Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ МИЛОСТЬ ПАТРИАРХА

На патриаршем дворе, на Соборной площадь — людно, шумно. Сбежались горожане, да больше из Земляного города: с Остоженки, Мясницкой, Никитской и Тверской. Ещё будто весь Скородом сбежался, и с Варварки нагрянули, с Красной горки — тоже. Прослышал народ, что в Кремле будут вершить суд и расправу над ведуном и колдуньей. Ан как верить такому, самому не узревши? Да и совсем невероятное вершится, потому как неделю назад сам патриарх всея Руси всяких сидельцев на волю выпускал. Ну времечко пришло: то милость, то расправа! Слухи бродят-шастают, с уха на ухо летают сороками. Верь не верь, а креститься надо на Святую Троицу. Да ещё на сына Божия Иисуса Христа, который есть Бог и есть человек и ради спасения людского сошёл на землю. А как не положишь крест на чело, на грудь да ухмыльнёшься весело ненароком, так тебя проворный шиш сей миг в колдовской ряд зачислит, до судных дьяков побежит, Кустодиев позовёт. Молись не молись опосля — не отмолишься.

Времечко-то какое, самое что ни на есть ведовское-колдовское — заиграй овражки! Скачут ручьи по тем овражкам, по скатам гор, на перекатах глукочат — шепчут колдовское. В лесу березор властвует: сок двинулся от корня, жбаны подставляй под урезы, пей, бодрись вешним хмелем. Но не забывай, что в березоре чары ведовские таятся.

Московский народ ушлый, мало чего боится. Ему потешиться охоты не занимать. Вот и прибежал на кремлёвские площади. Под весенним небом сини много, свету ещё больше — благодать. Только что отшумел Родион-ледолом: погуляли! Следом за ним поднялся Антип-водонос. Силён Антип, Москву-реку на холмы поднимает, к Василию-выверни-оглобли в гости собрался. А как же без Егория-скотопаса? Нет, без Егория-скотопаса никакой апрель не наступит. Однако стать у апреля особая. Апрель — никому не верь да почаще лоб крести.

И крестится на патриаршем дворе народ после каждого пролётного слова. Но мужики и бабы, те, что с Варвариного торжища пришли, больше молчат, языки в норах держат. И то сказать: ведун и колдунья, что расправу ждут, — деревенские, вроде бы изба у них в Успенском. Зато мужики с Алабовой горы да бабы с Кулишек криком изошлись: «Нам их на суд и расправу! Нам!»

Из Китай-города да из Белого города толпа степенных собралась, возле самой стены Успенского собора сбились. Среди них разговор идёт, договариваются, что, если кто первым крикнет: «На всём миру их на костёр!» — того серебром щедро одарят. Каково?! На костёр! Давненько Россия костров не знала. И нудит внутрях узреть, как душа грешников в ад начнёт отлетать. Ан как нет той души? Чего и глаза лупить тогда?!

Тут появился подьячий Патриаршего приказа Никодим. Хотя подьячий и невелика птаха, а галдёж, что ни шаг Никодимов, — всё тише. Да и вовсе смолк. Никодим козлиную бородёнку через кулак цедит и глаза не пучит, а дело знает. Как пить дать растолмачит, в чём повинны мужик Сильвестр да девка Катерина из Успенского.

Но подьячий Никодим не из тех, кому нужно на Соборной площади криком исходить для простолюдинов. Прошёл он к тем, кто из Китай-города честь оказал, раскланялся многажды вбоки и всан. И на выведы стал отвечать. Чего уж там, колдовская справа всем в усладу любопытна. Никодим о ней говорит красно. В кои-то веки случились колдовские дела при светлейшем царе Фёдоре.

И страшно стало московскому люду, когда услышал от Никодима, что девка Катерина вынимала царёв след. Да говорил Никодим ещё, будто девка Катерина есть неведомых до сей поры кровей и, только свечу горящую к ней поднести, так и вспыхнет вся, а не сгорит. Будто она вся огнедышащая, дерзкая и мужикам неподвластная. Но последнее тут же кой-кто из знатных женолюбов чужбинки опровергнуть успел: дескать, нет такой девки, которая бы устояла перед соблазном греховным. Да это к слову горожане обронили. А главное — всё про царский след. Ну взяла она царский след, как в Благовещенский собор царь шёл. А зачем? Кто стоит за девкой Катериной? «Сечь бы её розгами!» — крикнули Никодиму. А он перекрестился и ответил, что пытались сечь. Да как положили на скамью, а палач от вида её тут же и слепнуть зачал. И другой — тоже. Да будто сам Семён Никитович Годунов взялся за неё, ан и у него сорвалось. Тело-то у неё, ни дать ни взять, мраморное случилось. «Да, камень секи не секи, а слёзы не высечешь, токмо искры...»

Дальше ещё страстей прибавилось. Будто к подворью Кириллова монастыря, куда в подвал Катерину заточили, примчал сам пылающий огнём сатана, чтобы девку Катерину умыкнуть. Слава Богу, пристав Федот признал в нём утеклеца Сильвестра, которого из Смоленска сопровождал. «Кресты-то как положили вокруг, присмирел сатана, в подвал увели».

Своим рассказом о Сильвестре Никодим совсем покорил толпу. Да и как не покорить, ежели за каждым словом чудеса ждали горожан. Будто Сильвестр может часами смотреть на июльское солнце и предсказывает будущее и что кому на роду — по звёздам, да котом может обернуться, а ещё помогает мужу и жене детей зачинать, когда меж ними болезнь какая. Это была правда. Бесплодие он многим врачевал тайно. Слышал Никодим, что самому князю Петру Голицыну помог детородным стать.

