Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ЧЁРНЫЕ ВОИНЫ

Рассказ патриарха Иова о боярском сыне Якове Пыхачёве запал в душу митрополиту Гермогену. И после совета иерархов он не уехал в Казанскую епархию, но остался в Москве. Как всегда, приезжая в столицу, он остановился на подворье у князя Василия Шуйского. И пока ехал к нему из Кремля, думал: «А ежели таких, как Яков, будет много? Ежели на всём пути, где проследует Отрепьев, поднимутся обличители, не будет ли сие концом самозванца?»

Гермоген, сам человек крепкой веры, поверил в то, что развенчанный расстрига скоро потеряет своих приверженцев, особенно из среды честных россиян. «Да и польские паны, щепетильные в чести, отвернутся от татя», — счёл Гермоген.

В эти же дни Гермоген заручился поддержкой патриарха и отправился по московским монастырям искать иноков-богатырей, готовых во имя веры и отечества на подвиг. Знал Гермоген, что монах-расстрига Отрепьев не выйдет в чистое поле на ратный поединок. Ан ежели чёрные воины всюду, где только увидят Гришку, будут оглашать о том, что перед лицом народа не царевич Дмитрий, а беглый монах-расстрига, кому захочется стать на путь преступный и идти за Гришкой в поход за призрачным раем, какой Отрепьев всем обещал.

А разве русские бояре, дворяне, купечество пойдут за безродным шельмецом? «Развенчать, развенчать Гришку, — твердил Гермоген, — и тогда держава будет спасена!» С этими мыслями Гермоген приехал в Донской мужской монастырь. И как только монахи узнали, зачем пожаловал митрополит, сразу же нашлись смелые мужи. Вызвалась целая седмица славных иноков. И все молодые, не старше сорока лет. Вглядываясь в их лица, спокойные и суровые, Гермоген понял, что такие Христовы воины сделают своё дело, даже если им будет угрожать смерть.

— Помните, сыны и братья мои, о подвиге Якова Пыхачёва, и сие поможет вам укрепиться духом, — напутствовал иноков Гермоген.

Сборы у чёрных воинов скорые: подпоясались, котомки за плечи забросили и — в путь. И каждый день по зову Гермогена то из Донского, то из Чудова, то из Кириллова или других многих московских монастырей уходили два-три инока в Польшу, в Северские и окраинные земли юго-запада России, чтобы сказать слово правды о расстриге. Они уходили навстречу смертельной опасности молча, как и подобает воинам. А Гермоген продолжал искать всё новых охотников. При встречах с патриархом он рассказывал о движении монахов против расстриги, но видел: патриарх хотя и хвалил Гермогена за движение против Отрепьева, но сам не радовался этому.

Настроение у Иова ухудшалось с каждым днём. Каждый Божий день он получал с юго-запада России всё новые и новые вести о нарастании смуты. Нынче ему стало известно, что в Сомбор, вотчину пана Юрия Мнишека прибыли с Дона два казачьих атамана, Андрей Корела и Михайло Нежакож. Да с собой до тысячи Казаков привели. И все они следом за атаманами присягнули царевичу Дмитрию на верность. И в других вестях с юга всё одно и то же: стекается народ под знамёна Гришки Отрепьева. А почему? На сей вопрос патриарх Иов не мог ответить.

Но пока владыка церкви искал ответ на свой вопрос, Гермоген с неистовым усердием занялся другим делом. Каждый день он появлялся то в одном московском соборе, то в другом, то шёл в приходские церкви и читал проповеди. Да была в них одна отлика: во всех проповедях митрополит Гермоген призывал русский народ сплачиваться на борьбу против ляхов.

Насторожило сие патриарха. Как можно настраивать народ против Польши, ежели между русскими и поляками пока царит мир. И после проповеди Гермогена в Казанском соборе Иов позвал митрополита в алтарь.

— Достославный святитель Гермоген, рек ты ныне о ляхах. Како можно, ежели они мирно себя ведут? Что грозит нам с их стороны? Потому проповеди твои несут державе ущерб.

