уж теперь у него судьбина такая — ежеминутно рисковать. А жрать очень хочется!

Ах, Сокольники, Сокольники! Московский рай! В шашлычной-стекляшке, взяв самообслугой суп-харчо, три шашлыка, стакан водки и бутылку с шипящей водичкой, он устроился в углу так, чтобы сквозь прозрачные стены наблюдать окрестности и часто открывающиеся двери этого заведения. Ел с жадностью, но без особого удовольствия: сполна отдаться процессу поглощения пищи мешало тревожное ожидание возможного сигнала к стремительному старту. Даже водка не помогла. Напихался и скорей — на волю. Изысканная болезнь — клаустрофобия, которой заболевает каждый преследуемый.

Визжали дети на вертящихся аттракционах. Они же попискивали в повозках, которые волокли по кругу равнодушные лошадки. Дети, чавкая и капризно ноя, ели мороженое и шоколад, толкаясь вместе с родителями у многочисленных лавок. Малая часть детей чинно гуляла. Не верилось в демографическую катастрофу.

В павильоне «Куклы» Сырцов приобрел по повышенной цене телефонные жетоны и направился к обновленному в стиле «модерн» антре, где скучились одноногие телефоны-автоматы. За работу, дорогой товарищ.

Только бы в Москве находился сейчас известный кинорежиссер. На пятом, почти безнадежном для Сырцова гудке Роман Суренович Казарян снял трубку. Сырцов полуприкрыл пальцами микрофон и заговорил педерастическим тенором:

— Здравствуйте, здравствуйте, Роман Суренович!

— Кто это? — недовольно осведомился Казарян.

— Вас беспокоит артист Сергей Георгиевич Петров!

— Не знаю такого, — заявил Казарян, явно намереваясь положить трубку.

— Ну как же! Артист театра импровизации Сергей Георгиевич Петров! — лихорадочно настаивал тенор. — Помните, год тому назад в Сокольниках вы были одним из режиссеров нашего пародийного спектакля о Шерлоке Холмсе? Я еще там Лестреда играл.

Начал врубаться в далеком прошлом сыщик, а ныне деятель искусств:

— Как же, как же! — искренне обрадовался он. — Сережа! Я вас отлично помню. Так какое у вас ко мне дело?

— Я, Роман Суренович, готовлю сольную программу, моноспектакль, так сказать. И, по-моему, малость запутался. Очень хотелось, чтобы вы опытным глазом оценили мою еще сырую работу и помогли советом.

— Когда вы можете ее показать?

— Желательно как можно скорее, если вас не затруднит.

— Но сегодня я занят…

Все просекал Казарян. Ох, какой молодец.

— Тогда, если можно, завтра. В девять вечера, в нашем достославном подвале. Я понимаю, вы — очень занятой человек, но, зная вашу доброту и всегдашнее стремление помочь молодежи…

— Значит, завтра? — перебил Казарян.

— Завтра, завтра! — возликовал молодой артист.

— Буду, — заверил маститый режиссер и повесил трубку.

Вопросом про завтра Казарян дал понять, что сутки отметал назад. Что ж, через два часа надо ждать гостя. Сырцов, не выходя на основную аллею, ведущую к метро, мимо задов знаменитого храма пробрался на торговый, еще функционировавший пятачок и быстренько запасся соответствующим продуктом.

Казарян оставил свою «волгу», вероятнее всего, у санатория-профилактория, потому что Сырцов не слышал звука мотора. Бывший сыщик появился у бетонной стены внезапно, как и положено сыщику. Но все-таки действующий сыщик в силу хорошей формы, которую поддерживал в нем беспощадный гон, заделал его: в спину Казаряну ткнулось нечто твердое, и грозный шепот потребовал:

— Руки в гору, фраер!

Фраер рук не поднял, а обернулся и положил вышеупомянутые руки на кожаные плечи псевдоуркагана. Любовно глядя в сырцовские глаза, заметил:

— Еще можешь шутить, Жора.

