Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ПАТРИАРХ ИЕРЕМИЯ

Николай-грек так и сгинул. Сколько служилые люди Разбойного приказа ни искали следов — не нашли, будто в воду канул. Подозревали, что сей разбой учинили людишки Богдана Бельского. И правителю Борису об этом его дядя Семён Никитович говорил. Да Борис сказал коротко: «Коль не схватили за руку, не судите».

Бориса больше тревожило то, что от Сильвестра не было вестей. И о нём никто ни слова не приносил. Вот уже и год миновал — нет Сильвестра. Нет послов из Антиохии, из Царьграда.

Но слухи о делах в Царьграде доходили до Москвы такие, что и верить им не хотелось. Будто бы магометане изгнали из Царьграда первосвятителя Иеремию, запретили в главном Вселенском соборе Айя-София появляться христианам, подвергают гонению христианских священнослужителей. Слухи эти были устаревшие и цены не имели.

Иов и Борис снова стали думать о том, кого послать в Царьград да в Антиохию, дабы узнать истинное положение вещей. Не мог поверить Иов в то, что магометане подняли руку на иерарха православной церкви. Хотя как не поверить, если на Святую Софию, ранее подпиравшую своими куполами облака, легла тень четырёх высочайших минаретов, поднятых волею завоевателей-турок.

Как-то митрополит Иов сказал Борису:

— Сын мой, проси повеления царя на послов в Царьград. С послами и пошлём богомольцев-лазутчиков. Феоклит ищет дороги...

— Отче владыко, другой меры не вижу. Снарядим послов по торговым делам. Да скоро. И ты готовь своих.

...И совсем неожиданно летом 1588 года, как раз через неделю после Акулины-гречишницы, до московского духовенства дошла весть, что в Смоленске появился восточный правитель христианской церкви, что в его честь в соборах и церквах города шло богослужение.

Торгового человека, что привёз известие, привели к Иову. Задумался митрополит: кто такой восточный правитель христианской церкви? Иов не мешкая отправился к Борису, и оба недоумевали: кто бы мог появиться-приехать безвестно?

— Сие нарушение донести до государя, — попросил Иов Бориса. — Отродясь не бывало, чтобы чужие священнослужители тайно появлялись в наших пределах.

Правителю не хотелось беспокоить царя.

— Сами вольны разобраться, — ответил он митрополиту. — Пошлю туда пристава да дьяка...

— Не обходи государя-батюшку, сын мой. Знаешь же его опеку над церковью, — настаивал Иов.

Борис знал, что царь Фёдор Иоаннович ревностно следит за порядком в церкви. И не стал огорчать митрополита.

В самом деле, доклад Бориса не на шутку взволновал Фёдора. Он даже возмутился тем, что в Смоленске нарушили его повеление не делать богослужений в честь неведомых странников.

— Мшеломство пресечь! — приказал он Борису. — Найти виновного в учинении богослужения без моего ведома, и пусть владыка митрополит Иов наложит строгую епитимью.

— Государь, всё сделаем, как велено. Завтра же утром отправлю чинов на расследование, — заверил Годунов царя.

Но на другое утро в Москву из Смоленска прибыл большой обоз. Купцы и монастырские келари привезли на продажу лён да мёд первого сбора. Ещё привезли короб новин. И митрополиту Иову стало доподлинно известно, кто незвано явился в Смоленск. Келари донесли, что в город прибыл первый иерарх Византийской церкви патриарх Иеремия. Столь важную весть Иов сам понёс царю.

— Ишь, тайком прикатил, — удивился Фёдора. — Да како же можно без гонцов в наши пределы?! — И повелел митрополиту: — Скажи Борису-правителю, дабы написал смоленскому воеводе выговор: «Впредь так просто не делайте, чтоб на рубеж никакой посланник и никакой человек под посад безвестно не приезжал».

— Слово в слово передам, государь, — ответил Иов.

— И сам пошли грамоту смоленскому епископу.

— Перечу, государь. Тебе сие лучше сделать.

Царь согласился, потому что всегда соглашался со своим духовником. И была послана царская грамота Смоленскому епископу. «Если патриарх станет проситься у воевод в церковь Пречистой Богородицы помолиться, то мы ему в церковь идти молиться позволяем. И у тебя в церкви в то время было бы устроено чинно и людно. Архимандритов, игуменов и попов было бы много, встречал бы ты патриарха и чтил его честно, точно так же, как митрополита всей нашей церкви».

И в Смоленск послали дьяка и пристава. В дорогу напутствовал их боярин Семён Годунов, от которого посыльные получили наказ:

— Разведайте, каким обычаем патриарх к царю не поехал, а в Смоленске моление ведёт. И теперь он патриаршество царьградское держит ли и нет ли кого другого на его месте?! А ещё, кроме нужды, что едет за милостынею, есть ли с ним от патриархов с соборного приговора приказ?

Дьяк и пристав слушали внимательно. Кого другого и не с таким бы рвением внимали. Семёна Никитовича боялись. Крутого нрава был боярин.

— Честь патриарху держите великую, — повторял он записанное в грамоте, — такую же, как нашему владыке митрополиту Иову. Да скажите патриарху, чтоб Москву не миновал, своим присутствием наградил высокий гость. Да про утеклеца рудого спросите. Год уже, повеления не исполнив, в бегах...

Путь от Москвы до Смоленска — прямой. Можайск — Вязьма, там и маковки церквей высматривай по окоёму. Да молодому дьяку — и тридцати ещё нет, ан в гору пошёл, завидовал пристав — дорога показалась скудной. И перво-наперво дьяк в Можайске заглянул в кружечный дом.

— Целовальник там шуряк моей кобыле, — пошутил дьяк, приказывая повернуть лошадей к кабаку.

Пристав под пятой у дьяка пребывает и делает всё, что дьяку угодно. А тому угодно, чтобы и пристав мёду с огненной водичкой выпил. До Вязьмы спали. А там снова целовальник роднёй оказался будто бы дьякову псу дворовому. И в Смоленске на постоялом дворе родственница нашлась, свояченица хавроньи, которую в прошлом году на Рождество Христово на соломе опалили.

Да всё бы обошлось, наутро бы к патриарху отправились, к воеводе и епископу, — на беду дьяк девку на постоялом дворе узрел. А у той девки в кошачьих зелёных глазах сила колдовская оказалась. Дьяк как выпил ендову медовухи, свататься к ней потащился. Она в ту пору с возу торговала прикладом для женского рукоделья. Дьяк стал приставать, да при народе. «Женой мне будешь невенчаной!» — кричал он.

Девка-то и повела его за собой. Идёт дьяк за нею, голову вверх дерёт от гордости. А она завела его в нужник, на толчок поставила, отвернуться велела. Как не послушаться? Сколько стоял, одному Богу известно, а как повернулся — козу узрел, стоит на месте девки, глаза лупит, рогами поводит. Обомлел дьяк да и сел на толчок, глаза открыть не смеет. Открыл-таки: ни козы, ни девки.

Вышел дьяк из нужника, видит: девка у воза стоит, торгуется с горожанкой, и козы нигде даже духу нет. «Наваждение», — шепчет дьяк.