Имя этого человека остановило дьяков Судного приказа от решительных пытаний Сильвестра. Только патриарх мог позволить применить к ведуну пристрастие. Да всё-таки стращали Сильвестра дыбой, чтобы сказал, зачем Катерина вынимала царский след. И вызнали: всё вершилось волею князя. Но князь — птица высокого полёта, и не подьячим эту птицу с крыла сбивать. Тогда же Никодим, чин соблюдая, отправился к старшему подьячему Мефодию. Оба долго бороды ворошили: Никодим свою реденькую, Мефодий — пышную, русую, так и сяк прикидывали, какой оборот дело примет с ведунами, ежели про князя скажут. Только где им было всё по местам расставить, потому как сами-то они не вершили судных дел, а лишь слухи подбирали, доносы строчили. Даже князя Голицына не видели, который будто бы к патриарху приходил выгораживать Сильвестра. Тут большого простора сказке не дашь. И закругляет Никодим свою речь. И вытекает из неё то, что Катерина и Сильвестр будут наказаны принародно.

И московский люд, собравшийся тёплым апрельским днём близ патриаршего двора, терпеливо ждал позора-зрелища, ждал, как поведут на казнь колдунов, как будут бить беспощадно бизунами, а там, может, и сожгут.

Но знает люд и другое: когда дознания не справили дьяки, ждать — дело пустое. Пригородные крестьяне так и сообразили: пока ждёшь, Степан-ранопашец мимо на коне промчит, а то чего доброго и Лукерья-комарница нагрянет, полмая минет.

Так оно и было бы. Напрасно топтал бы московский люд и гости Соборную площадь. Да патриарх Иов не затянул разбирательства дела ведунов Катерины и Сильвестра.

To, что девку Катерину схватили на месте злодейства, патриарх узнал в тот же час. И велел её не трогать, не пытать, потому как сам надумал с ней первоначально поговорить. Царского следу давно на Руси никто не вынимал, потому сие «государево дело» было особой важности. И царю Фёдору Иов решил всё изложить после того, как суть откроет. И Катерину не тревожили ни судные дьяки, ни правёжных дел мастера. Ни тем, ни другим Иов не доверял сие тонкое дело. Сам думал заглянуть ведунье в бездонные глаза, а инший там ничего и не высмотрит. И уже собрался было Иов в Кириллов монастырь, где в подвале сидела Катерина, да неожиданный случай остановил. Пришёл в палаты патриарха старший подьячий Мефодий и новость принёс: ведуна схватили, который пытался спасти ведунью. А ведун такоже рыжий и зовут его Сильвестром.

Ахнул в душе Иов, крестом себя осенил. Да и было от чего: давно уж, почитай более трёх лет, как не то чтобы в святцы Сильвестра записали Иов и Борис Годунов, но считали его пропавшим безвестно. Ан вот как всё обернулось, нашёлся Сильвеструшко.

Пожалел Иов, что неделей раньше Борис укатил в Псков решать там порубежные дела, а то бы порадовал правителя. Да ничего не попишешь, и пока надо было разбираться с Сильвестром и Катериной. Что они там замыслили? И в тот час, когда Никодим сочинял сказки московскому люду, Иов повелел дьякону Николаю привести Сильвестра в свои палаты.

Дьякон Николай был расторопен и смышлён, знал, что Иову можно угодить лишь честной службой. Немедля поспешил он в подвал Кириллова монастыря, где рядом с Катериной, за стенкой, заточили Сильвестра. Именем патриарха велел он кустодиям отвезти ведуна в покои патриарха, для чего посадить в крытый возок. Так всё и исполнили. К самому крыльцу патриарших палат подкатил возок, и только мельком видели горожане ведуна.

В палаты патриарха Сильвестр вошёл без душевного трепета, будто не было рядом стражей, не захлопывались за ним крепкие дубовые двери.

Иов, ранее не видевший ведуна, подивился его обличью, его гордой и независимой осанке, огненным волосам, взгляду прожигающему.

Николай положил Сильвестру на плечо свою сухощавую, но сильную руку, стал пригнетать к полу.

— На колени, нечестивый. Пред тобой святейший владыка всея Руси.

Сильвестр вначале посмотрел на дьякона, и от его взгляда у Николая похолодело внутрях, потом уж опустился на колени.

Иов подошёл к коленопреклонённому вплотную, перекрестил его, а Николаю сказал:

— Оставь нас, сын мой.

Дьякон ушёл.

— Да чтишь ли ты христианскую веру, раб? — спросил Иов властно.

— Я не раб, святейший, я торговый, вольный гость. Я верую в Бога и сына Божия Иисуса Христа, я — христианин!

— Тебя нарекли Сильвестром?

— Сильвестр Иванов, сын Захаров. Вольный ярославец.

— Ты будешь каяться, грешник Сильвестр?

— Святейший владыко, вины моей ни в чём нет. Я шёл выручать мою Катерину от позора.

— Пусть так. А грех Катерины ты признаешь? Ты знаешь, сей мерзостный шаг по закону карается сожжением на костре?

— Ведомо сие мне. Но и на Катерине вины нет, владыко. Человек, чью волю она исполняла, освободил её от вины. Если ты будешь настаивать, мы назовём тебе имя того человека. Так он повелел.

Иов прошёлся по трапезной, где шёл разговор с ведуном. Он задумался над сказанным Сильвестром. «Смел же тот раб Божий, что не страшится выдать своё имя, — подумал патриарх. — Да уж не правитель ли решился встать на царёв след? Не шутил бы с огнём». Иов повернулся к Сильвестру, спросил:

— Не тебя ли посылал тот человек в Царьград с греком Николаем?