Гермоген ещё не успокоился от той речи, которую произнёс страстно, неистово. Чёрные глаза ещё горели огнём, весь он был нетерпелив в движениях. Шёл Гермогену в ту пору семьдесят четвёртый год, но всё в нём было молодо: и горение души, и действия.

— Святейший владыко, вижу сонмища ляхов на Руси! Гришка у них — за стенобитный снаряд! Оттого и лелеют! Да не вороги ли они нам после сего?! Вороги! Да вместо того, чтобы схватить по нашей просьбе да в клетке прислать, они венчать собираются Гришку с польской паненкой!

— Да надобность какая?

— Дабы Русскую землю на ломти разрубить! Российскую престолонаследницу Польша получит! — Гермоген говорил убеждённо, словно всё уже знал. Да может, и знал, сие одному Богу было ведомо.

И патриарх в сказанном не усомнился, он всегда считал Гермогена прозорливым. Да так оно вскоре и вышло. Прозорливость Гермогена, а ещё его сердешного побратима Петра Окулова, ведуна известного, былью обернулась.

Давно ушли в Северские земли, в Киев, в Польщу патриаршие люди, коим было велено донести грамоты иерархов православной церкви. Время шло, а посланцы не возвращались. А вскоре в Москве стало известно о том, что самозванец покинул Польшу. Патриарх Иов встретился с думным дьяком Татищевым, спросил его:

— Сын мой, Игнатий, верны ли те слухи о движении Отрепьева?

— Токмо правда в тех слухах, святейший владыко. Самозванец покинул пределы Польши. А с ним идут за предводителей сын воеводы Сандомирского Юрия Мнишека да паны Доржицкий и Неборский.

— А войско с ним каково?

— Донесли мои люди, что ведут они с собой до двадцати сотен воинов исправных. Да ещё всякой сволочи ораву большую без устройства и оружия.

— Движение куда? Не к Москве ли?

— Пока шли под Киев, где ждут самозванца две тысячи Казаков да другой всякой вольницы, неведомо сколько из Запорожской Сечи нахлынувшей. А всех сплачивает воевода Ратомский.

Патриарх расстался с думным дьяком-печатником Татищевым в удручённом состоянии. Прикидывал, однако, что войско у расстриги малое. Да ежели немедленно придвинуть к южным рубежам свою рать, хотя бы вполовину той, что на хана Казы-Гирея выдвигали, не войти самозванцу в пределы России.

В тот же день патриарх встретился за трапезой с Гермогеном. И спросил его, как бывшего воина и сотника к тому же:

— Брат мой, какой силой можно сломить силу Отрепьева, ежели у него двадцать сотен воинов исправных, да столько же Казаков умелых, да многие тысячи оравы вольной?

— Сила сия вельми малая. И десяти стрелецких полков хватило бы, кои атамана Хлопко побили. Токмо не в его исправных и умелых сотнях суть. Вольницы на Руси много после голодных лет, а они тоже воями смелыми могут быть. Да ежели не замкнём расстригу, как в Путивль войдёт, расти его войску аки снежному кому...

И снова ожидание вестей из Северских земель, снова тихие разговоры и сетования на то, что царь Борис Фёдорович медлит высылать войско навстречу самозванцу, который вот-вот перейдёт русскую границу.

Вскоре всё так и случилось. Инок Чудова монастыря Пафнутий, ходивший в Новгород-Северский к тамошним святителям по поручению Иова, вернулся в Москву. Хотел прямо в патриаршие палаты идти, но подьячий Никодим перекрыл дорогу Пафнутию, власть проявил сверх меры, выведал, с чем пришёл, и сам к владыке поспешил. Никодим радовался, а вести нёс тревожные. Да спешил к Иову, чтобы заметил и за усердие обласкал. Да Бог шельму метит, и напоролся Никодим на Гермогена. Встретились митрополит-правдолюб и подьячий-клеврет. Давно не виделись, лет пять, поди, когда ревизскую сказку сочиняли патриаршие дьяки Казённого приказа. И всё по навету Никодима.