Пристав возле зеленоглазой появился. Дьяк глянул на него, увидел, что губы облизывает, глаза маслено светятся. «Ишь, ошалел, сивый мерин», — недобро подумал дьяк. Да от второго конфуза сторониться стал, издали на девку поглядывал, искал, как укорот ей сделать. А она — глаз не отведёшь. Ну есть жар-птица. Огненно-рыжая коса вся в локонах, шея белая да как у лебеди длинная. И грудь высока, и стан тонок. Кобылицей она ещё дьяку показалась. «Ой, кобылица!» — пьянел дьяк.

Так весь остаток дня и вечер дьяк и пристав волочились за девкой. Чем бы всё кончилось, ведомо Богу, но не убереглась бы девка от шалых мужей, потому как забыли они государеву службу. Но к ночи вернулся на постоялый двор Сильвестр, который состоял в свите патриарха Иеремии. Как вошёл на постоялый двор, девка — к нему:

— Сильвеструшка, спаси, родимый! Коты ночные покою не дают.

— И кто тебя, Катенька, беспокоит? Да на ночных-то котов у меня и плеть есть.

Катерина показала Сильвестру глазами на дьяка и пристава да тихо сказала:

— Будто бы государевы люди они, из Москвы. Опасись, родимый.

— Коль так, то мы по-иншему.

Заплатил Сильвестр целовальнику за пол-ендовы медовухи и столько же водки купил да всё смешал и велел подать на стол дьяку и приставу. Сам сел с ними рядом, и Катерина тут же.

— Ну-ка, браты-московиты, выпейте за наше здоровье, — крикнул Сильвестр, наливая в кружки зелье.

Все дружно выпили. И ещё приложились. Да Сильвестр не хмелеет. А Катерина огненную косу на грудь перекинула, она как лисий хвост перед носом борзых взыграла. Глаза у пристава красные стали, у дьяка ещё краснее. Спор затеяли, кому первому хватать «лису» за хвост. Сварились, сварились и кулаки в ход пустили. Юшка полилась. Кафтаны затрещали. Клочья волос в ендову полетели. Насилу разняли целовальник с сыновьями пристава и дьяка. Спать увели.

Наутро гулёны опомнились, что службу справлять нужно, ан с таким видом только в остроге сидеть. Побежали Сильвестра искать. Нашли. С кулаками бросились. У пристава кулак пять фунтов. Да промахнулся.

— Ты колдовскую силу напустил! Ты бесовы чары выставил! — кричал пристав.

— О, горе мне, прельщённому скверной бабой! — вторил приставу дьяк.

— Это в вас бесово семя взыграло! — смеялся Сильвестр. — Чего к моей жёнке лезли аки жеребцы! Вот донесу сии проделки правителю Борису Фёдоровичу, то-то батогов пожалует! А за то, что грамоты воеводе и архиерею держите, и на дыбу угодите.

Опомнились пристав и дьяк: на государевой службе опростоволосились. Испугались до синевы.

— Ущедрити мя, — не своим голосом застонал дьяк.

— Ладно, идите службу справляйте, грамоты несите.

И тут пристав потянул дьяка в сторону, шептать начал:

— Так то же той рудый, что боярин Семён Никитич говорил. Хватать его нужно да в железа!

Тихо говорил пристав дьяку, а Сильвестр всё слышал. Да и так знал, о ком речь. Сказал:

— Я тот рудый. С этого бы и начинали, коль нужен вам.

Дьяк и пристав дружно помолились на образ Серафима-пустынника, который в углу висел, и — к Сильвестру с расспросами.

— Не ты ли в Царьград ходил?

— Ходил.

— Благостыня! — воскликнул дьяк. — Донеси, како всё было. Да коснети не смей!

Сильвестр обмяк душой. Давно с россиянами не делился словом. И стал рассказывать о путешествии, о патриархе Иеремии. Рассказал всё, что знал. И про беды патриаршие не забыл поведать:

— Разорили Византийскую церковь магометане, худо она живёт. Ни свечей на богослужение, ни вина на причастие. Иеремия как узрел Софию в древнем Киеве, так и прослезился. Нам бы, говорит, такой храм. А идёт патриарх в Москву. Что в Смоленск привело, сам скажет, если примет вас.

Не всё выложил Сильвестр дьяку и приставу. Не рассказал, как ждал Николая в Боровске да горевал. И ждать бы не надо. Знал же. Ан нет, так судьбой определено было: ждать. Из Боровска шёл один: за двадцать пять дён до Корсуни управился. Неказистый-то конь золотым оказался, устали не знал.

В Царьград из Корсуни морем пошёл. Оттуда к турецкой державе всё лето суда ходят. Вот и приткнулся к одному киевскому купцу. Вышли двумя судёнышками. И всё бы хорошо, да буря навалилась близ берегов болгарской земли. Раскидала судёнышки, какое куда — неведомо. Вскоре то судно, на котором Сильвестр и дочь купца Катерина плыли, пришло в Царьград. А второго нет и нет. День ждут, другой, третий, неделю, другую... Все глаза просмотрели, каждое судно встречали, спрашивали. Пропал отец Катерины.

Сильвестр пытался утешать девушку. Да как утешишь, если кроме отца — ни души на белом свете. Мать-то в полон крымский хан Гирей увёл из Путивля во время своего набега. А было Кате в ту пору всего три годочка. С той поры, вот уже пятнадцать лет, она не расставалась с отцом во всех его ближних и дальних торговых путешествиях.

В Царьграде Сильвестр не бросил Катерину. Помог ей товаром распорядиться-продать, судёнышко тоже продал. А потом ушёл с нею к патриарху на подворье. Там они и жили с Катериной, пока патриарх не собрался в дальнее путешествие в Московию, где он надеялся найти помощь, дабы поправить дела своего патриаршества.

Сильвестр возвращался в свите патриарха, а была она немалая — двадцать семь человек. В Корсуни Сильвестр выкупил коня, прикупил крытый возок и покатил далее вместе с Катериной, к которой за прошедшее время крепко прикипел сердцем.

Катерина не только рыжими волосами была похожа на Сильвестра, но и статью, и глаза будто у близнецов — зелёные. Но то всё было не главное. Катерина, как вскоре узнал Сильвестр, тоже ведовством баловалась. Да травами-кореньями лечила. И присушить могла. И на тот свет отправить. Да знал об этом лишь он. Для всех Сильвестр и Катерина братом и сестрой казались. И они всем так говорили, правда, иногда Сильвестр её жёнкой называл, как жизнь заставляла. На самом-то деле давно, ещё в Царьграде, они познали близость. И считал Сильвестр Катерину Богом данной ему женой.

— А ещё скажу, что патриарх Иеремия сидит на престоле и первосвятитель главный среди всех других христианских святителей. Вот и спешите к нему, с чем приехали, — закончил рассказ Сильвестр.

— Мы сей миг. А ты без нашего ведома оный двор не покидай. В Москву с нами пойдёшь.

— Пошто так?

— Нам знать, — ответил дьяк. — Как ты есть утеклец. Год тебя ждали.