Глаза Сильвестра искрились весельем. «То был другой человек», — говорили они. Сказал же иное:

— Быльём оное время поросло, забыл, владыко. А вот твоё имя с той поры светится.

Патриарх устал ходить, сел в кресло, стоящее у слюдяного окна.

— Встань, сын мой, иди ко мне. Вот стул, садись, исповедуйся. А твоего подвига я не забыл. И вознаградил бы тебя тогда, да ты ведь исчез, словно дух.

Сильвестр поднялся на ноги, подошёл к патриарху и сел на стул, стоящий против кресла патриарха. Свет из окна падал на лицо ведуна.

— Слушаю тебя, Сильвестр, — тихо сказал Иов.

— Святейший, ты настаиваешь, дабы я назвал имя этого человека?

— Исповедуйся, сын мой, — твёрдо произнёс Иов.

Сильвестр понял, что тайну исповеди патриарх сохранит, но слукавил и решил заручиться клятвой.

— Святейший владыко, всё, что я расскажу, пусть останется с нами.

— Еммануил, — тихо ответил Иов и поцеловал крест.

Сильвестр на минуту задумался, а потом поднял свои зелёные глаза на патриарха и не моргая, смотря ему в лицо, стал рассказывать о том, как в прошлую осень его позвали торговые дела в Польшу и как там отыскал его Юрий Мнишек и увёз в своё имение в Сомбор.

— Когда же я вернулся из Сомбора, где врачевал Софью Мнишек, меня нашёл князь Пётр Голицын и позвал к себе, попросил избавить его от болезни. Но, поговорив с ним, я понял, что его излечат только молитва и воздержание. Князь любит чужбину, а жену свою не любит.

Под большим секретом он признался мне, что покорен боярыней-княгиней Ириной Салтыковой, и просил меня узнать, любит ли его княгиня. Я согласился. Да чтобы исполнить его просьбу, его волю, ходил на Ивановскую колокольню и видел: когда княгиня Ирина шла в Благовещенский собор, то над нею сиял венец. И князь Голицын следом шёл, но над ним сияния не было и лик выступал тёмен, аки ночь. И шёл он — не шёл, а колесом катился. Ирина же его не видела, а токмо смотрела на своего мужа, Богом данного князя Салтыкова Михаила. И была Ирина в сей миг светла лицом и боголепна.

Князь Голицын не дал веры моим речениям и обругал меня, будто я шпынь — дерзкий насмешник и плут, а не ведун. И было потом так: за десять рублей серебром князь Голицын упросил ведунью Щербачёву присушить к нему княгиню Ирину. Ведунья Щербачёва немочь за собой знала в сих делах, но до денег была жадна и взяла их. Да нашла Катерину и под страхом навета на неё заставила за два рубля исполнить то, что сама не могла. Она же собрала семь старых полотняных лоскутов и написала на них боярские имена Петра и Ирины и вставила лоскуты вместо фитилей в восковые свечи, посылала Катерину по церквам и приказывала затемно ставить их перед иконами и смотреть, пока не догорит забидящая свеча. Но сие действо не помогло, потому как Катерина исполняла его без душевного усердия, не желая Ирине Петра. И Ирина не отвернулась от мужа.

Вот тогда-то и подсказала Щербачёва князю Голицыну согласиться на то, чтобы взять царёв след в его пользу. Отчаянный князь пошёл на сей шаг, дал Щербачёвой ещё десять рублей. Она Катерине, как прежде, — два рубля, да суть не в том. Катерина-то знает: сила её действа откроется лишь тогда, когда она влюблённого увидит. И сказала об этом Щербачихе. Как уж старая перед князем выкручивалась, лишь сатане известно, да токмо показался он Катерине...

Сильвестр умолк, ему не хотелось рассказывать, как князь Голицын добивался Катерины в час свидания, как хотел её силой взять, да не сумел, как Катерина его на посмешище выставила. Но вымолил прощение у неё князь, и Катерина согласилась сходить к царёву следу.

— И Катерина согласилась посмотреть на царёв след, — теперь уже вслух повторил Сильвестр продуманное. — Да предупредила, что если возьмут её на следу, то она назовёт его, князя Петра, имя. Он и согласился. Токмо Катерина поняла, что не любит князь Ирины, а бес в нём чужбины жаждет. Вот и пошла она не брать царёв след, а защищать его от греховного поругания, крестом его Божьим осеняла...

Сильвестр замолчал. Его зелёные глаза смотрели на патриарха открыто, смело и доверительно. Поверил ведун патриаршему слову и поведал всю правду. Умён был Сильвестр, увидел в патриархе нерушимую силу чести и духа. Увидел, что живёт он по законам совести, по заветам Всевышнего Создателя.

И патриарх почувствовал, что сей огнищанин проник в его душевные тайники, будто свечою всё в нём осветил полновластно. Чары Сильвестра удивили патриарха до восторга. «Но погоди, — подумал Иов, — и я в тебя проникну и все тёмные углы высвечу, коли они есть. Зачем играешь своей силой? Зачем говоришь или дозволяешь говорить другим, что ты ведун? Ты простой смертный, умный, прозорливый, но смертный. Лечи людей открыто, не напускай туману, поправляй свои ошибки, освобождайся от заблуждений и соблазнов. Ты живёшь в языческом заблуждении, пора избавиться от него. Православная Христова вера единоправедна. Служи ей».

В тишине патриаршего покоя шло незримое смертным сражение. Но оба его участника уже внутренне сошлись на мысли о том, что они — не противники, а единомышленники, оба они не допускали, а вернее, не мыслили себе влияния Всевышнего на земную жизнь без проявления чудесных и таинственных сил. Бог творил на земле чудеса, и проводниками сиих чудес чаще всего были такие провидцы, как Сильвестр, такие праведники, как Иов. Но, сойдясь в одном, Иов и Сильвестр расходились в другом.