Обнялись, крепко расцеловались, и Сырцов решил:

— В нору, в нору!

Робко спускаясь по невидимым ступенькам, Казарян осведомился у спины решительно шагавшего впереди Сырцова:

— Страхуешься или боишься?

Сырцов открыл дверь, зажег свет и только после этого ответил:

— И страхуюсь, и боюсь.

— Правильно, — одобрил его старый умный и хитрый армянин, осторожно усаживаясь на железный стульчик. Огляделся и решил:

— Здесь по-прежнему отвратительно. И ногами воняет.

— Моими, наверное, — сокрушенно предположил Сырцов и, устроившись на табурете, взял быка за рога: — Все знаете, Роман Суренович?

— Все знаешь ты, Жора. Да и то, скорее всего, не все.

— Именно не все. Поэтому и бегаю. Но кое о чем наслышаны? Портрет мой у своего отделения милиции видели?

— Видел. Ты на нем вполне матерый рецидивист. А сейчас в этих усах на палаточника смахиваешь.

— Хороши? — спросил про усы Сырцов.

— Хороши, но подозрительно молоды.

— Советуете сбрить?

— Да нет. Если тебя еще недельку не заловят, они твое личико прилично закроют.

Беседа в связи с усами ушла в сторону. Поэтому Сырцов спросил:

— Дед в курсе?

— Постольку-поскольку. Витька рассказал, что знает, какой-то мент к нему заезжал.

— Демидов?

— По-моему, нет. Демидов-то уже майор, а заезжал старший лейтенант.

— Бережется и.о. начальника отдела, — понял Сырцов. — И что Дед?

— Ты что, Санятку не знаешь? Смирнов, как всегда в начале дела: сопит, думает и молчит.

— Домолчался до чего-нибудь?

— Не говорит.

— А Лидия Сергеевна? — спросил Сырцов про другого отставного полковника, жену Деда, которая просчитывала ситуацию и расклад сил с точностью и скоростью патентованного компьютера «Тошиба».

— Лидия аккуратно посоветовала нам свести контакты до минимума и ждать твоего сигнала. Я дождался.

— Только-то, — огорченно понял Сырцов, втайне от самого себя ожидавший чуда.

Между стулом Казаряна и своим табуретом он пристроил, как стол, последнее свободное седалище и выгрузил на него принесенные с рынка гостинцы.

— Я за рулем, — неуверенно предупредил Казарян, нежно коснувшись этикетки литровой емкости «Смирнофф». Сырцов не слушал возражений, он тщательно готовил закуску: разодрал плоскую упаковку драгоценной семги, резал толстыми кусками хлеб и огурцы с помидорами. Когда он, отвинтив однофамильцу учителя головку, стал разливать по хлипким пластмассовым стаканчикам, Роман Суренович повторил: — Я за рулем.

— Не принимается во внимание, — жестко отверг слабые возражения гостя Сырцов и, осторожно держа двумя пальцами стаканчик, довольно прилично пропел голосом Филиппа Киркорова: — «Я поднимаю свой бокал, чтоб выпить за твое здоровье!»

Выпили за здоровье Казаряна и Аллы Пугачевой. Растворив во рту нежнейшую рыбку, Казарян ласково посмотрел на Сырцова и спросил:

— Худо, Жора?

— Худо, дядя Рома, — согласился Сырцов и тут же разлил по второй. Тотчас приняли, посмотрели друг на друга и начали разговор.

— Почему я? — спросил Сырцов.

— Потому что ты вышел на их концы.

— Да не о том я! Почему меня, именно меня, они задействовали в своей операции? Есть десятки, сотни вариантов, а они вышли на меня, любезный вы мой Роман Суренович. Можете ответить на этот простой вопрос?

— Не могу, Жора.

— И я не могу. Вам простительно, а мне — нет.

— Не думай пока об этом. Пропасть слишком велика, чтобы преодолеть ее одним прыжком. Придется преодолевать ее по канатам, кончики которых ты уже зацепил.