Сильвестр подумал, что избавиться ему от шпыней труда нет, да не хотел пока испытывать судьбу. Всё равно она вела в Москву. Одного боялся, что приставать к Катерине будут. Да так оно и случилось, как покатили к Москве.

— Неугасимый свет от неё течёт, — облизывая губы, шептал приставу дьяк при виде Катерины.

А поскольку и пристав был покорен красотой Катерины, то они при каждом удобное случае лезли в Сильвестров возок, лупили на неё глаза. Сильвестр и Катерина их уже терпеть не могли. И решила Катерина над ними пошутить.

С утра и до полудни шёл дождь. Да буйный. Лесная дорога близ Можайска и без того была грязной, тут и вовсе её развезло. Дьяк в возке рядом с Сильвестром сидит, побывальщину рассказывает. Да приспичило, выбираться из возка стал. За что-то зацепился кафтаном, только Катерине ведомо, опрокинулся и задом плюхнулся в лужу. А в той луже грязи до колен, пни, сучья. Дьяк не встанет. Пристав на помощь прибежал, руки протягивает. Не дотянется. На корягу встал. А коряга под ним, как живая, вывернулась. И пристав к дьяку полетел. И не встанут оба. И нитки на них уже сухой нет.

Катерина смеётся на весь лес. Сильвестр только головой покачал и выпрыгнул из возка, на помощь поспешил. Он лишь руку протянул, а дьяк уже встал. Приставу подал руку. И тот, как мальчишка, тут же на ноги поднялся. И лужа вроде бы под ними стала мельче, и коряг, пней не видно. Подхватились дьяк и пристав бежать к своему возку, забились в него да больше и не появлялись возле Катерины. Обиду затаили на неё, посчитаться задумали, как в Москву приедут.

Катерина и Сильвестр от Можайска едут без тревог. Конь сам идёт, управлять не надо. Катерина вроде бы задремала. Сильвестр смотрит на неё, душу разглядывает. И высветил в ней силу над человеком, над всем живым необыкновенную. Она-то по молодости и не осознавала её. Ан мощна была сия сила духовная. Власть у Катерины была такая, что судьбы людские раскрывались перед нею как книги. Сильвестр тоже ощущал силу немалую, да понял, что уступает Катерине. Оторопь взяла мужика, забеспокоился. «Да ведь она и беды наделает нерасчётливо».

— Не беспокойся, любый, не наделаю, — говорит Катерина и улыбается. Притянула Сильвестра к себе, губы нашла, целует жадно.

...Вот и Москва с пригорья от села Кунцево показалась. Маковки соборов, церквей наближаются, растут. А из села Доргомилова первопрестольная и совсем как на ладони высветилась.

Катерина в Москве не бывала, в диковинку ей столица. Да боится она незнакомого города. Ну как и впрямь ведовство-то шилом из мешка будет торчать. Да и дьяк с приставом пугают. Догадались, поди, кого в Москву тянут.

И шепчет Катерина Сильвестру: «Любый, освободиться надо от шишей». Сильвестр соглашается. Вроде бы и не ответил, а она поняла: «И то, загостевались с ними». Катерина торбу дорожную раскрыла, распашницу цветастую достала, шаль ромейскую. На глазах у Сильвестра в цыганку превратилась. Он тоже сменил свой облик. На голову шлык натянул, поверх кутневого кафтана ферязь надел.

Впереди Смоленская застава вот-вот покажется, дорога прямо к Кремлю, а направо — в Донской монастырь. Сильвестр на обочину дороги съехал, коня остановил на развилке, из возка выбрался. Дьяк с приставом подъехали. Дьяк спрашивает:

— Кто такой? Что надобно?

— Чужеземцы мы, из румынской земли, — отвечает Сильвестр. — Странствуем.

Смотрят дьяк и пристав на Сильвестра, на Катерину, которая из повозки выставилась, диву даются: отродясь таких не видывали. Сильвестр с пышными чёрными усами, на поясе сулеба висит, под ферязем рубаха алая видна. У Катерины глаза чёрные в пол-лица, смуглая, вся в узорочье. «Да какого они роду-племени?» — дивится дьяк.

— Донской монастырь где, люди добрые? — спрашивает совсем не русским говором Сильвестр.

— На дороге стоишь, туда и сворачивай, — и рукой показал пристав в сторону монастыря. А дьяк всё ещё дивился на путников.

Сильвестр рубль серебряный дьяку подал, приставу — тоже, поклонился:

— Спасибо, служилые, — и вернулся к возку.

Они с любопытством смотрели, как Сильвестр исчез в возке — будто влетел туда, как вороной конь — про пегого они забыли — свернул к монастырю да тут же и растаял, как в тумане. Дьяк и пристав будто онемели. Лишь крепко сжимали в потных кулаках серебряные монеты.

О том, что они от самого Смоленска гнали впереди себя утеклеца, ни дьяк, ни пристав так и не вспомнили. Да и потом, как докладывали о своей справе боярину Семёну Годунову, словом не обмолвились о Сильвестре и его жёнке, будто и не ведали таких. А послухов рядом не оказалось. Куда как сила Сильвестрова взяла их в полон, даже Семён Никитович своим пронзительным взглядом не уличил в сокрытии «государева дела». Он остался доволен своими посланцами и, выслушав их, тотчас поспешил к Борису Годунову.

Правитель Борис, прежде чем идти на доклад к царю, поделился новостью с Иовом, пересказал всё то, что услышал от дяди Семёна.

— Возрадуйся, отче владыко, спешит к нам в гости сам патриарх первейший Царьградский Иеремия. И полномочия от других патриархов имеет, и на престоле Византийской церкви сидит.

— Что же первосвятителя в Смоленск привело? Или с пути сбился?

— Смоленск наш город славный. Слышал о нём и патриарх Иеремия. Молва не знает рубежей, — рассказывал Борис, — но сие присказка, а сказка — впереди. Будто бы позвала патриарха в Смоленск, хвала ей великая, икона Пречистой Смоленской Богородицы Одигитрии.

Так или не так всё случилось с патриархом, Борис не переживал. Главным для него было то, что Иеремия вёз добрые вести, угодные царю и церкви. И снова он вспомнил о Николае-греке, о Сильвестре-ведуне. Неужели, думал он, сии два человека пропали: ни весточки за год. Сколько купцов из южных краёв его люди опросили.

— Иди, сын мой, порадуй царя-батюшку, — вывел из задумчивости Бориса митрополит.

— Бегу, отче владыко, — ответил Борис и покинул палаты Иова.

...Московское духовенство стало готовиться к торжественной встрече первосвятителя православной церкви патриарха Иеремии. Россияне чтили Царьградского патриарха и считали его первым в христианском мире. Его приезд совпадал с шестисотлетием крещения Руси. Иов благодарил Бога за то, что он распорядился прибытием Иеремии как раз в сие знаменательное время. По церквам и соборам в честь священного праздника служили молебны, с амвонов звучали проповеди.