Теперь у Гермогена была сила, он это знал. И подьячий Никодим для него — муха, пусть и шустрая. Но жажды мести Гермоген не ведал. Лишь ожёг гневным взглядом, спросил посиневшего от страха Никодима:

— Чужое несёшь, вымогательством добытое? Или что иншее сам приготовил? Говори. Патриарх почивает.

У Никодима хватило ума не скрывать от Гермогена тревожных событий.

— Сказать пришёл, владыко, что вернулся из Северской земли инок Пафнутий и принёс весть о том, что 16 октября Гришка Отрепьев вступил на русскую землю.

Гермоген смерил Никодима презрительным взглядом, сказал просто:

— Спасибо иноку Пафнутию за ревностную службу. Жизнью рисковал, да не за почёт. Ступай и пришли самого Пафнутия через час.

Склонившись, Никодим попятился к двери, да так и скрылся за нею задом. А Гермоген не сдержался и суровыми словами проводил его из покоя:

— Ну-ну, поганец, быть тебе на дыбе!

Весть о вторжении в Россию Отрепьева, а кой для кого — царевича Дмитрия, встревожила-взволновала весь Кремль, всю Москву, да, надо думать, и всю Русь. И все принимали её по-разному.

Гермоген заметил с амвона Успенского собора, как у младших князей Голицыных да у братьев Басмановых сверкали радостью глаза. Видели они, поди, за далью, что идёт на Москву законный царь да с войском крепким. «Ишь, что усмотрели, ехидны! Разбойник идёт! Расстрига Гришка Отрепьев, а не Дмитрий!» — кричал в душе Гермоген. Осуждая за убийство в Угличе Бориса Годунова, он, однако, и в мыслях не допускал, чтобы на трон встал раскольник веры. «Да какой же он будущий самодержец, коли с ляхами да иезуитами на родной народ идёт?!» И гремело с амвона гневное слово Гермогена, страстное и искреннее. Да с ним он и будет идти, пока россияне не изгонят со своей земли чужеземные вражии силы.

— Предадим анафеме злого еретика и отступника православной веры, расстригу Гришку Отрепьева! Не дадим внести на святую Русь латинскую веру! Пре-да-дим а-на-фе-ме! — гремело слово митрополита под сводами собора.

А тут и печальное предвидение Гермогена сбылось.

Вернулись Катерина и Сильвестр в Москву, ходившие к Киевскому воеводе Василию Острожскому и по другим местам Польши. Как и было им велено, они тайно миновали заставу и пришли в дом священника Павла на Басманной улице. Старец Павел, очень похожий обличьем на Иова, поселил Катерину и Сильвестра не у себя, а во флигельке при церкви Святого Николы. Он накормил путников, оставил отдыхать, а сам, получив от Сильвестра грамоту Киевского воеводы, ушёл к патриарху.

Потом Сильвестр будет долго гадать, куда ушёл отец Павел, то ли в Кремль, то ли в иное место. А он как в воду канул. Тревога запала в души гостей. Вечером, как третьей ночи началу быть без Павла, Катерина сказала Сильвестру:

— Милый любый, нам время уйти. Ноне придут за нами...

Сильвестр и сам знал, что придут. Да всё выжидал. Теперь — край.

— В Знаменский монастырь надо... — ответил Сильвестр. — Идём же, люба.

Во флигеле было две двери. Одна — для всех, а Другая — тайная. На Москве тому каждый хозяин дома научен. Да и тати знают, что каждая изба, каждый дом загадку хранят. Разгадать её не всякий может. Так и в поповом флигельке. На задней стороне дома, в пристройках, в дровянике, тайная дверь в сад выходила. На ней большой замок висел снаружи. Какому шишу на ум придёт ждать у такой двери беглецов. Тронет рукой пудовую штуковину, держащую дверь, и уйдёт. Ан беглецам и на руку. Дверь-то на шатуне держалась. Затвор изнутри снизу отчинил, так она как колесо на оси повернулась: вылетайте птицы. И вылетели. Да не птицы, а два монаха.

