Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ПЛЕВИЦЫ

Слух о том, что девка Катерина, схваченная за колдовство над царским следом, а с нею и ведун Сильвестр отпущены на волю самим патриархом, уже на другое утро гулял по Москве. Народ судил по-разному. На Мытном дворе одно говорили, на Остоженке — другое, на Кузнецком мосту — третье. Одни возмущались: с чего это вдруг ведунам и колдунам потачка даётся? Другие — напротив, молили Всевышнего о ниспослании патриарху Господней милости. Ни к чему проливать кровь чудодейцев, заявляли миролюбцы. Да были и такие, что бегали по московским захолустьям и питейным дворам, искали ведунов и подбивали их на чёрные действа в угоду дьяволу.

И всему московскому люду вместе было любопытно знать, как вольность патриарха примут в царском дворце и в боярских палатах. На торжищах в Зарядье и на Варварке толковали события так горячо, что галдёж стоял как на весеннем грачином гнездовье. И кулаки в ход шли. Народ совсем забыл, что надо товары продавать-покупать. Все искали очевидцев, которые вчерашний день провели на патриаршем дворе. Да базарный народ на всякую выдумку горазд. Кто и не был в Кремле, пуще всех кричал, что сам видел колдунью Катерину. «Страшна, аки ведьма во время пожара, тая Катерина. Да огонь из неё всё время исходит, поленьями обложи — сама себя и низведёт».

Растрёпанный мужичишко на чей-то воз вскочил, по апрельской жаре шляпу-грешневик с головы стянул, про Сильвестра начал рассказ:

— А уж про того ведуна, что пристав Фёдор схватил, и баить неча — ну есть старый козёл. Да и рога узрел я в гриве лохм, да и хвост... Не, хвоста не видел, — признался мужичишко. — Волотяной кафтан на нём распахнут, крест нательный виден, а исподней рубахи нет.

В чёрном плаще ходил в сей час по торжищу на Варварке бывший митрополит Дионисий. Накинутый башлык скрывал лицо, и был виден только нос в сине-красных прожилках. Толкался он среди возов и ловил чутким ухом базарные сказки. Он забыл о милости иерархов церкви, службу в своём приходе вёл без усердия, часто поручал её вести безместным попам, а сам всё больше времени проводил за крепким дубовым забором на подворье князей Романовых. И на торжище Дионисию было удобно ходить: рядом оно с палатами Романовых на Варварке. И теперь Дионисий собирал для них разные московские слухи, по вечерам передавал их только что приехавшему из Пскова Фёдору Романову. Когда же Фёдора не было в Москве, делился базарными новостями с его младшими братьями Александром и Михаилом.

Но Дионисий собирал не только слухи. Он искал ведуна, который показал бы ему, где растут разрыв-трава и перелёт-трава. Знал он, что эти травы дают человеку необыкновенную силу. Дионисий выведал у знатоков, что тот человек, который добудет радужную перелёт-траву, станет счастливым: все желания его исполнятся. А Дионисию сейчас хотелось добиться одного — заслужить милость царя Фёдора, такую, в какой он ходил сразу после смерти царя Ивана Грозного. И считал Дионисий, что если раздобудет перелёт-траву, не сумняшеся перенесёт себя в царский дворец, да к ночи поближе. А там уж повёл бы он с царём-батюшкой долгую ночную беседу — слов Дионисию-грамматику не занимать — и тогда бы стало всем очевидно, что в глазах государя всея Руси патриарх Иов источился доверием, как нонешний снег.

Знал Дионисий, чем взять царя Фёдора. Было ему ведомо, что Фёдор с любовью слушал рассказы об отце, в которых освещались его деяния в пользу русской церкви. И слышалось Дионисию, как царь просит: «Отче владыко, Дионисий, порадуй своего царя, расскажи, как незабвенный батюшка чудеса творил».

Дионисий радуется царской просьбе. Ведомо, что царь Фёдор не любил отца, но перелёт-трава творит чудеса и с теми, кто возле её господина. И теперь все деяния Ивана Грозного, связанные с православной церковью, всякие чудеса, виденные им, стали волновать Фёдора до слёз.

...В царский покой заглянула полная луна.