Сам Иов обращался к прихожанам каждый день со словами древней правды:

— Да пришёл день, когда великий князь Владимир-солнышко послал по всему Киеву дружину со словами: «Если не придёт кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг». Услышав это, люди с радостью пошли, ликуя и говоря: «Если бы не было сие хорошим, не приняли бы новую веру князь и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами цареградскими и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие же по грудь. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо тут не слышно было учения апостольского, не знали здесь Бога, служили мне...»

Владимир же был рад, что познал Бога сам и люди его, посмотрел на небо и сказал: «Христос Бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей этих и дай им, Господи, познать Тебя, истинного Бога, как познали тебя христианские страны. Утверди в них правильную и неуклонную веру и мне помоги, Господи, против дьявола, да одолею его козни, надеюсь на тебя и на твою силу».

Верующие слушали Иова затаив дыхание. Купол собора сиял, наполненный солнцем. И наступило время встречи большого гостя.

На всём пути от Смоленска до Москвы по монастырям и городам, по селениям торжественно трезвонили колокола в честь патриарха. В Москве тысячи горожан вышли на улицы, отправились далеко за заставу, за село Дорогомилово, на Смоленскую дорогу, чтобы первыми узреть Царьградского патриарха-владыку.

Когда же Иеремия появился в пределах Москвы, все сорок сороков её соборов, церквей, монастырских звонниц в одночасье ударили в колокола. Никогда в жизни Иеремия не слышал подобного, потому что ни в Царьграде, ни в Александрии, ни в Иерусалиме не имели таких колоколов, как на Руси, не владели таким великолепием звонов. Потом он узнает, что только русские языковые колокола, отлитые славными мастерами Новгорода, Пскова, Москвы, несут такие высокие и чистые звоны. Иеремия прослезился от волнения, от внимания и почестей, оказанных ему россиянами.

Старец, знаменитый добродетелями и несчастьем, с нескрываемым любопытством взирал на многолюдие столицы россиян, на красоту её церквей, соборов. Он был покорен благожелательностью горожан. Он удивился тому, что видел крепких, рослых мужей, потомков тех, кто шестьсот лет назад служил в дружине великого князя Владимира и помогал византийскому императору Василию Багрянородному разгромить вражеские войска под Царьградом. Да, Богу было угодно, чтобы Византия и Русь на несколько веков стали друзьями, помогали друг другу и обогащали.

На Красной площади, помолившись на собор Святой Троицы, Иеремия пересел на осляти и на нём въехал через Фроловы ворота на Кремлёвский холм. Следом за патриархом ехали в дорожных каретах, запряжённых усталыми конями, митрополит Мальвазийский Иерофей и архиепископ Элассонский Арсений. Они были в скромном запылённом одеянии, смуглы ликом.

Встречали гостей на Соборной площади в Кремле Борис Годунов с боярами, митрополит Иов с духовенством, дворяне, купцы, служилые люди. Иеремия осенял всех крестом. Иов подошёл к нему и получил благословение. Колокола продолжали трезвонить.

После торжественной встречи Иов попросил Бориса разместить гостей. Иерофея и Арсения поселили в комнатах при Столовой палате. Челядь патриаршию, греков и турок, велено было в Кремле не оставлять. Их вместе с греческими купцами увели на литовский гостиный двор. А патриарха Иеремию митрополит Иов повёз в палаты рязанского епископа, где два года назад гостил патриарх Иоаким. Духовенству и дворянству московскому было велено слать своих людей с кормом для гостей, их прислуги и всей животины.

Царь Фёдор не торопился принять отца церкви. Негоже было великому русскому царю проявлять торопливость в столь важной встрече. Он только каждый вечер спрашивал Бориса, чем занимается гость, хорошо ли отдыхает. Борис неизменно отвечал, что патриарх и его свита ни в чём не нуждаются, а все иностранные гости знают, кто пребывает в России. И тем иноземцам было наказано по возвращении в свои страны рассказывать как в своих кругах, так и повсеместно о гостевании отца православной церкви в Москве. Это была воля царя Фёдора.

Шли дни. Иеремия и правда хорошо отдыхал и не испытывал ни в чём недостатка. Ему было позволено посещать соборы во время богослужения, кроме Благовещенского, куда ходил молиться царь Фёдор. Иеремия довольствовался посещением Архангельского и Успенского соборов. Он стоял на амвоне или сидел, укрытый от глаз прихожан, и с замиранием сердца слушал каноны в исполнении мужского хора. Там, на родине, подобного пения он не знал и не слышал. Вот снова благостью осветилась душа. Тропарь праздника Параскевы Пятидесятницы поёт не только хор, но всё духовенство на амвоне и пред ним: «Благословен еси, Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, ниспослав им Духа Святого, и теми уловлей вселенную, Человеколюбие, слава Тебе!»

Иеремия не напоминал о себе, не добивался, чтобы его принял государь. Помнил патриарх немало исторических примеров, когда государи месяцами держали при себе иноземных послов-гостей. Да тот же император византийский Константин Багрянородный много дней и недель держал в неведении великую княгиню Ольгу.

Чтобы укрепить свой дух, Иеремия горячо молился вместе с россиянами, а совершив поклонение на святой алтарь и трижды осенив крестом тех, кто стоял рядом, Иеремия медленно покидал собор и шёл к себе отдыхать.

Лишь спустя неделю по приезду за Иеремией пришли и сказали, что государь всея Руси велел патриарху Царьградскому быть во дворце. Неделя — срок небольшой. И всё-таки Иеремии показалось, что в Кремле относятся к нему не так, как хотелось бы, как отнеслись в своё время к патриарху Иоакиму. Чем вызвана их настороженность? Неужели то, что он в прошлом был отлучён от патриаршества? Кем отлучён? Стоило бы это знать, размышлял Иеремия. Нелёгкая, страдальческая жизнь, подвижничество приучили Иеремию к смирению перед волей Божьей и к терпению. Он часто полагался на святое провидение, шёл по пути, указанному Всевышним. И Всевышний вознаградил его, приравнял к своим сыновьям. Но последние годы жизни судьба Божья отвернулась от патриарха. Будет ли она милостива к нему в этой северной великой стране, которой нет конца и края, а её богатствам несть числа? Пока ничто не предвещало благосклонности судьбы. Всё ещё он видел только её спину, а не лик. С этими грешными мыслями и отправился в царский дворец первосвятитель православной веры.

Иеремия шёл по кремлёвскому двору степенно. Протосингелы-стражи шли поодаль, не стесняли его. И ничто земное вдруг не стало его волновать. Он вспомнил, что приехал в Россию с заботой о делах русской церкви, и это было самое важное. Там, в Царьграде, он сделал для неё всё, что мог. Он ускорил события, может быть, на несколько лет, зная по опыту о том, что Вселенский Собор десятилетиями решает менее важные вопросы, чем рассмотрение просьбы о новом патриаршестве. Патриарх был убеждён, что сделал невозможное, добившись в течение двух лет решения Вселенского Собора. И теперь ему было что сказать государю России.

Когда патриарх подошёл к дворцу, из его свиты к нему приблизились два услужителя. Они несли русскому царю византийские дары. Иеремия рассчитывал заслужить этими дарами расположение Фёдора. И не ошибся, до слёз растрогал государя.