— Вы хоть на минутку поверили, что я порешил инкассаторов?

— Нет, потому что этого не могло быть никогда.

— А уголовка поверила.

— Не строй из себя целку-невидимку, Жора. Ты прекрасно понимаешь, что они вынуждены сделать вид, что поверили.

— Мне от этого не легче. Всероссийский розыск, Роман Суренович. Это значит, что менты при малейшем моем сопротивлении начинают палить на уничтожение.

— А ты не попадайся.

— Легко сказать. А ведь мне работать надо.

— Может, подождешь, пока Санька не раскочегарится?

— Сидеть и ждать, а они будут рубить концы? Как говаривали наши бывшие польские друзья, ставка больше, чем жизнь, но, честно вам признаюсь, жить-то очень хочется.

— Гон с двух сторон? — догадался Казарян. — И активный?

— Активный пока с одной стороны. Но до того активный, страсть!

— Тот, кто гонит, слегка показывается, — Казарян был спокоен, не запугал его своими криками Сырцов, понял, что тот наигрывает: — Что-нибудь увидел, Жора?

— Увидел, Роман Суренович. Организацию увидел с филиалами в регионах.

— Ого-го! — звуково откомментировал это сообщение Казарян.

— Не «ого-го!» — поправил Сырцов, — а «ой-ой-ой!».

— У страха глаза велики, — заметил ехидный армянин и уточнил:

— У твоего страха, Жора. Может, показалось насчет филиалов?

— Из Москвы команда за мной на берега Волги могла прибыть только через пять часов. И то при идеальном раскладе. А явилась через три. Элементарный подсчет, и становится ясно: Ярославль! Команда из Ярославля. Кроме того, финансово повязанные ими азербайджанцы, которые полностью под их контролем, осуществляемым когда им угодно, в любую минуту.

— Что за азербайджанцы?

— Долго рассказывать. Да и не в них дело.

— Но опасны?

— Для кого?

— Для тебя?

— Для меня — уже нет. Главного азербайджанца они сами завалили. Им померещилось, только померещилось, что после контактов со мной он стал опасен для них.

— Одиссея капитана Блада! — восхитился Казарян. — Рассказывай в подробностях.

— Одиссея капитана запаса Сырцова, — уточнил сам Сырцов. — А рассказывать — неинтересно.

— Тебе. А не мне.

— Я шаловливо открылся двум владельцам пищеблоков в разных городах. Одному совсем откровенно: мол, в бегах, а второму неумело, как лох, представился торговцем наркотой. И в обоих случаях сработало.

— По лезвию ходил, Жора.

— А иначе как поймешь, кто против тебя?

— Понял?

— Понял, что безжалостны, многочисленны и организованы. А этого мало. От этого только страшно становится.

— С тобой все ясно, — понял про него Казарян. — Тебе очень не хочется пугаться. Тебе бы увидеть свет в конце тоннеля и на свет в погоню за мелькнувшей тенью. И не на тебя гон, а ты в погоне. Где уж там страх! Только веселая ярость и азарт.

— Все-то вы про меня знаете, Роман Суренович.

— Это я не про тебя, это я про себя тридцатилетней давности, — грустно признался Казарян. — Но похож, да?

— Один в один, — косвенно похвалил Казаряна Сырцов и, прищурив, как при выстреле, левый глаз, налил в пластмассовую тару по третьей. Вздохнул и попросил: — Тост, Роман Суренович.

— Чтоб они все сдохли! — возгласил Казарян не по-божески, а Сырцов счел возможным возразить только после того, как выпили до дна.

— Вы ведь христианин, Роман Суренович.

— Я — христианин, а они — нелюди. Бесы, вонючие бесы.

— Так осените их крестным знамением, они и исчезнут.

— Осеню, — пообещал Казарян. — Что для этого мне надо сделать, Жора?