— Ты, сын мой, знаешь, что Святой Владимир срубил дерево язычества. А корни того дерева живы. И ведуны, колдуны, чародеи — поросли того дерева. И потому к тем порослям надо прививать Христову веру, — считал патриарх, — в них надо воспитывать благоговение к Богу. Их нельзя сжигать на кострах за твёрдость духа, нельзя гноить в земляных тюрьмах за детское упрямство, но надо обращать в нашу веру убеждениями, примером, теплом и заботой...

Сильвестр смотрел на поросль языческую проще. Да, он был православным христианином, но мирился с теми, кто поклонялся идолам.

— Ты, боголюбец святейший, знаешь, что сказать, — согласился Сильвестр. — Но послушай и меня. Каждый человек, пока не осознал жизнь, есть язычник, будь он трижды крещён. Дитя верит, что солнце — живое существо. Вот тебе и Ярило. Оно же птица — и высиживает белые и чёрные яйца. Из них вылетают дни и ночи. А откуда святая вода? Разве это не сказочная живая вода? Христианин верит в живые силы природы так же, как и язычник, как магометанин или католик. И я во всё это верю, — продолжал ведун. — Потому и не надо преследовать и наказывать за инаковерие. Все веры хороши, ежели они несут людям добро и умиротворение в сей жизни и в загробной.

И как было не согласиться священнослужителю с Сильвестром, что люди разной веры не должны из-за этого враждовать между собой, что, защищая религиозные убеждения, нельзя проливать кровь.

Да было всё пока не так. Дорогой ценой платили иноверцы за свою преданность «своей» вере. Ещё случались на Руси воеводские расправы над ведунами, ворожеями и колдунами. Ещё преследовали русские христиане татар, калмыков, мордву, чувашей и черемисов за иноверие и за язычество, вживляли христианство, как побеги домашней яблони на дикий подвой, который потом уничтожался.

— Ты, владыко святейший, по-божески поступил, когда выпустил сидельцев. Отпусти и нас с Богом, — попросил наконец Сильвестр.

Патриарх сидел задумавшись и ответил не сразу. Он смотрел на ведуна и думал о том, что с ним и с Катериной будет, ежели повелит судить их за «государево дело». Закон охранял царя от колдунов и чародеев, и если кто-то сметал пыль с царского следа на платок и уносил её, тому грозила смертная казнь. И патриарх знал, что ведунов уведут на Житный двор и там будут пытать в пытошных башнях, потом принародно отрубят головы. Да было бы сие несправедливо. И он сказал:

— Сын мой, я помню твой подвиг во имя православной церкви и не отдам тебя на поругание палачам. А с Катериной буду говорить.

— Да продлит Всевышний дни твоей жизни, святейший владыко. Мы же слуги твои верные до предела, — с жаром отозвался Сильвестр.

— Скажи моим кустодиям, куда тебя проводить.

— На Пречистенке мы купили дом.

— И сиди пока дома.

Патриарх позвал дьякона Николая и велел нелюдным путём проводить Сильвестра на Пречистенку. Оставшись один, Иов задумался. Да и было над чем. Не ведал он, как обернётся его самоуправство, когда царь Фёдор узнает о том, что он отпустил злочинца, который в сговоре с ведуньей брал его царский след. Может, однако, случиться, что Фёдор не осудит Иова, если патриарх сумеет убедить государя, что Катерина и Сильвестр не брали пыль с царского следа, а укрывали её, защищали ведовским словом от происков дьявола и во благо царю и Всевышнему. Тонко тут всё было — и как бы не порвалось. Ещё и Дума будет защищать государя. Тут без неё — ни шагу.

И вспомнил патриарх, как он неделю назад беседовал с царём о белом духовенстве России. Царь Фёдор сам пришёл в патриаршие палаты, нашёл Иова в моленной. Иов стоял возле налоя, склонившись над сочинением. Рядом лежали чинёные лебяжьи перья, клей для склеивания столбцов, бумага. Царь вошёл тихо, Иов даже не слышал, но почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, наблюдает за ним, и повернулся к двери. Не удивился. Подошёл неторопливо к царю, благословил его, а потом попросту, как-то по-домашнему, облобызался с ним. Фёдор и прежде так неожиданно появлялся в палатах патриарха. Он приходил к нему в поисках душевного отдыха в неторопливой беседе. Иногда Фёдор слушал сочинения Иова, радовался, как всё живо и ярко высвечивал мудрый летописец. В сочинениях богомольца Иова было значительное место отведено и ему, венценосному государю России.

Царь Фёдор любил в зимнее время сидеть у камина и греть больные ноги. А Иов, прохаживаясь по мягкому персидскому ковру, рассказывал что-нибудь из прожитого или говорил о том, что наболело из настоящего. В последнее время, когда утвердили патриаршество, Иов всё чаще заводил разговор о духовенстве России, излагая царю свои замыслы.

— Многие наши священнослужители, сын мой, царь-батюшка, мало чем разнятся умом и учёностью от простых прихожан и разделяют с ними языческие предрассудки, чтят ведовство и чародейные замашки. У сельских же нерассудных попов чтимы лживые молитвы, врачевальные грамоты о трасавицах и нежитях. Грамоты они пишут на просфирах и яблоках болезни ради. Всё, что невежды делают, держат у себя. Да идёт сие от отцов, дедов и прадедов. И в этом безумие жнут.

— Что же нам делать, святейший отче? Церковь надо укреплять.