До мужского Знаменского монастыря от церкви не так и далеко. Катерина и Сильвестр, зная Москву как свой двор, вскоре же очутились близ монастыря и стучались в ворота. Привратный страж открыл оконце, рассмотрел путников.

— Чего надо? — спросил неласково.

— Во имя Отца и Сына... К настоятелю Игнатию мы от патриарха, — начал Сильвестр.

Оконце тут же захлопнулось, загремел засов и открылась небольшая дверь. Сильвестр ещё шептал благодарственную молитву, а страж сказал: «Аминь» — и впустил путников за крепкие монастырские стены.

В полуночный же час к флигелю церкви Святого Николы подкрались пятеро, да не татей, а людей государевых, взломали двери, ворвались в покой, но напрасно.

А часом раньше на дворе князя Рубец-Мосальского, в чёрном каменном подвале скончался в муках священник Павел. И последний вопрос истерзанному старцу задал бывший митрополит Московский Дионисий. «Отец благочинный, во имя веры и законного царевича Дмитрия скажи, от кого получил грамоту Киевского воеводы?»

Священник Павел умер, но не назвал имени тех, кого прятал у себя по воле патриарха. И в палатах князей Рубец-Мосальских так и не узнали имени гонцов в Киев. Да утешились. Грамота была у них в руках, а в ней — заверение воеводы Киевского, что выдаст Москве Гришку Отрепьева, если в Киев придёт. Старший сын князя Рубец-Мосальского, в гнезде которого в смутное время было пристанище тех, кто готовил измену царю Борису Годунову, своей рукой порвал грамоту и бросил её в огонь.

В этот же час с подворья князей Рубец-Мосальских ушёл кузнец Игнат. Видел он муки священника Павла, слышал, чего добивались от него сын Василия, князь Андрей, и Дионисий. Он добрался до Кремля, и стражи отвели его к боярину Семёну Годунову. Игнат рассказал всё виденное, боярин Семён отпустил его и велел вернуться к Рубец-Мосальским. Сам же распорядился послать людей, но не в палаты князя, дабы схватить заговорщиков, а в церковь Николы, чтобы найти тех, кто вернулся из Киева. Боярин Семён всё ещё надеялся выполнить волю царя-племянника, поймать Сильвестра и Катерину. А то, что они ходили в Киев, так об этом Семён Никитович уже знал. Да вот же, не поймали птичек ловчие боярина Семёна. Не бросились ловчие и на подворье князей Рубец-Мосальских. Были те на заметке у боярина Семёна Годунова, да время не пришло ещё брать их, считал он.

Сам князь Василий сидел в это время воеводою в Путивле. А как настал удобный час, напал со своими людишками на старшего воеводу Михаила Салтыкова, связал его, притащил на своё подворье и упрятал в подвале.

После такого действа Василий позвал к себе соучастника дьяка Сутунова и велел всенародно огласить на путивльской площади, что он, князь Василий Рубец-Мосальский, и есть тайный царевич Дмитрий. Горожане и ратники Путивля хотя и не признали сивобородого князя за царевича, да потехи ради присягнули ему.

Князь же, твёрдо возомнив себя законным престолонаследником, отправил в Москву преданных ему людей служилых, а с ними ратников, готовить ему встречу в первопрестольной. Пока же отряд из Путивля двигался к Москве, племя Рубец-Мосальского не дремало и чинило вместе с теми, кто был предан роду Романовых и Богдану Бельскому, козни законному государю. Близ всех застав они держали своих людей и перехватывали гонцов — и тех, что шли из Москвы, и тех, кто покидал её. Да вот Сильвестр с Катериной в их сети не угодили.