Патриарха привели в Золотую палату. Фёдор, в торжественной парчовой мантии на горностае, с вышитыми орлами, встретил Иеремию так, как встречал знатных послов. Он сошёл с трона на полсажени и принял благословение патриарха. Потом он принял дары от Иеремии: икону с памятниками страстей Господних — с каплями Христовой крови и мощами святого царя Константина, сына Льва, который в год 6463 (955) от сотворения мира крестил русскую княгиню Ольгу, ныне причисленную к лику святых.

От этого священного подношения царь Фёдор пришёл в умиление. И когда рассматривал икону, был подобен ребёнку, получившему желанную игрушку. Душа его млела от прикосновения к мощам святого царя Константина, он пролил слёзы при виде Христовой крови. Она показалась ему живой, лишь сей миг пролитой.

В болезненном воображении Фёдора возникли библейские картины. Он увидел, как Пилат, вымывши руки, предаёт Иисуса Христа на распятие, как воины Пилата-правителя хватают его и ведут на Голгофу, и меняют одежды на багряницу, и бьют его по голове, по телу палками, и кровь заливает порфиру. Фёдор видит, как Киринеяннин по имени Симона несёт крест. Иисусу дают пить уксус, но он не пьёт. И тогда распинают его на кресте и вколачивают в тело гвозди, и кровь... Кровь! Вот она, живая Христова кровь!

Фёдор плакал и был бледен как полотно.

Патриарх Иеремия понял, что царь слишком взволнован, попросил подать ему воды, сам прочитал молитву по-русски, которую выучил на досуге: «Да воскреснет Христос, и расточатся врази Его...»

Фёдор пришёл в себя, улыбнулся. Он посадил Иеремию близ трона и через толмача попросил рассказать: как одолел столь дальний путь от Царьграда до Москвы? Что пришлось по душе в России, как отдохнул после дороги?

— Я привычен к путешествиям, — начал Иеремия свой рассказ, — и в пути не устал. А твоя держава удивительна, государь. Руссы вольнолюбивый народ, но крепки верой и сдержанны во всём. Ваши посты, пятнадцать недель в году, достойны похвалы. Другие народы этого не знают, чуждо говеть им более ста дней в году. А церкви, а колокола — какое боголепие! Да, у нас была Святая София, а у вас их сотни, столь же величественных...

Иеремия пытался говорить по-русски, и что-то у него получалось, но когда он сбивался, толмач добавлял, пояснял царю. Отвечал Иеремия на вопросы царя охотно, но понимал, что пока идёт беседа вежливости, а главные разговоры впереди.

Царь Фёдор, к удивлению Иеремии, не стал расспрашивать его, с чем приехал и решился ли вопрос о патриаршестве. В Золотую палату вошёл правитель Борис. Царь встал и пошёл навстречу Борису, который остановился посередине палаты. Иеремия удивился: встретились два равных мужа. Он понял, что беседа с ним завершена. И не ошибся.

Правитель приглашал Иеремию следовать за ним. Иеремия поклонился Фёдору, как путник хозяину дома, давшему приют на время, и ушёл следом за Борисом, в его рабочие палаты, где тот принимал бояр, думных дьяков, окольничьих, воевод и всех, кто шёл к нему по государственным делам.

Беседа Иеремии с Борисом была долгой. Разговаривали через толмача Посольского приказа. Вначале Борис попросил Иеремию поделиться своими горестями.

— Мы слышали, святейший, что ты прошёл тяжкий путь невзгод. Так ли сие?

Иеремия с первых дней пребывания в Москве настроился на признание во всём, что с ним в последнее время произошло. Он считал, что перед Христовой паствой должен быть во всём откровенен и правдив. Как бы ни повернулись события, он верил, что русские не оставят в беде, коль скоро он попросит у них помощи.

— Да простит мне Всевышний отец за душевные излияния, — начал Иеремия. — Тяжко носить крест прегрешений, сын мой, душа жаждет очищения...

Десять лет Всевышний позволил мне мирно и тихо управлять вселенской православной паствой на радость христианству. Но пришла беда. Некий алчный и злой грек-клеветник обнёс меня перед султаном. И султан Амурат, вопреки торжественной клятве Магомету, сослал меня своею властью в Родос. Он вмешался в дела христианской духовной власти и беззаконно отдал патриаршество недостойному Феолинту. Пять лет я провёл в Родосе, замаливая грехи и укрепляя дух в молитвах.

По истечении пяти лет архангелы Христовы дали мне знать о грядущих переменах. И они пришли. Мне возвратили сан патриарха. Но горе моё от этой милости не убавилось, а возросло. Слышал я, как на Руси оберегаются храмы от бесчестия. Пред лицом опасности верующие защищают их всем миром. Ежели враги одолевают, русичи закрываются в храме и сжигают себя вместе со святой обителью, но не отдают храмы на поругание.

Мой храм Айя-Софию некому было защищать от поругания. Когда я вернулся с Родоса, то увидел, что по воле злого Амурата в храме Византийских первосвятителей славили Магомета. Мой храм Святая Айя-София происками злых духов стал мечетью.

Борис слушал внимательно. Он видел на измождённом лице старца неутешное горе и слёзы. Чтобы как-то утешить его, Борис горячо сказал:

— Первосвятитель Иеремия, наша держава сделает всё, чтобы вернуть былую славу Византийской церкви. Мы знаем теперь, в каком упадке ваши дела, мы поможем так же искренне, как вы нам.

— Спасибо, сын мой, спасибо. У меня нет достойных слов, дабы отблагодарить тебя за сочувствие.

Борис, однако, ждал от Иеремии не только слов благодарности за участие в его беде. Что с просьбой России? Двинулось ли дело в Царьграде? Но Иеремия пока забыл, чего ждут от него русские, ждёт с нетерпением сидящий перед ним молодой и нетерпеливый скимен. Он говорил о своём.

— Я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли христианские для собирания милостыни, дабы посвятить новый храм истинному Богу в древней столице Православия. И где, кроме России, я мог найти усердие, жалость и щедрость? — закончил свою исповедь Иеремия, утирая слёзы.

— Надейтесь и веруйте, первосвятитель. Русские никогда не оставляли друзей в беде. Мы поможем тебе возвести храм. Но скажи, святейший, — начал разговор о главном Борис, потеряв терпение, — ведомо ли тебе, что два лета назад на Руси был Антиохийский патриарх Иоаким?

— Известно, сын мой. Мы встречались с Иоакимом. Но дела до конца не довели. Иоаким занемог. У него было подавленное состояние духа. Он каялся, что взял на душу грех в России, какой — мне неведомо. То, что нам с Божьей помощью удалось исполнить, мы сообщали вам с греком Николаем.

— Он был у нас прошлым летом. Я вёл с ним беседу. Потом вскоре мы отправили его обратно с дарами, дали провожатого. Вы что-нибудь знаете о них?