Царица Ирина уже спит, да и во благо, думает Дионисий. Сам он в царской спальне под образами сидит, царь — напротив в кресле с Библией в руках восседает. Но Священного писания он не читает, ждёт, когда Дионисий начнёт свой рассказ. Но опальный митрополит, прежде чем дать волю сказанию, спросил царя:

— Государь-батюшка, любезен ли я тебе?

— Любезен вельми, отче владыко, — ответил царь.

И тогда зазвучал внушительный и проникающий в душу голос грамматика.

— Было это в Оковецкой волости, Ржевского уезда, в лето от Рождества Христова 1539-е. Батюшка мой уехал туда из Москвы по делам и по повелению Господа Бога закупал льны. А как токмо приехал он со челядью в лесное городище Паршинское, объявились чудесами крест и икона Божьей Матери с Богомладенцем на левой руке. И на той же стороне иконы был изображён Святитель Николай. И на этом же месте, где явились крест и икона, услышал батюшка звон. От иконы был виден свет, а ещё вдали — дивный всадник на белом коне... — Дионисий замолчал, задумался, хотя поглядывал на царя: «Вдохновил ли? Зачаровал ли?»

Фёдор сидел, полураскрыв рот, глаза светились детским любопытством. В этот миг он помышлял только о небесном, о Божьем проявлении, похожий на монастырского послушника. Царь уже совсем усох, стал вовсе мал ростом да худющ, с тихим, даже подобострастным голосом и простодушным ликом. Дионисий дерзил царю в помыслах, сравнивал с ним себя. Сам он, по собственному мнению, был похож на породистого скакуна. Что ж, Бог дал ему всё: рост, осанку, боголепие, речивость, ум. Пока не было токмо власти. Но чаровная перелёт-трава даст и её. Дионисий давно заметил, что у Фёдора ум скуден, или нет никакого. Он видел прежде, как царь, сидя на престоле во время посольского приёма, не переставал улыбаться, любуясь на свой скипетр. Но знал бывший митрополит, что иногда Фёдор проявлял характер, особенно когда разгадывал хитрость других. Вот и теперь попрекнул рассказчика:

— Что же ты замолчал, отче Дионисий? Не сочиняешь ли небылицы о чудесах, грамматик?

— Прости, государь, тебя ублажити думаю правдой о твоём батюшке. А всё было дале так: как вышел мой родимый из Пыршенского урочища, начались новые чудеса. И пока он проехал Ржевский уезд, случилось в нём от чудотворной иконы двадцать семь исцелений. И тогда мой родимый нанял монастырского инока Стефана, повелел ему описать чудеса и немедленно отправить государю Иоанну Васильевичу. Но митрополит Тверской Макарий задержал инока Стефана, не пускал в Москву, испытывал, не еретик ли, не несёт ли наговор на государя-батюшку. Ложными показались ему чудеса.

Обаче вслед Стефану вышел священник Григорий, — продолжал Дионисий, — и прибыл ранее его в Москву и принёс описание ещё ста исцелений. Твой батюшка принял Григория и Стефана. Вместе с боярами и архереями долго расспрашивал их. Да потом круто поговорил с владыкой Макарием. И послал государь во Ржев Фёдора Палицына — строителя, заложить и возвести в Пыршенском урочище новый монастырь...

Рассказ убаюкал царя Фёдора, он задремал, и виделся ему новый Пыршенский монастырь весь в сиянии огней, а сам он выступал игуменом монастыря и нёс исцеляющую от недугов чудотворную икону Оковецкой Божьей Матери.

Дионисий заметил, что царь уснул, прочитал ему молитву на сон грядущий и затаился, не покидая царского покоя. Он знал, что царь Фёдор боялся быть один в своих покоях. Дионисий же чувствовал себя вблизи царя хорошо, знал, что, пока сидит возле царя, никто не посмеет войти в его спальню. Даже Иову не дано нарушить покой царя в этот час.