— Думаю я из монастырей служителей брать да отдавать им приходы церковные. Чёрные духовники, не в пример белым попам, грамоты и Божье писание лучше знают. Да пусть попы поучатся у монастырских игуменов, как службу вести. Сами же игумены и архимандриты, дабы не гнушались службу в приходских и соборных церквах вести, моё повеление получат в лад твоему желанию, государь.

Фёдор возвращался во дворец, случалось, опечаленный. Ирина, как увидит его таким, ласкается, спрашивает:

— Чем озабочен, батюшка царь?

— Владыко Иов меня разволновал, матушка царица. Рек, что наши дьяконы, попы да архиереи язычеству попустительствуют. И будто бы на земле смоленской некоему единому Богу на жертву людей топиху. Ему же и доныне безумную память творят, во день Воскресения Христова, собравшись юнии, играюще, вметают человека в воду и действом Бога, сие есть беса, утопают человека.

Царица Ирина слушала мужа внимательно, своими мыслями делилась:

— Вера наша, батюшка царь, после опричнины пошатнулась. Помоги владыке Иову укрепить её, пусть он попов и дьяконов в разум наукой приводит, — поучала Ирина, пытаясь успокоить на сон грядущий своего блаженненького супруга.

А царь Фёдор не всегда успокаивался на ночь. Иногда долго лежал без сна, думал. Ему было понятно желание Иова укрепить церковь через монастыри. Сам он не раз был очевидцем, когда по воле отца попами ставили «глухих мужиков». «Велю я ему Апостол читать, а он ступить не умеет, — вспоминал Фёдор. — Даю Псалтирь в руки, он и по нему едва бредёт. Инок же ночью всё на память прочтёт: и Апостол, и Псалтирь, и молитвословия из триоди цветной, из триоди постной, и Акафист Иисусу Сладчайшему, и Канон Ангелу Хранителю». И другое вспоминает царь Фёдор, то, о чём царица говорила, о вреде, который принесла опричнина.

«Что это за шутовской монастырь устроил батюшка, собрав три сотни татей-опричников, да назвал их братией, да сам принял звание игумена, а князя Вяземского произвёл в келари. Да потом грехом себя несмываемым покрыл: всех штатных разбойников скуфейками монашескими да чёрными рясами наделил. Да устав для них сам общежительный сочинил, сам же на колокольню лазил звонить к заутрене. В церкви читал ересь — уши горели, и земные поклоны бил, что со лба не сходила кровь. — Зримо всё видит Фёдор, будто вчера случилось. — Вот уж и обедня закончилась, трапеза началась, батюшка кормит весёлую «монашескую братию», пока не объедятся и не обопьются, сам за аналоем читает братии поучения отцов церкви о посте и воздержании. А я всё поглядываю за батюшкой, и даже тогда, когда он обедает в одиночестве, дремлет или идёт в застенок присутствовать на пытке».

Не спится Фёдору. Со стен спальни смотрят на него лики святых древнего письма, точит глаза на нём Иоанн Богослов, апостол византийского письма, привезённый в Новгород ещё пятьсот лет назад. Иоанн будто живой во плоти, да шрам на щеке — от удара плетью батюшки во гневе — почернел.

Сей гнев батюшка проявил ещё в опальном Новгороде да, раскаянием охваченный, повелел Иоанна Богослова отправить в Москву и вознести в своей спальне. Фёдор любит эту икону, как и всё то, что пострадало от тирании батюшки, — всё им любимо, будто несёт он крест за отца. И церковь Фёдор любит за то, что многие страдания от отца претерпела.

Да кажется, совсем сие недавно было, всего каких-то тридцать лет назад, когда по воле батюшки съехались в Москву задолго до Соборного заседания сорок иерархов, важных архиереев и настоятелей главных монастырей. Тогда Фёдору было невдомёк, почему сорок иерархов, но, зная коварство батюшки, он долго думал над тем — и открыл отцовское иезуитство. А как открыл, так и ужаснулся, зная, что батюшка был не только жесток, он был ещё и хитроумен в жестокости. Любил придавать привычной символике такой ужасный изуверский смысл, что самые мужественные мужи приходили в трепет. Было сорок мучеников за христианскую веру. Вспомнил про них Фёдор, потому как праздновали их недавно в день 9 марта. Утоплены были те сорок мучеников севастийских только за то, что страдали за веру.

В тот день, 9 марта, батюшка долго издевался над сорока русскими иерархами-мучениками. В каких только смертных грехах их не обвинял. «Дворянство и народ вопиет к нам со своими жалобами, — кричал Иван Грозный с амвона Благовещенского собора, — что вы, иерархи, присвоили себе все сокровища страны...» А Фёдор в ответ кричал, но только в душе, что он, батюшка, из Новгорода, из всей Новгородской епархии вывез тысячу возов церковного добра. И даже нательных крестов не оставил церковникам.

Грозный обвинял иерархов в том, что церковь торгует всякого рода товарами, но не платит престолу ни пошлин, ни военных издержек, что попы застращали робкую совесть благороднейшего круга царских подданных и захватили себе в собственность третью часть городов, посадов, деревень русского государства. И всё хитростью, волшебством и знахарством. «Батюшка, да как можно хулить церковь!» — снова кричал в душе Фёдор. И продолжал слушать отца, леденея душой и телом в холодной ризнице.

— Вы покупаете и продаёте души нашего народа, ведёте жизнь самую праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях. Ваша жизнь изобилует кровавыми и вопиющими грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом...

Фёдор не мог больше слушать сей изуверской ругани, он убежал из собора. Одно ему стало понятно из всего услышанного: батюшка не тронет иерархов и пальцем. А грязь он лил на них лишь потому, что сам отмывался от той грязи, в какой утонул и винил других.