— Николая я больше не видел. Но твой гонец пришёл ко мне. Он сказал, чтобы я шёл на Русь за дарами от бедности нашей. Но он побудил меня и к действию силой, неведомой мне. Я оставил его в своём доме, а сам делал то, что вам нужно. Потом мы вместе отправились в путь...

— Где он теперь? Вернулся ли с вами? — спросил Борис, чувствуя волнение. Он встал, быстро заходил по палате.

— До Смоленска он шёл с нами, а там пропал. Мои люди искали его и не нашли.

— Вижу злой умысел! Вижу! — воскликнул негодуя Борис.

— Он есть, — согласился Иеремия. — Но ты, сын мой, не принимай всё близко к сердцу. Твой Сильвестр из воды сухим выйдет, в огне не сгорит. А теперь порадуйся тому, что скажу. Я испытал твоё терпение достаточно.

Борис посмотрел в лицо Иеремии и увидел ясные и обещающие глаза.

— Садись, сын мой.

— Святейший, молю Бога, не тяните! — Борис послушно сел и не спускал глаз с патриарха.

— Мысль государя Фёдора об утверждении патриаршего стола на Руси мы похвалили в Константинополе, в Антиохии, и был после Рождества Христова Вселенский Собор. Он утвердил нашу похвалу и вашу просьбу. С божьей помощью избирайте на Российский престол православия патриарха. Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь!

— Благодарение Богу! — воскликнул Борис. — Но где же грамота, святейший?

— Терпение, мой сын. Мы благословим избранного вами на патриаршество, и только после того, как назовёте имя, Вселенский Собор пришлёт хартию, утверждающую Российское патриаршество.

— Наши молитвы дошли до Бога! Благодарю тебя, святейший, за заботу о русской церкви. И позволь нам, отче владыко, держать свой совет, дабы в согласии, полюбовно и во благо веры принять угодное Богу решение, — встав и низко поклонившись патриарху, закончил беседу Борис.

Патриарх и правитель расстались.

Борису предстояли трудные дни. Решался большой важности вопрос не только для православной церкви, но и в пользу государства. Об этом в первую очередь и пёкся Борис. Прибытие Иеремии в Россию всколыхнуло московскую знать. Где-то в боярских палатах уже судили-рядили о приезде Иеремии, высвечивали подспудное бесед патриарха с царём, с Борисом, вынашивали свои думы-планы, корыстью пропитанные. Интересы-то России они потом пристегнут. Знал Борис сию моду боярскую. Сколько раз в Думе, спрятав злые глаза под мохнатые брови, под горлатные шапки, бояре перечили Борисовым речам.

Одна надежда — государь. Он хотя и мягок душой, а ежели скажет: быть патриархом Руси только достойному пастырю церкви, так оно и свершится. Кого он назовёт: митрополита Московского Иова, епископа Новгородского Александра или епископа Ростовского Варлаама, лишь Богу ведомо. Но только не Дионисия-опального. Это Борис знал точно, твёрдо.

Сам же Борис был пока иного мнения о том, кому быть на престоле церкви. Оставаясь верным себе всё делать во благо державы, он подумал, что боголепнее будет, если на российское патриаршество позвать самого Иеремию. Что привело Бориса к этой мысли? В душе он жаждал видеть на церковном троне своего любезного друга митрополита Иова. Добродетелей и достоинств ему не занимать. Но польза от Иеремии державе была очевидной, и она заглушила желание Бориса видеть во главе церкви Иова.

Нет, Борис не хотел обидеть своего верного сподвижника. Он думал о другом. Помнил Годунов, что ещё во времена Василия III инок псковского Елизарова монастыря Филофей послал грамоту царю, а в ней говорил, будто бы Москва — третий Рим. Ещё убеждал, что первый Рим пал, да и второй — Царьград — попал в руки неверных агарян. Сие так. И верно то, что Русь единственная в мире великая христианская держава, что все царства православной христианской веры сошлись в единое царство. Но говорить, что государь России — во всей поднебесной христианам царь, сие рано. И рано утверждать, что после Москвы не быть четвёртому Риму, и всей западной Европе, многим восточным странам видно, что пока Москва — не третий Рим. Видел он и другое: много лет жила в раздоре юго-западная церковь России с Московской, Новгородской и Владимирской — северо-восточной церковью. Там, на юго-западе, давно питали надежды на независимость, связывали их с Византийской церковью. Иеремия был мил духовенству Малороссии. И сие следовало помнить, думал Борис. И теперь искал-торил верную дорогу к цели.

Примирив юго-западное духовенство с московским, Борис добился бы примирения бояр двух частей России. Сколько их в Новгороде-Северском, в Путивле, в иных юго-западных городах хотели бы избавиться от власти Московии. Всё это, считал Годунов, нужно было учитывать.

На другой день пополудни Борис отправился в царский дворец, чтобы повидаться с родной сестрой царицею Ириной. Незамутнённую любовь питали брат и сестра друг к другу. Во всём были искренни и доверчивы. Ни Ирина, ни Борис никогда не носили друг к другу дурного умысла. Настрой душевный и помыслы у них были едины: жить во благо России. Борис не мог нарадоваться сестрой. Он ценил её отношение к Фёдору. Царь и Ирина были нежны друг к другу всегда, как в пору первого чувства. В часы душевного общения с Богом Фёдор не раз давал обет в том, что с головы Ирины по его недоброму умыслу не упадёт ни один волос. Никогда Фёдор не забывал, что его отец сделал несчастными всех своих жён, а их было семь. И самой несчастной среди них, наверное, была его мать, Анастасия. Всё это Борис знал и благодарил судьбу за то, что она послала Ирине боголепную жизнь.

И, зная чистоту отношений между царём и царицей, Борис пришёл к ней с тем, чтобы она пересказала суть его беседы с патриархом Иеремией.

— А ещё, душевная сестрица, скажи царю-батюшке, пусть позовёт на патриарший престол самого византийского гостя. Выгоду этот союз несёт многоликую всей державе.

— Всё передам, заботливый братец, как просишь, — отвечала Ирина.

Борис не задержался у сестры: дела позвали.

Царица Ирина тоже ушла в свои заботы. И лишь вечером, может быть, перед сном, Ирина погрела царское ухо горячим шёпотом. Беседе царицы с царём не было свидетелей. Только лики святых с освещённых лампадами икон взирали на супругов благожелательно и мудро.

Прошёл ещё день. И наступила пятница. В Столовой палате собирался обычный еженедельный Собор. Всё шло по раз заведённому порядку. Слушали думных дьяков-управляющих: Посольского приказа — Андрея Щелкалова да Поместного — Елизара Вылузгина. Потом Борис Годунов доложил Собору, как идёт строительство Белого, или Царёва, города, который заложили два года назад, начав от Тверских ворот Кремля.

— А строитель сего города художник Конон Фёдоров расчётлив и старателен, розмыслом надёжен, строг во всём и боголепно строит, — докладывал Борис. — И Денежный двор вельми быстро подвигается.

Князь-боярин Куракин, ведающий Разбойным приказом, напомнил Собору, что близится время смены воевод в важных порубежных городах: Смоленске, Пскове, Новгороде, Казани.