...Но улетела мроя. Дионисий пришёл в себя и снова с жалостью подумал о том, что никогда ему не овладеть перелет-травой, не вознести себя на прежнюю высоту. И всё-таки он зацепился за промашку Иова. Он попытался возвести деяния патриарха в ранг «государева дела». Дионисий считал, что своими деяниями Иов нарушил законы церкви, повелевающие быть беспощадными к противникам веры, ко всем проявляющим беззаконие. Патриарх Иов не смел единоправно миловать злоумышленников веры Сильвестра и Катерину. Сказано у Отца Всевышнего: «Разве не знаете, что святые будут судить мир». Сам Господь сказал своим апостолам: «Истинно говорю вам, что вы, последовавшие за мною в паки бытии, когда сядет сын человеческий на престоле славы своей, сядьте и вы на 12-ти престолах судить двенадцать колен Израилевых».

«А как повёл себя Иов? — размышлял Дионисий. — Он пьёт чашу Господню и чашу бесовскую, он участвует в трапезе Господней и в трапезе бесовской. Если признать, что в Святом писании сказано: «Не нарушай и малых истин», — то Иов нарушил одну из них. И тогда же слово Божие осудит Иова: неверен в малом, неверен и в большом».

Бог Отец завещал нам именем Иисуса Христа удаляться от всякого брата, поступившего бесчинно, а не по преданию, которое приняли от него. И Дионисий крепко уверовал в то, что если царь Фёдор узнает о происках Иова, то обязательно повелит собрать Поместный Собор и отлучит Иова от патриаршества. Он скажет: «Куда идёт наша православная церковь, если её пастырь сам стал заблудшей овцой, сам даёт волю и почёт чернокнижникам-чародеям».

Тайные мысли Дионисия текли медленно. Он сравнивал их с полуночными водами Иордани. Ему было приятно от этих мыслей, от того, что хотя бы в душе он мог казнить Иова.

Но Иов не одинок. За ним каменной стеной возвышается Борис Годунов, которого сегодня вся Русь чтит и считает мудрым правителем. Дионисий и сам признает, что так оно и есть. И Борис при царе Фёдоре непоколебим. Даже боярская Дума его побаивается. А уж дяди боярина Семёна Годунова и пуще того, потому как у дяди в руках вся тайная полиция. Кто может поднять голову против Бориса, не убоявшись его кустодия? Романовы, Мстиславский, Бельский? То-то и оно, что не поднимут! Но есть ещё Шуйские, есть их племянник князь Скопин, есть князья Рубец-Мосальские, окольничий Крюк-Колычев, да митрополит Пафнутий, да бояре Глинские. За Москвой ещё нужно поискать: Владимир, Смоленск, Псков, Новгород пошевелить. Жаль, что псковский-то воевода, а им был князь Фёдор Романов, оставил Псков. Кого теперь туда пошлют?

...Покидая торжище на Варварке, Дионисий не ушёл к себе домой на Мясницкую, что в Белом городе. Он отправился на Швивую горку в Земляной город. Приехал туда к сродственникам келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын. Знал сей келарь многих ведунов и книжников. И через него да его знакомцев Дионисий надеялся узнать, куда скрылись Сильвестр и Катерина.

Уже смеркалось, когда Дионисий и его верный услужитель дьячок Симон добрались до подворья, где остановился келарь Палицын. Возы стояли под навесами. Келарь Авраамий и два инока увязывали товары, купленные у московских купцов для лавры.

Увидев Дионисия, келарь поспешил к нему, назвал, как и в прежние времена, склонив голову:

— Отче владыко, благослови мя, грешного.

— Еммануил, — тихо сказал Дионисий и осенил Авраамия крестом.

Иноки продолжили заниматься своим делом. От коновязи слышалось, как лошади хрустят сеном, из открытых дверей хлева доносилось мычание коров. Дионисий посмотрел в хлев, увидел сидящую возле коровы девку с подойником меж колен, в который цвинькало молоко.

— Ты сегодня гулял по торговым рядам и в толпе? Не слышал ли каких новостей про патриаршие грехи? — спросил Дионисий.

— Многажды слышал. Диву даюсь, — ответил Авраамий. Был он без головного убора, густые русые волосы откинуты назад, высокий чистый лоб открыт, серые глаза спокойны, вдумчивы и холодноваты, бородка аккуратная, клином.

Знал Дионисий о нём, что большим умом отличается, что летописным делом занимается помимо келарских забот. Знал и то, что характером твёрд, что ложь не признает.

— Скажи, сын мой, почему патриарх отпустил Сильвестра и Катерену? Будешь ли ты писать о сём? — Задав эти вопросы, Дионисий не спускал глаз с лица келаря, боялся, не ответит. Но Авраамий ответил:

— Богу угодное увидел в сём патриарх. И писать о сиим деянии намерен.