События на юго-западе России менялись очень быстро. Самозванец всё глубже вклинивался в просторы державы, и города один за другим присягали ему на верность. Вот и князь Рубец-Мосальский легко отказался от своего «царского звания» и вскоре преподнёс Лжедмитрию ключи от Путивля. А там и Рыльск, и Царёв-Борисов, и Оскол, Воронеж, Ливны — все эти города заявили о своей верности царевичу Дмитрию.

Лишь Новгород-Северский оказал сопротивление. И всё бы для Лжедмитрия кончилось печально, если бы царь Борис Фёдорович поддержал храбрых и мужественных защитников города и чести законного государя. Но царь Годунов по-прежнему бездействовал. И как ни настаивал патриарх Иов, не послал под Новгород-Северский большого войска.

Настоятель Знаменского монастыря Игнатий был разбужен услужителями в глухую полночь. Из кельи он прошёл за чернецом в трапезную и здесь при свете лампад увидел ночных пришельцев. Сильвестр и Катерина доверились настоятелю, всё рассказали ему и попросили:

— Святой отец благочинный, пошли к патриарху ловкого и верного человека, который смог бы проникнуть через сети боярина Семёна, расставленные вокруг Кремля, да передать, что его посланцы вернулись из Киева.

Настоятель Игнатий был осторожен и мудр. Знал он подобные времена, когда каждый необдуманный шаг, опрометчиво сказанное слово грозили смертью.

— Святые братья, и горестные и полезные вести передадите утром ноне сами.

— Боже упаси, святой отец благочинный, нам в Кремль нельзя, — предупредил Сильвестр.

— Истинно нельзя, — согласился Игнатий. Он догадался, что под монашескими сутанами укрывались вовсе не монахи. Не было в их глазах годами воспитанного послушания, да и чины нарушали в обращении.

— Сейчас вас отведут в келью, и вы дождётесь того, кто примет от вас исповедь. Вижу, и отдохнуть вам нужно.

— Спасибо, преподобный отец, — ответил Сильвестр. — Тако же дайте нам бумаги и чернила с пером.

— Еммануил, — ответил настоятель и велел чернецу отвести Катерину и Сильвестра в свободную келью.

В келье с почерневшими от времени бревенчатыми стенами стояли две широкие дубовые скамьи да лежали на них свёрнутые тюфяки-бумажники. Пред образом Николая-чудотворца горела лампада и стоял аналой. Оконце было занавешено. Пахло лампадным маслом. И было глухо, как в глубоком подземелье.

Когда Сильвестр и Катерина остались одни, он подошёл к ней, откинул капюшон и поцеловал в губы.

— Ты ложись, сосни, ладушка. Умаялась досталь...

— Умаялась, любый, прилягу. А тебе пусть Всевышний даст сил описать всё надобное, донести до россиян. — Теперь уж Катерина сама поцеловала своего преданного друга. — Солнышко моё, — прошептала она и тихо отошла, присела на лавку, откинулась к стене и закрыла глаза.

Вскоре пришёл настоятель Игнатий, принёс чернила, перо, бумагу. Он положил всё на аналой, негромко сказал:

— Да поможет тебе Всевышний, — и ушёл.

Сильвестр разложил бумагу, осмотрел перо, макнул его в чернила и задумался над первым словом. Он должен был написать о том, какую предательскую роль играл Гришка Отрепьев, провозгласивший себя царевичем Дмитрием. Сильвестр был уверен, что добытые им с Катериной факты, обнародованные повсеместно на площадях городов, заставят отвернуться от Гришки всех истинных россиян, кому дорого отечество. И вот уже первые слова легли на бумагу. «Сие пишу так, как узрел в подлинном листе, писанном 25 мая 1604 года от Рождества Христова: «Мы, Димитрий Иванович, Божиею милостию царевич Великой России, углицкий, дмитровский и проч., князь от колена предков своих, и всех государств Московских государь и наследник, по уставу Небесному и примеру монархов христианских избрали себе достойную супругу, вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения». Сильвестр писал дословно. Он не только помнил оную клятву самозванца на память и держал её на кончике языка, он видел её со всеми помарками, с зачёркнутыми словами и продолжал писать, как врезалось в зрительную память: «Тогда — в чём клянёмся именем Св. Троицы и прямым словом царским — женюся на панне Марине, обязываясь: 1) выдать немедленно миллион злотых на уплату его долгов и на её путешествие до Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлём ей из нашей казны московской; 2) торжественным посольством известить о сём деле короля Сигизмунда и просить его благосклонного согласия на оное; 3) будущей супруге нашей уступить два великия государства, Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так, чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли с твёрдым намерением ввести оную во всём государстве Московском».