— Потому как год на исходе, а дольше им нет закону править. И то до первого сентября осталось три недели.

Дьяк-писец все разговоры записывал, чтобы потом написать указы, грамоты, разослать по державе для исполнения.

Царь Фёдор сегодня сказал своё слово последним. Было похоже, что не мог собраться с духом. И вину чувствовал перед митрополитом Иовом, потому что сказанное перечеркнёт, может быть, его тайные надежды на патриаршество. Однако, помня, что говорила ему Ирина и от чьего имени, Фёдор решился. Он твёрдо усвоил, что сказанное Борисом пойдёт во благо державы. Царь Фёдор поднял голову выше горлатных шапок бояр, тихо, но внятно заговорил:

— Велел нам Бог видеть к себе пришествие патриарха Царьградского, и мы о том размыслили, чтобы в нашем государстве учинить патриарший престол и патриарха, кого Господь Бог благословит. Если захочет быть в нашем государстве Царьградский патриарх Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве быть митрополиту по-прежнему...

Борис не ждал такого поворота. Фёдор-то не так прост оказался, подумал правитель. А царь продолжал — и ещё больше удивил Бориса.

— А если же не захочет Царьградский патриарх быть во Владимире, то на Москве поставить патриархом из Московского собора. — Фёдор замолчал, ждал, как отзовутся на его повеление думные бояре, что скажет правитель, потому как совет его и принят вроде бы, да поворот у него иной: Фёдор не скрывал от Бориса, что из всех иерархов русской церкви он любит одного — Иова.

Думные бояре согласно кивали головами, бубнили себе что-то под нос, и всё это было похоже на одобрение. Тогда Фёдор добавил к сказанному:

— Тебе, Борис-правитель, повелеваю ехать к Иеремии и советовать с ним, возможно ли тому остаться, чтобы быть в Российском царстве, в стольнищем городе Владимире.

— Я слышал тебя, царь-батюшка, — смирившись с волею Фёдора, ответил Борис.

И как только Собор завершил урочный совет, Годунов не мешкая отправился к патриарху Иеремии. Донёс ему волю русского царя.

Патриарх не поспешил с ответом. Розмыслом пришёл к выводу: Московскому государю-богомольцу любезен митрополит Иов. На амвоне он сладкогласен, в палатах — душевен, помыслами высок и чист. Как можно отлучить такого от Московской церкви?

Но и его, Царьградского патриарха, русскому царю хотелось бы к себе залучить. Зачем? Об этом Иеремия не догадывался, судил по-своему: кому не интересно держать возле трона главу православной церкви. Как поднимет сие престиж русской церкви! Но что получит он, Иеремия, от принятия сана патриарха России? Благолепную и безбедную жизнь в древнем престольном Владимире. Слышал он об этом граде много похвалы: златоглавый, белокаменный Владимир когда-то с самим Киевом соперничал. А сегодня пришёл в упадок, как его, Иеремии, Царьградская церковь. Нет, на такую почесть Иеремия не мог согласиться.

— Будет на то воля великого государя, чтоб мне быть в его державе, я не отрекаюсь. Только мне во Владимире быть невозможно, потому что патриархи всегда при государе. А то что за патриаршество, коль жить не при государе. Аминь. — И патриарх перекрестился.

Годунов не убеждал Иеремию, не пояснял, какими благами он бы пользовался в Русском государстве на патриаршестве. Подумал, что сие угодно Богу и судьбе.

— Передам государю как сказано, святейший отец, — ответил Борис и расстался с Иеремией.

В пути до царского дворца Годунов подумал, что с юго-западной православной церковью России придётся разговаривать на другом языке, если пойдёт в раскол с Москвой. Решил Борис отправить в юго-западные воеводства грамоту, в которой будет прописано всё, что сказал царь Фёдор на Соборе в пользу Царьградского патриарха. Пусть там знают, что государь и Московская церковь проявили к Иеремии внимание и почтительность. С тем и пришёл Борис в царские палаты, доложил Фёдору, не исказив ни слова Иеремии. И добавил:

— Будет полезно, царь-батюшка, послать твою соборную речь воеводам западных и южных областей, чтобы знали: мы, как и они, едины в помыслах с Византийской первопрестольной церковью.

— Коль считаешь полезным для нашего блага послать грамоту воеводам с моим словом, делай, — согласился Фёдор.

Правитель был скор на исполнение царской воли. Через день во все города на юг и на запад от Москвы поскакали гонцы.

Пришло время очередного совета на Соборе. И снова на нём шла речь о Московском патриаршестве. Нынче царь первым начал разговор:

— Патриарх Иеремия вселенский на Владимирском и всея Руси патриаршестве быть не хочет. А если позволим ему быть в своём государстве и Москве на патриаршестве, где теперь отец наш богомолец Иов-митрополит, то он согласен. — Фёдор перевёл дух, чтобы сказать главное, к чему пришёл не по совету правителя Бориса, а своим умом, своим душевным порывом и преклонением перед святым саном Иова. В этот миг Фёдор пристально смотрел туда, где сидел его духовный пастырь-отец Иов. Ведь это он, высокочтимый Российский митрополит, был причастен к тому, что царь державствовал безболезненно и безмятежно. И всё православное христианство России утешалось спокойной и безмятежной жизнью. Ан нет, не смутится Фёдор от высокого чина Царьградского патриарха. Помнит он предания. Было на Руси неслыханное, когда в 1051 году после смерти митрополита-грека князь Ярослав без воли византийского императора и Константинопольского патриарха, собрав епископов, впервые ставит митрополитом всея Руси русского священника Иллариона из села Берестово.

Запомнил этот рассказ царь Фёдор, который услышал от Иова зимним вечером два года назад. И вот теперь настал его черёд сказать слово о первом русском патриархе, главе третьего Рима.

— Но это дело статочное, — продолжал Фёдор. — Как нам такого сопрестольника великих чудотворцев и достохвального жития мужа, святого преподобного отца нашего и богомольца Иова-митрополита от Пречистой Богородицы и от великих чудотворцев изгнать, а сделать греческого закона патриарха? А он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя.

Воля царская, хотя и не выраженная до конца, стала всем ясной: не позовёт Фёдор на патриарший престол чужеземца. «Вот вам и блаженненький царь!» — мелькнуло у боярина Фёдора Мстиславского.

В Столовой палате ещё некоторое время стояла тишина. А потом будто ветер заиграл жёсткими листьями осин, заговорили бояре. Сказанное царём не всем пришлось по душе. До острого слуха Бориса донеслось имя Дионисия-грамматика, написавшего любезные всему русскому православию сочинения. Слышал Борис, как бубнил неподалёку от него престарелый боярин Салтыков: «В нонешнем году он оступился, от сана отлучён, да отмолил грехи!» — «Отмолил», — согласился с ним князь Василий Шуйский.