— Обаче они же богоотступники! — воскликнул Дионисий.

— Ан нет! Мне ведомы их дела, их помыслы. Вера их крепка и чиста, Бога они чтят.

— А колдовские дела?! Да слышал ли, что след царёв Катерина брала?!

— Одни говорят так, а другие иншее. Будто не брала, а защищала. Да жизнью при том жертвовала.

— С какой же стати ей защищать?! — запальчиво спросил Дионисий.

Обиделся келарь за непочтительность Дионисия к царю Фёдору, к патриарху Иову. Всяческой защиты заслуживали осветованный государь и боголюбец Иов.

— Прости, отче владыко, в заблуждении ты. Царя-батюшку вся Русь защищать готова от происков дьявольских. Вот Катерина и защищала.

— Авраамий, не бери на душу грех, не выгораживай нечестивых! — повысил голос Дионисий.

Келарь склонил голову, приложил руки к груди.

— Да простит меня Бог, владыко, но перед лицом Всевышнего Творца нашего, я целовал крест говорить и писать токмо правду: Иов отпустил защитников царёвых.

Дионисий понял, что перегнул палку ретивости, смягчил тон.

— Блажен, кто правдив. Да и в моих словах злого умысла нет, сын мой, а потому прошу, ежели знаешь, скажи, где Катерина и Сильвестр?

К Палицыну слухи слетаются так же, как птицы к чистому роднику, не ждёт он их, а они летят — напиться воды. Едва он ноне приехал утром в Москву, как встретил иосифо-волоколамских иноков. Они и поведали, что видели возок патриарха со странными путниками. Одно с другим сопоставил Авраамий и пришёл к мысли, что в возке могли быть Сильвестр и Катерина. И выходило, что патриарх не только отпустил ведунов, но ещё и уберечь решил. Да не от таких ли, как сей опальный священнослужитель? «Скажу, так и зло сочинит. Уязвлён, так и жало ехидны выпустит», — подумал Авраамий.

— Найти ты их можешь сам. А коль найдёшь, не чини ведунам зла, Дионисий, — как равному сказал Авраамий и ушёл к возам.

— Еммануил, — процедил недовольно Дионисий, плюнул под ноги и сжал кулаки.

Он уходил с подворья мрачен ликом, в душе был гневен на келаря. Не мог он смириться с твёрдостью духа летописца. Почему не дал знать, где укрываются ведуны? Почему считает, что Иов поступил правильно, по-божески, и не верит, что потворствовал чёрной колдовской силе?

Было же! Было!!

Не чёрные ли силы погубили царя Ивана Васильевича, его благодетеля?

Помнил Дионисий, что в последние годы жизни Иван Грозный был опутан нечистыми силами. Они смутили его разум, лишили душевных сил, наполнили предрассудками. Да стало сие началом его гибели. Когда зимой восемьдесят четвёртого года явилась в небе комета, больной царь вышел на красное крыльцо, долго смотрел на неё и потом, изменившись в лице, сказал ближним, среди которых был и Дионисий: «Вот знамение моей смерти». Помнил Дионисий, как при этих словах царя все окружающие его испытали панический страх. Да и Дионисий почувствовал, как леденела его душа.

Ивану Грозному оказалось мало знака кометы, отважился он выслушать ведунов, у них узнать свою судьбу. И по его приказу собрали опричники баальниц, ведунов, колдунов да чародеев со всей северной Руси — числом шестьдесят. Их свезли в Москву, держали на подворье архиерея Вологодского, поили, кормили да подслушивали, что говорят меж собой.

И царский любимец Богдан Бельский, лихой красавец, что ни день, то посещал их, затевал с ними беседы и откровенно спрашивал вещую братию о судьбе венценосца России. Но откровенничать ведуны боялись и о судьбе царя никто ничего не говорил Бельскому. Остерегались свои мысли высказывать чародеи вслух, знали, что за спинами смерть в чёрном рубище стоит. Оно так и было: знали ведуны, что Бельский каждый день доносит царю о пустом времяпровождении ведунов. А царь уже из себя выходил, грозился ведунам дыбой и костром.