Торопился, чтобы не поддаться соблазну уговорить литровку на двоих, деловым стал, сугубо озабоченным. Но Сырцов опять не счел возможным принимать во внимание душевные переливы мятущегося интеллигента и железной рукой разлил по четвертой.

— Что ты со мной делаешь? — грудным контральто пропел Казарян.

— Кто-то меня недавно целкой-невидимкой называл, — угрюмо напомнил Сырцов. — Алаверды, Роман Суренович!

— Черт с тобой, — сдался Казарян и поднял стаканчик. — Но если меня ГАИ прихватит, как я тебе без машины прислуживать буду?

— Сбор информации можно осуществлять и на своих двоих. Нужная информация мне крайне необходима. За информацию!

Выпили и за информацию. Отчего ж за информацию не выпить? Посмотрели друг на друга слегка выпученными глазами, отрешившись от всего земного. Первым в мирскую суету явился Казарян:

— Характер информации, Жора?

— Все о руководстве, о новом руководстве объединенного банка «ДД».

— «Депорт-Домус», — поправляя Сырцова, с удовольствием произнес Казарян полное название банка. — Руководство — все наши старые знакомые, Жора. Юрий Егорович официально, Дмитрий Федорович фактически. И дорогая тебе Светлана Дмитриевна, естественно. Тоскуешь по ней, брянский Казанова?

— Без подначек не можете? — саркастически осведомился Сырцов.

— В связи с тем, что выпивши — не могу. А напоил меня ты.

— Теперь понимаю, что зря. Меня интересует новая фигура — нынешний вице-президент Лев Семенович Корзин. Ничего о нем не знаю. Важно все: работа в совке, происхождение, москвич или не москвич, жена, любовница, дети, собственная недвижимость, привычки и пристрастия.

— Страшнее Льва зверя нет?

— Царь зверей, как известно.

— Насчет царя узнавать — задание скорее для Витьки, чем для меня. Если Лев — царь зверей, то наш Витя Кузьминский — король тусовок и тусуется исключительно в компашках артистов и скоробогатеев.

— Но не банкиров.

— Завистливые скоробогатеи про банкиров знают все, Жора.

— Резонно. Значит, Витя?

— И я. По другим каналам. Еще что?

— Переодеться бы мне в подходящие для лета одежды. Я списочек составил. Что и какого размера. Ну, и мелочевка всякая, — Сырцов вытащил из кармана куртки мятый, как для сортира, клочок бумаги и протянул Казаряну, который, брезгливо оглядев эту бумаженцию, заметил:

— Ты тут, как Ленин в Разливе, на пеньке пишешь исторические сочинения.

— На табуретке, — поправил Сырцов. — Пусть этим Зоя Николаевна займется.

— Считаешь, что меня ведут?

— Во всяком случае, опасаюсь.

— Считаешь, что я от них не уйду?

— Не считаю. Но зачем вам лишние хлопоты?

— Тоже верно. Еще задания будут?

Сырцов поднялся, пометался по бункеру и горько признался:

— Мне ужасно стыдно, Роман Суренович, что я затрудняю жизнь занятого и, извините, уже не очень молодого человека…

Вот тут нетрезвый Казарян дал волю армянскому темпераменту:

— Ты — идиот! Тебя гонят, тебя достают, тебя вот-вот, в любую минуту, могут застрелить как собаку! — Казарян перевел дыхание и передразнил горестного Сырцова: — «Затрудняю жизнь занятого и немолодого человека». Конечно, затрудняешь! И будешь затруднять до тех пор, пока мы все общими усилиями не ликвидируем опасность, угрожающую твоей жизни. Ты мне очень дорог, Жорик, а Санька любит тебя как сына. Так что затрудняй. Чем еще можешь затруднить?

— Простите меня, — прошептал сентиментальный в солидной алкоголической расслабке Сырцов.

— Слезу смахни, — посоветовал довольный Казарян. — Ну, что еще?

— С Дедом бы посоветоваться… — тоскливо помечтал Сырцов.