Борис смотрел на недовольных бояр с пониманием: не царю они супротивничали, а ему, Борису, зная, что он больше царя печётся об Иове, своём любезном друге. А он не прячет дружбы. И пусть противоборствуют. Только сила и власть пока в его руках. А вместе с царёвой властью — так и неодолима. Борис встал с кресла, которое находилось неподалёку от царского трона, но пониже. И сию же минуту шелест жёстких осиновых листьев сник, будто ветер, разбередивший их, улетел. Поклонившись Фёдору, Борис сказал:

— Мой государь-батюшка, позволь донести твою волю до патриарха Константинопольского, что нет ему места в Москве возле твоего трона.

— Дозволяю, правитель Борис, — ответил царь.

И тут встал князь-боярин Фёдор Мстиславский. Он поклонился царю, на Бориса исподлобья глянул, снова на царя глаза уставил.

— Государь-батюшка, раб твой Федька Мстиславский слово молвить хочет, — начал князь. — Какое таинство мы вершим, что не знаем, кому быть патриархом на Руси? Ежели мыслишь Иова, то скажи твёрдо. У нас свои козыри есть. — И Мстиславский сел.

— Будет другой соборный час, и всё узнаешь, князь Фёдор. Подумать надо, кому быть. А спешить — что людей насмешить, — ответил за царя Борис.

— Мы не куму выбираем, а того, кто наше сердце согреет, душу просветит, — поддержал правителя царь. Ему показалось, что Собор затянулся. Он встал и медленно, с опаской ступая больными ногами, покинул Столовую палату.

И тут бояре зашумели пуще прежнего. Даже осторожный князь Василий Шуйский показал характер.

— Чем не патриарх епископ Ростовский Варлаам? — спросил Василий Шуйский Бориса, вскидывая вверх острую бородёнку. Хитёр Шуйский. Всем показал, что наперекор может идти. Да проку от этого «перекора» мало. Борис согласился с Василием: «И он годится». Да высмотрел кого-то, чтобы от Василия уйти.

А митрополит Иов уже покинул Столовую палату. Ему всегда были неприятны споры бояр. Да и не спорили они, а сварились, забывая о всякой почтительности. Уходя, Иов шептал: «Господи Боже, непорочность и правота да охраняют меня, ибо я на тебя уповаю!»

Борис досадовал на бояр, которые потянулись за Дионисием и вместе с родом Романовых, Черкасских да Мстиславским хотели видеть на патриаршем престоле Дионисия. А где он, сей духовный пастырь Романовых, Шуйских, Черкасских, Бельского и инших с ними? Наказан! Разжалован. Да и поделом ему. Мало того, что замыслил поссорить русскую православную церковь со всем христианским миром, так ещё козни чинит. Борис не вмешивался в спор бояр, он увидел наконец дьяка Андрея Щелкалова и сказал ему:

— Собирайся в гости к патриарху Иеремии.

— Я готов, Борис Фёдорович.

Годунов и Щелкалов сей же миг покинули Столовую палату, где ещё долго шумели-рядили бояре-князья.

На подворье Рязанского епископа стояла чуткая тишина. Протосингелы охраняли двор. Иеремия ждал вестей из Кремля. В руках он держал Новый завет и читал соборное послание апостола Иуды. Он читал о том, как Содом и Гоморра и окрестные города, подобно им блудодействующие и ходившие за иною плотью, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример. «Так точно будет и с сими мечтателями, которые оскверняют плоть, отвергают начальства и злословят высокия власти».

Иеремия не мог сказать, что толкало его читать послание Иуды, но причина всё-таки была. Отложив Новый завет, он размышлял. Нет, Иеремия не искал личной корысти в предложении царя Фёдора стать патриархом всея Руси. И согласился бы на патриаршество с престолом в Москве только в пользу русской церкви. Иеремия знал, что по приказу султана Амурата в Константинополе выберут другого патриарха. Но знал он и иное. Сам он, а в будущем и русские преемники не потеряли бы с его уходом из Константинополя права называться вселенскими, права на первенство.

Понимал мудрый старец и другое: его влияние в России никогда бы не поднялось выше того, какое имел князь русской церкви достопочтимый митрополит Иов. И ещё из беседы с правителем Борисом Иеремия понял, что митрополита Иова не только чтят при царском дворе, но на него молятся как на святого. Так может ли он, не запятнавший себя иудиной печатью, искать на Руси патриаршества в ущерб боголюбцу Иову? Никогда. И патриарх отодвинул от себя Новый завет, чтобы не видеть Иудиного послания.

Размышления мудрого старца Иеремии навели его и на другие, уже печальные выводы. Он понял, что в высшем русском духовенстве нет полного согласия, и вспомнил рассказ ясновидца Сильвестра о заносчивости и непочтительности бывшего митрополита Московского Дионисия к высшему духовному сану. Подумал, что честолюбцы есть и в России. Да и другие искатели чинов и стяжатели найдутся. И как не спросить себя: были бы они почтительны к нему, человеку, не знающему русского обычая, человеку другого закона, если он стал бы патриархом? И не будет ли он орудием зла в руках лукавых священнослужителей, таких, как опальный Дионисий?

Подумав обо всём этом и уяснив себе, что для вселенского патриарха в России не придумают чести выше той, которая воздаётся Иову, Иеремия дал обет Всевышнему, что не позволит себе безвинно лишить Иова его почёта и места. Иеремия сотворил молитву о умножении любви и искоренении всякой ненависти и злобы: «Союзом любве апостолы Твоя связавый, Христе, и нас Твоих верных рабов к Себе тем крепко связав, творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче». И пришло умиротворение. На душе стало благостно, светло. Он без болести и сострадания к себе стал ждать посланцев царя Фёдора.

И вскоре услужитель доложил:

— Святейший владыко вселенский, к тебе пожаловали послы русского царя.

— Впусти послов, раб божий, — повелел Иеремия.

Вошёл Борис Годунов, и следом за ним — Андрей Щелкалов.

— Православный вселенский патриарх Иеремия, — начал казённо Борис, — да будет воля твоя выслушать пожелание государя Российского Фёдора Иоанновича поставить и благословить на патриаршество Владимирское, Московское и всея Руси из Российского Собора митрополита Иова. — Борис склонил голову и с волнением ждал, что скажет Иеремия. Борис боялся отказа, не представлял себе, с чем явится к царю. Худой и мрачный дьяк Андрей Щелкалов стоял за Борисом безучастной жердью.

Иеремия понял состояние московского правителя. Он грустно улыбнулся, но его улыбки гости не увидели, она была скрыта белыми усами и бородой. И чтобы не затягивать мучительного ожидания склонившего перед ним голову Бориса, он сказал:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, передай государю, что мне приятно выполнить его волю. Пусть он возведёт на патриаршество того, кто более угоден сердцу и душе. А мы, уполномоченные православной церкви, благословим возведённого и впредь благословение дадим, чтобы патриаршество в царстве Российском возводилось от митрополитов, архиепископов и епископов Российских.

— Царь всея Руси Фёдор Иоаннович не забудет твоего усердия, святейший владыко, и мы не забудем, и русская православная церковь впишет твоё имя в Святые книги, — в порыве душевной благодарности ответил Борис.

Патриарх Иеремия попросил знатных посетителей остаться:

— Трапеза ждёт нас, дети мои, вкусим хлеба...

Они отказались от ужина и поспешили в царский дворец.