И придумал Бельский водкой спаивать чародеев, помня, что у трезвого на уме, то у пьяного — на языке. Удалась затея! Крепко напивались вещие люди: и старцы и жёнки — и выкладывали на столы всё, что под запором держали. Как-то вечером собрались в своей каморке ведьмы-ворожеи, вина изрядно выпили. Да одна, самая что ни есть молодая, и сказала:

— Вижу я, баальницы-подруги, шестнадцать молодцов идут, да все мартовские, все по белу снегу, да по четверо плахи над головой несут. А на первой плахе — корона царская, а на второй — булава, а на третьей — крышка домовины... Ох!! На четвёртой — сам батюшка-царь в домовине лежит, борода на морозе застыла. А перед молодцами — яма. В ней всё гульбище и сгинуло. И солнце — туда же...

Бельский пока слушал за стенкой у тайной наушницы, шевеление волос на голове чувствовал. Да страх поборов, попытался привести баальщину в строгий ряд: идут мартовские молодцы, числом шестнадцать, а перед ними — могила. Да не шестнадцатое ли марта день кончины? Ан нет! Зачем де тогда четыре по четыре? И ухватился Богдан за разгадку. Выходило, что Иван Васильевич представится четвёртого марта перед заходом солнца. А год не надо было угадывать — комета указала.

Не было свидетелей тому, как докладывал царю ведовское предсказание Богдан. Да потом выметали из царского покоя множество осколков драгоценного фарфора и вынесли сломанный посох. Стало известно всё-таки, что царь люто вознегодовал на ведунов и колдуний. И повелел Бельскому предупредить их: как не исполнится предсказание, все они в тот же день будут сожжены.

Март на пороге появился. Метелями бушевал. По ночам лютый мороз напускал. А днём, в затишке, как солнце выглянет, капелями начинал звенеть. Царь здравствует, весне радуется. И пуще прежнего лютостью к ведунам набирается. На площадь Пожар велел привезти двадцать возов хворосту. Московский народ недолго гадал, к чему бы паливо заготовили. И ждал великого позора. «Да будет вам позор», — шептали ведуны.

Утром четвёртого марта царь Иван Васильевич проснулся в полном здравии — хоть на коня да в поход. И позвал к себе оружничего Богдана Бельского. Примчал Богдан, рад царёву здравию. Царь повелел ему идти на Вологодское подворье с опричниками и выгонять всех ведунов на Пожар, да пока гонят, чтобы батоги по спинам гуляли, да было бы объявлено им, что смерть свою примут на костре за ложь и наветы на государя.

Богдан не мешкая поскакал с отрядом опричной гвардии в Китай-город, объявил ведунам царёву волю да велел собираться на казнь.

Улыбаются старые, и у молодых страха нет.

— Не гневайся, служилый, — отвечают они Бельскому, — день начался с восходом солнца, а кончится токмо с его закатом. Потерпи малость.

— Что пустое тянуть?! Собирайтесь! — закричал Богдан. — А не то с батогами выгоню!

Тут подошла к Богдану та самая ведунья, что определила час смерти Ивана Грозного, и говорит:

— Царь тебя ждёт, что-то важное сказать хочет. А что — сам узнаешь, я не скажу. И гонца послал за тобой.

— Экая поруха! — удивился Богдан и поспешил из палат.

Там гонец пот со лба вытирает, поклонился Богдану.

— Тебя царь-батюшка зовёт.

Бельскому нельзя показываться царю на глаза. Не выгнал ведунов на Пожар, волю царя не исполнил. Тянул-таки время до обеда, к обеду явился во дворец: судьба такая — и от неё не уйдёшь.

Царь будто и не заметил Богдана, оживлён, весел. За столом медовуху пил. И Богдану велел кубок выпить. А после трапезы подозвал Бельского и сказал:

— Знаю, чем твой разговор с ведунами кончился, дескать, день с заходом солнца завершится. Да промашку ты, Богдан, совершил, повеление моё не выполнив, сжёг бы их, и делу конец. Теперь же идём в шахматы играть, а там пойдёшь на Пожар и на костёр встанешь вместе с ведунами, если проиграешь...