И теперь Фёдор удивлялся, что патриарх Иов любит его, вместо того чтобы ненавидеть за грехи отца. «Богомолец ты мой славный, — шептал, засыпая, царь, — да я ничего не пожалею, чтобы укрепить православную церковь».

Царица Ирина тоже мучилась бессонницей в эту летнюю ночь. Да и не мучилась, а страдала любовью к своему царствующему супругу. А любила она его за кроткий нрав, за то, что он ни в чём не согрешил перед Русью и её народом, за то, что год за годом христиане утешались мирной жизнью, свободно рожали детей и не боялись, что их отнимет война или опричнина. И о своём будущем дитяти, каким затяжелела, она думала сладостно-спокойно. И молила в своих ночных молитвах Бога об одном, о том, чтобы продлил дни жизни государя всея Руси Фёдора, который и в бытие своё считался россиянами святым.

И каждое утро Ирина приходила к патриарху Иову и просила его, чтобы церковь молилась за здоровье её супруга.

Но когда царица Ирина прослышала, что какая-то ведунья Катерина уворовала царский след близ Благовещенского собора, то она так испугалась за жизнь царя, что прибежала к патриарху простоволосая, со слезами на глазах и причитая, спросила Иова:

— Отче владыко, кой извет в волшебных чарах сотворила девка Катерина во страх царской жизни?

Иов долго и как мог успокаивал перепуганную царицу:

— Царю-батюшке погрозы не будет. Происки девки Катерины в пользу государя направлены, в Божье наказанье ведунье Щербачёвой.

— Да как же можно взять след без погрозы? — усомнилась Ирина.

— Не брала Катерина следа царёва, но крестное знамение положила на него, отгоняя помыслы нечистых сил. Ты уж поверь, дочь моя, твоему духовному отцу. Так всё и было, как сказано мною.

Ирина, эта чистая душа, теперь перепугалась за Катерину:

— Да что же с ведуньей будет, не запытают ли её напрасно?

— Успокойся, дочь моя, государыня. Ноне быть девке Катерине вольной.

— Ты мудр и любвеобилен, владыко, — посветлела лицом Ирина.

Проводив царицу, Иов снова погрузился в думы. То, что «царёвы погрозы» не узрел в действе Катерины, — хорошо. Но Катерина всё-таки ведунья — и отпустить её без наказания или хотя бы вразумления он не может. Да ведунья ли? Не иншая ли кто? И патриарх подумал, что ему нужно повидать Катерину, поговорить с нею, дабы обладать истиной. Сильвестр был правдив перед его лицом. Как проявит себя девка? В женском роду, считал Иов, сатанинское да колдовское начало ой как крепко вкореняется!

А может быть, сие только казалось патриарху, навеянное прошлым. Почему-то при Иване Грозном опричники десятками, а то и сотнями вылавливали ведуний, колдуний, ворожеек и чародеек всяких. Над ними опричники вершили расправу, да скорую, без суда. Сколько их, молодых, полных сил, сгинуло в той же Александровой слободе под руками кромешников.

Помнил патриарх, что на всех царских свадьбах, а их была седмица, публичные казни чародеек чинились: страх довлел над царём.

Третья жена Ивана Грозного Мария Собакина, дочь новгородского купца, занемогла ещё невестою, стала сохнуть и через две недели после венчания скончалась. Царь назначил следствие. Ан виновных в смерти царицы не нашли. «Токмо им надлежало быть», — посчитал Иван Грозный. И сам он тогда положил вину за «погубленную царицу» на всех знатных матерей, которые жили при дворце и у коих были дочери. Он повелел отправить на пытки всех, кто ещё до замужества знал Марию Собакину по Казани, где та жила последнее время.

Тогда день и ночь работали Судный и Казённый боярские приказы. Сам царь диктовал, каким должен быть обряд пытания. Вот он злой, аки тать, появился в Судном приказе, собрал дьяков и повелел писать:

— «В застенке для пытки сделать дыбу, состоящую в трёх столбах, из которых два вкопаны в землю, а третий сверху, поперёк. Палач явиться должен с инструментом, а оные есть: хомут шерстяной, к которому пришита верёвка долгая, кнутья и ремень, которым пытаемому ноги связывать. — Царь заглядывает в листы, требует, чтобы писали красно, и продолжает: — Приводится тот, кого пытать надлежит, и от караульного отдаётся палачу, который долгую верёвку перекинет через поперечный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытаный на земле не стоял...»

Вспоминая изуверское, палаческое поведение Грозного, Иов молил Бога, чтобы впредь на многие века он не посылал на русскую землю такого государя-палача. Леденела кровь у патриарха, когда перед его глазами расхаживал царь и твердил чёрные слова обряда пыток и казни.

«Да в пыточной иметь тиски с винтами, кои свинчиваются от палача до тех пор, пока или не повинится, или винт не будет действовать. Пытать же до трёх раз. Если же переговаривать будет и в трёх пытках, то пытать до тех пор, пока в четвёртой пытке не повторит сказанное трижды».

И гибли по обряду царя на дыбах и под плетьми невинные души. Но царю-кату было мало этого. Он выразил свою волю Малюте Скуратову. И Малютины опричники хватали по Москве всех, кто врачевал людей травами, мазями, снадобьями, заговорами. Хватали и тех, кто ходил к бабам-ворожейкам. Боярыня Ксения Ломанова сыпала порошок толчёной кости на след государя, а умысел один: «Только бы мне умилить царское сердце, милость к людям пробудить». И её схватили, секли, на дыбе растягивали, варом обливали — закатовали.