— Ну еретик! Ну ехидна! — воскликнул Сильвестр вновь. — Да ни в кои-то веки не быть оному, да чтобы русский народ в лютера выродился!

В обязательствах самозванца было сказано и другое. И Сильвестр написал дословно: «Если же — от чего Боже сохрани — Россия воспротивится нашим мыслям и мы не исполним своего обязательства в течение года, то панна Марина вольна развестися со мною или взять терпение ещё на год».

— Ишь, ушкуйник, в благородного задумал играть, — опять рассердился Сильвестр. Да и как было не ударить горячей крови от иудиных планов расстриги. Вызнал Сильвестр и то, как Гришка пообещал отцу Марины отдать в наследие княжества Смоленское и Северское, ещё многие уезды в дар королю Сигизмунду. И об этом Сильвестр дописал уже от своего имени.

Он сильно вспотел, пока писал, так трудно далось воспроизведение грамоты-обязательства. Он не стал описывать, как добыл сведения из той Гришкиной грамоты. Кому нужно знать его и Катерины ведовскую силу, разве что во вред им. Сам же Сильвестр, вспомнив, как всё было, вновь пережил сладостное чувство своей власти над простыми смертными.

В ту ночь дворец ясновельможного пана Юрия Мнишека в Сомборе погрузился в сон рано. Дремали в воротах стражи. А Сильвестр и Катерина, как два Святых Духа, во всём белом, со светящимися нимбами, прошли мимо стражей, проникли во дворец, возникли в спальне Гришки Отрепьева, и, пока Сильвестр охранял его сон, Катерина нашла написанное обязательство и подала Сильвестру. Сама написала на чистом листе припасённой впрок кровью красного петуха:

«Да будет тебе обвинением, расстрига, сие предательство своего народа на Страшном суде». И подписала: «Святые Апостолы».

Сильвестр, прочитав грамоту, положил её рядом с письмом Катерины, и они также бесшумно покинули спальню и дворец.

Утром стражи клялись пану Мнишеку, что видели Святых Духов. Да так оно и было: следы их обнажённых ног от входа во дворец до спальни Гришки, оставленные на паркетных полах, оказались несмываемые. А Гришка как ни пытался сжечь лист с проклятием — так и не смог, не горел. Спрятал он его в печной трубе, с тем и поспешил уехать из дворца Мнишека к границам России. Сильвестр и Катерина тем временем благополучно вернулись в Москву.

Чуть только стало светать за окном кельи, в дверь постучали. Сильвестр и Катерина будто и не спали. Они тотчас встали, надели капюшоны. Спустя миг Сильвестр открыл дверь кельи и впустил митрополита Гермогена. За его спиной Сильвестр увидел настоятеля монастыря. Он кивнул Сильвестру головой, дескать, доверься, и ушёл.

— Я пришёл к тебе по повелению патриарха. Говори, с чем вернулся из Киева и Сомбора.

— Отче владыко, благослови, — попросил Сильвестр.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил Гермоген.

— Выслушай, владыко, печальную повесть. Мы пришли в Москву три дня назад. — Катерина стояла сбоку у стены, низко опустив голову. Гермоген бросил на неё быстрый взгляд и сел. Сильвестр продолжал: — Как повелел патриарх, остановились в церкви святого Николая у отца Павла. Грамоту Киевского воеводы отдали ему и попросили передать патриарху. Он ушёл и пропал.