Бледнее отбелённого полотна шёл следом за царём Богдан к шахматному столу. Царь всегда его обыгрывал. Видел он в окно, как солнце к закату клонится, жар костра на спине чувствовал. И стал Богдан просить сатану и все нечистые силы, чтобы прибрали они к себе царя-батюшку Ивана Васильевича.

И то ли Богдан хорошо просил нечистые силы, то ли ведуны доподлинно знали срок царёвой смерти, пришла она в тот самый миг, как солнце закатывалось за горизонт.

Иван Васильевич, гневно поглядывая на Богдана, фигуры расставлял, а как взялся за короля, рука с ним заплясала, затряслась, никак царь не может поставить фигуру на место, пот на лице градом выступил, глаза в ужасе распахнулись, крик вырвался из горла, с ним и рухнул на пол Иван Грозный. Пока сбежались придворные да врач прибыл, чтобы кровь пустить, дыхание царя отлетело.

...Вспомнив более чем десятилетней давности события, Дионисий почувствовал, как по спине побежал озноб, как задрожала душа. И в сей миг пришло ему озарение: вместе с отпущенными на волю ведунами Иов задумал совершить злодеяние в пользу Бориса Годунова, напустить на царя Фёдора чёрную магию, лишить его жизни, как лишён был ведунами его отец. И чем больше думал об этом Дионисий, тем крепче укреплялся в мысли, что Иов творит чёрное дело только в угоду своему любимцу Борису Годунову, ему готовит место государя всея Руси.

Да и как не порадеть Борису, считал Дионисий, если правитель принудил и царя Фёдора, и Земский Собор избрать этого старицкого инока патриархом всея Руси. «Рука руку моет», — умилялся своему провидческому озарению Дионисий. «И теперь, поди, Сильвестр по державе шастает яко тать и собирает на шабаш силы сатанинские для изнищения царя-батюшки».

— Остановить анафему! Остановить! — шептал поверженный в страх Дионисий и спешил со Швивой горки в Кремль, во дворец, чтобы рассказать царю о своём озарении. А там уж... Виделось Дионисию, как царская стража хватает Иова и Бориса, заточает их в пытошние башни на Житном дворе.

Но в этот вечер Дионисий не увидел царя. Когда он появился в сенях дворца, то был встречен дворецким Григорием Годуновым.

— Пусти меня к царю, боярин, — потребовал Дионисий.

— Дело у тебя какое, отец благочинный? — спросил Григорий.

Помнил он то время, когда Дионисий входил в царские палаты без доклада, а теперь... «Всё в руках божьих», — мелькнуло у Григория.

— С чем ты пожаловал к царю-батюшке? — повторил вопрос дворецкий.

И выдохнул Дионисий те два слова, которые открывали двери:

— Государево дело у меня, Григорий! Государево!

Мягок и податлив характером Григорий, ласков, обходителен, а услышав сии слова, стал каменеть внутри. Знал определённо царёв дворецкий, что нет у Дионисия другой заботы, как подвести под «государево дело» патриарха Иова и Бориса. Да всё, пожалуй, по случаю того, что Иов отпустил ведунов на волю. И сказал Григорий Дионисию то, что должен был сказать любящий Иова и Бориса человек:

— Царь-батюшка токмо что баньку принял, попарился веничком, в постель его уложили. Сам понимай, благочинный, можно ли его тревожить? Подожди уж до завтра, там Борис Фёдорович вернётся из поездки, ему скажешь о государевом деле. Ещё к дьяку Василию Щелкалову могу проводить. — Не спускал своих проницательных глаз с Дионисия дворецкий, видел, как от его слов меняется лицо бывшего митрополита. — Ну смотри, отец благочинный, а то к дядюшке Бориса Семёну Никитичу сходи...

«Избавь меня, Боже, жаловаться волкам на волков. Да они князей Нагих извели, оправдываясь в убийстве царевича, а я-то, грешный, для них кто? Червь!» — сделал печальный вывод Дионисий. И чтобы сбить Григория с пути, досадить ему, прочитал Дионисий строфу из деяний Апостолов:

— «И сказали мужи Галилейские: что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознёсшийся от вас, придёт таким же образом, как вы видели его восходящим...» Аминь! — Дионисий перекрестил Григория и покинул царский дворец. Медленно, устало передвигая ноги, он направился домой на Мясницкую.

Сумрак окутал землю.