И пошёл по Москве, а из Москвы и по другим городам, по весям стон и рёв, и кровь людская лилась рекой. В эту тяжёлую пору Иова уже в Казань сослали и повлиять на царя он не мог, но страданиями к народу он исходил и молил Всевышнего о том, чтобы остановил, поразил стрелою небесной царствующего василиска.

И теперь, будучи патриархом — духовным отцом народа, Иов должен был предотвращать кровопролития и казни «во имя Бога». Бог не жаждет крови и страданий. Бог допускает чудодейственные силы, покровительствует им. Только Божественным Промыслом получил царь Фёдор в подарок волшебный камень безвар.

Эрцгерцог австрийский Максимилиан, приславший в дар волшебный безвар, писал Фёдору, что сей камень имеет силу и лечбу великую от порчи, да и желания исполняет. Что же, теперь он, патриарх всея Руси, должен с амвона собора сказать, что царь Фёдор с ведунами и чародеями связался? Но Иов мудро подумал: «Ничто нельзя принимать без веры. Всё нужно измерять Господом Богом, всё поверять делами Иисуса Христа».

В часы раздумий и беседы с Господом Богом пришёл Иов к мысли о том, что душа человека всегда подвластна слову Всевышнего, что есть заблудшие и есть прозревшие. И нужно денно и нощно искать заблудших и нести им слово Всевышнего, искать желающих постичь Святое Таинство причастности к Богу, добиваться, чтобы слово достигало душ заблудших, становилось для них именем Божьим, и тогда, Иов в сие свято верил, на веки веков наступит на земле царствие Гармонии. И сын не поднимет на отца руку, и государь оправдает раба своего, и кровь людская не обагрит земли, на которой единый властитель Господь Бог.

И шёл тогда первосвятитель Иов на амвоны церквей и соборов, и громозвучным голосом, аки дивная труба, пел псалмы и нёс людям учение:

— Внимай, народ мой, закону Божьему, преклони ухо к словам уст моих. Открою уста мои в притче и принесу гадания из древности. Что слышали мы и узнали, и отцы наши рассказывали нам... Не скроем от детей их, возвещая роду грядущему слова Господа, и силу Его, и чудеса Его, которые он сотворил...

Всё было продумано. И патриарх отправился к ведунье Катерине, чтобы словом своим приблизить её к Господу Богу. Он покинул свои палаты и вышел на двор. Стоял тёплый апрельский ранний вечер. Солнце ещё золотило главы соборов. Всюду на кремлёвских площадях было многолюдно.

Увидев патриарха, который шёл в сопровождении дьякона Николая и услужителей, горожане преклоняли колени, просили патриарха благословить их, вскидывали руки к небу и кричали: «Вдадыко святейший, милости просим!»

Иов осенял всех крестом. Но жаждающих благословения было так много, что он не управлялся. К нему ползли юродивые и калеки, чтобы поцеловать его омёты. Шум и гвалт стоял над толпой горожан, ждущих казни той, что взяла государев след. Иов не понимал этой жажды. Он подумал, что народ просто истосковался по ярким зрелищам, по казням. И было так думать кощунственно, но Иов смотрел правде в глаза. И в подтверждение его вывода из толпы крикнули:

— Владыко, сверши правый суд над ворами веры нашей!

И тут же совсем жестокий призыв раздался:

— На костёр колдуна и ведьму!

Патриарх остановился, обвёл ласковым взором голубых глаз толпу, громко сказал:

— Усмирите свою плоть, дети мои! Говорю безумствующим — не безумствуйте и нечестивым — не поднимайте рога, не говорите жестоковыйно. Ибо Бог есть судья, и чаша в руках Господа. Он же глаголет: «Когда изберу время, я проведу суд по правде».

Народ с жадностью внимал каждому слову патриарха. Потухшие глаза старцев загорались, души гневных обретали покой.

Высокий молодой священник Герасим, вышедший навстречу патриарху из церкви Успения Богородицы, благостно запел:

Под звуки этого пения Иов скрылся в воротах Кириллова монастыря, и толпа, сопровождавшая его, вновь заголосила.

Иов спустился в подвал монастыря. Коридоры, по которым он шёл в сопровождении дьякона Николая, монастырского служителя, и Кустодиев, освещались скудно сальными свечами. Вот богородный страж открыл перед патриархом дубовую дверь. Иов вошёл в небольшую и полутёмную келью-каземат. В переднем углу её освещённый лампадой виднелся образ Богородицы. Ближе к двери, у стены, стояла широкая скамья. На ней лежала спутанная верёвками Катерина.

Появление патриарха в монастыре было неожиданным, и никто из стражей не догадался освободить Катерину от пут. Добросердый Иов спросил дьякона Николая, вошедшего в келью следом:

— Чья воля безумствует здесь?

— Помилуй, святейший владыко, сия воля живёт здесь многие лета с времён думного дьяка Грамотина, когда подвалы были в распоряжении Малюты Скуратова.

— Освободи от пут дщерь, — повелел патриарх Николаю.

Дьякон и стражник быстро сняли верёвки с Катерины. Посадили её. Она была в рубище, простоволосая, бледная. Увидев патриарха, она опустилась на колени, стала креститься, шептать молитву. Его появление здесь удивило Катерину. В тайниках души у неё теплилась надежда, что выручать её придёт князь Фёдор Романов. Да он, может быть, и пришёл бы, да был во Пскове, где состоял наместником. Теперь же в Москву собирался, потому как волею царя назначался воеводою правой руки.

— Покиньте нас, — повелел Иов дьякону Николаю и кустодию.

Те быстро вышли из кельи. Иов подошёл к Катерине, положил ей руку на голову и спросил:

— Зачем ты кладёшь крестное знамение?