— Сие прискорбно... — Смуглое лицо Гермогена было хмурое и озабоченное. — Отец Павел благородный святитель. Знать, беда с ним... С чем вернулись из Речи Посполитой? — спросил Гермоген.

Сильвестр молча подал исписанные листы в свитке.

Гермоген взял их, раскатал, придвинулся к лампаде, стал читать — и чем дальше читал, тем становился мрачнее. А дочитав, сурово произнёс:

— Сатана! Исчадье ада! Русской землёй торговать задумал! Веру русскую истоптать, испоганить решил! Ан нет! Сдохнешь на дыбе, и тогда земле не предадим! Псам голодным на свалку бросим! — Гермоген обнял Сильвестра: — Дети мои, вельми рад, что вы есть на Руси! С таким народом Русь никому не покорить. Да спешить надо, дело не ждёт. Ну, спаси вас Бог! — И Гермоген шагнул к двери, открыл её, потом остановился, будто споткнулся о порог, снова закрыл дверь. — Прости меня, Всевышний! Память всем отбило. — Он ткнул пальцем в грудь Сильвестра: — Ты ведун Сильвестр?

— Истинно, владыко.

— А ты, — Гермоген повернулся к Катерине, — ведунья Катерина?

— Истинно, владыко, — в тон Сильвестру ответила она.

— Да не грехом ли грамоту промыслила? — спросил митрополит.

— Чудодейством, владыко святый, — ответила Катерина.

— Ты всё равно великая грешница. Ан придёт время — и отмолишь свои грехи.

У Катерины — ни капли страху в душе. Улыбается она Гермогену, тянется к справедливцу.

— Владыко святый, мы грешим ради земли родной.

— Ведомо мне, дети. Слышал я от друга Петра Окулова про вас. — Гермоген задумался. Сказал же ему Иов, чтобы позаботился о ведунах, защитил их от несправедливой расправы. От чьей, не сказал, да Гермоген сам понял. «Нависла над сими ясновидцами гроза смертная, да не буду говорить, от кого. Попекись о них, спаси от неправедной напасти». «Спасу я вас, дети мои, спасу, — мелькнуло у Гермогена, — да поможет мне Всевышний». Он достал из сутаны кожаный кошель, подал Сильвестру.

— Возьми. Трать сколько нужно, пока не доберёшься до Казани на моё подворье. Там отдашь его домоправителю и скажешь моё слово: ждать вам меня, пока не вернусь.

И далее Гермоген действовал решительно и без промедления. Он привёл Катерину и Сильвестра на монастырский двор, где стоял его возок, и сказал кучеру, показывая на Сильвестра:

— Сын мой, Иван, сей преподобный инок... — Гермоген на миг задумался и добавил: — ...инок Сергий — твой господин, пока не доставишь в Казань в мои палаты. С Богом отправляйтесь в путь!

— Отче владыко, снарядиться бы, — возразил чернец Иван.

— Не перечь, сын мой! Быть тебе, грешнику, в аду, ежели не доставишь иноков на моё подворье. — Гермоген подтолкнул Сильвестра и Катерину к возку и, как только они скрылись в нём, приказал Ивану:

— Гони!

Чернец Иван больше не мешкал, погнал резвого молодого бахмута к монастырским воротам.

В Знаменском монастыре монахи закончили утренние молитвы, и всё пришло в движение, все спешили к своим повседневным делам-заботам.

Гермоген медленно шёл через двор, его догнал настоятель монастыря.

— Отче владыко, жду твоего повеления, — сказал он.

— Отвези меня к патриарху, брат мой Игнатий.

Настоятель поклонился и ушёл, чтобы распорядиться запрячь лошадь. Митрополит остался на дворе. Моросил мелкий дождь, но Гермоген не замечал его. Он думал о том, что прочитал в клятвенном обязательстве Отрепьева. И ещё не знал, что спустя совсем немного времени судьба сведёт его лицом к лицу с самозванцем.