Катерина подняла на патриарха глаза, они светились доверием. По её измученному лицу текли слёзы.

— Владыко, я делаю сие потому, чтобы Иисус Сладчайший не покинул меня, чтобы укрепил дух и защитил...

Иов слушал Катерину внимательно, и было видно, что с каждым её словом на лице патриарха всё отчётливее проявлялась ласка и доброта. Он знал, что на его вопрос ведуны из народа никогда не отвечали слаженно и с чистой верой в силу Божественных символов. Он сел на скамью, перекрестил Катерину так, что она не видела.

— Встань, дочь моя, и садись рядом, — попросил он.

— Как можно, владыко, с Богоравным... — не вставая с пола, ответила Катерина.

— Ты произносишь имя Господа нашего и его сына Иисуса Христа всуе или выражаешь благоговение своё к Богу и его сыну и покаянные чувства?

— Токмо благоговение с малых лет и буду нести его до конца дней.

— В чём же ты грешна?

— В том, владыко святейший, что всюду вижу свет.

— Никто, зажёгши свечу, не ставит её в сокровенном месте, ни под сосуд, но на подсвечнике, дабы все входящие увидели свет. А что есть светильник тела?

— Око, владыко. Господь говорит: если око твоё будет светлым, то и тело явится чистым, при тёмном оке и тело худое.

— Не ошибаешься? — Иов знал, что Катерина не ошибалась. — Смотри, дщерь, свет, который в тебе, не есть ли тьма? — продолжал испытывать патриарх. — Зачем тебе оружие?

— Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его семья, его имение, — ответила Катерина.

Иов понял, что теперь Катерина ответит искренне на главный вопрос. И он задал его:

— Что побудило тебя взять царский след? — Он знал, что этот вопрос ей уже задавали. Но только ответ ему мог удовлетворить патриарха.

— Я не брала, а накрывала царский след, дабы угодить Христу Счастливейшему и спасти грешницу от соблазна.

— Тебе сие удалось?

— Мне помогал Всевышний. Бывает радость у сынов и дочерей Божьих и об одной кающемся грешнике. Я вижу двух кающихся, я вижу государя-батюшку без печали на лице. Он верит, что никто не брал его след, но накрывали. Я вижу ведунью Щербачёву, пребывающую в замаливании греха, вижу кающегося князя Голицына. Еммануил.

— Аминь!

Беседа Иова и Катерины длилась долго. Вечер уже наступил. Народ из Кремля стал разбредаться, а они все сидели и мирно беседовали. Патриарх остался доволен Катериной. Он узнал, что она сирота, что дочь купца и побывала вместе с Сильвестром в Царьграде, что с отцом изъездила полсвета, много дальних стран посетила и всюду училась, но не чародейству и колдовским порокам, а перенимала народную мудрость. Все снадобья из трав ей были ведомы, все приметы-поверья изучены, слова приговорные вызубрены, все болезни людские познаны, и всякое горе людское стало понятно ей, и она могла утолить жажду страждущего.

— Бог дал мне силу видеть в человеке всё, что открыто взору Всевышнего: течение крови и движение мысли, помыслы и побуждения, недуги и раны телесные. — Рассказывая, Катерина протянула руку к ноге патриарха, но не дотронулась до неё, сказала: — Вижу, владыко, на твоей правой ноге рубец. — Она подняла руку к груди патриарха: — Вижу, владыко, в твоей груди боль за русский народ. Вижу, святейший, венец твой страдальческий. — И по лицу Катерины вновь потекли слёзы.

Рубец у Иова был, страдание за народ в душе горело. А своего венца страдальческого он не видел. Да и не дано, а поверил: во всём Катерина показалась правдивой. Он смотрел на неё с изумлением. Загадочный взор Катерины подсказал Иову, кто сия молодая страждущая женщина. С трепетом в душе он вдруг понял, что перед ним живой дух Святой Елисаветы, которая была замужем за бесплодным Захарием и с Божьей помощью родила Иоанна Крестителя.

Иов поднялся со скамьи, прошёл в передний угол кельи и встал перед иконой Божьей Матери на колени, помолился. Он слышал, что и Катерина молится. Потом Иов встал, подал руку Катерине, и она встала. Он вывел её из заточения, из подвала, на волю. Дьякон Николай и кустодии шли поодаль.

Иов повёл Катерину через площадь к своим палатам. Катерина шла следом и несла на лице счастливую улыбку.

И редкие обитатели вечернего Кремля, может быть знавшие, кто идёт за патриархом, с удивлением смотрели Катерине вслед. Вскоре Иов и Катерина скрылись за дверью патриарших палат.

Так московский народ и не дождался расправы над ведунами. Когда на землю опустилась апрельская ночь, к палатам патриарха подкатил крытый возок. Спустя немного времени в сопровождении дьякона Николая показалась в дверях Катерина, переодетая во всё монашеское, и скрылась в возке.

Ещё в трапезной, когда Катерину переодели и она сидела за столом, торопливо утоляя голод, Иов подумал, что её нужно отправить подальше от Москвы. И после ужина он сказал ей:

— Ноне же ты, дочь моя, уедешь в Иосифо-Волоколамский монастырь. И с тобою же уедет Сильвестр. Поживёте там при монастыре в деревне. А когда вам вернуться в Москву, на то моя воля.

Катерина уносила от патриарха грамоту, а что в ней было сказано, она не хотела ведать. Вручить её нужно было архимандриту монастыря. Да знала она одно: нет в грамоте чёрного умысла, потому что написана она рукой святого человека. Таким, по крайней мере, Катерина считала патриарха всея Руси Иова.