Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ИСПЫТАНИЕ

В жаркие июльские дни, когда бояре отсиживались в прохладных покоях, квасом утоляли жажду, царь Борис Фёдорович собрал Государственный совет. Причина была одна: как защитить державу от вторжения самозванца и польского нашествия. Войско Лжедмитрия вместе с польскими легионами уже нацелилось на Москву. И Борису Фёдоровичу показалось, что за самозванцем стоит такая сила, с какой ему не совладать.

Царь Борис Фёдорович пришёл на совет аки тень. Не узнали его даже те бояре, которые видели день-другой назад. Бледен был царь ликом, а глаза смотрели как из глубоких чёрных колодцев.

Ждали все от царя, что он с прежней горячей силой зажжёт совет на большое дело. Ан не случилось этого. Царь повелел воеводам собирать новое войско, но в голосе чувствовалось безразличие: даже если войско и не будет собрано, царь не разгневается. Вяло он предложил:

— Да чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной вышел в поле ратник с конём, доспехом и запасом корма.

Но нашлись смелые мужи и возразили царю. И первым встал патриарх Иов:

— Сие повеление нарушает древний устав, сын мой, государь-батюшка, — заявил он. — Испокон с двухсот четвертей пашни выставлялось два всадника.

Однако к большой досаде Иова, почти весь совет поддержал царя. Да и как не понять бояр, если защищали свои интересы: ведь каждый боярин в этом случае давал вдвое меньше холопов в войско.

Ещё Государственный совет, вопреки воле патриарха, принял решение о том, чтобы православная церковь не участвовала в ратном деле. И записали: «Бывали времена, когда и самые иноки, священники, диаконы вооружались для спасения отечества, не жалея своей крови; но мы не хотим того: оставляем их в храмах, да молятся о государе и государстве».

Иов был возмущён таким решением совета. И все иерархи, которые имели место в совете, воспротивились.

— Пред лицом угрозы православной церкви не лишайте нас права защищать от врагов, от ляхов и латынов наши храмы и монастыри, — заявил патриарх Государственному совету и царю.

— Затмение нашло на вас, думные бояре, — поддержал патриарха митрополит Геласий. — Вам должно быть ведомо сие: идёт на Русь не царевич Дмитрий, а тать-самозванец. Отступник веры идёт. Да будет ему уготована погибель от христианского воинства.

Царь Борис Фёдорович настоял на своём:

— Служите Богу, молитесь за Русь, а она за себя постоит.

И тогда, дождавшись вечера, стуча в гневе жезлом, Иов явился в царский дворец и стал увещевать государя:

— Сын мой державный, ты знаешь войну с юных лет, ты умеешь силою души своей оживлять доблесть в сердцах. Так ты спас Москву от нашествия крымского хана будучи токмо правителем. Что с тобой происходит? Ответь своему духовному пастырю и отцу Всевышнему!

Борис Фёдорович стоял у окна спиною к патриарху.

— Ты отправляешь воевод навстречу самозванцу, а сам в сей миг остаёшься в тиши дворца. — Царь в этот миг вздрогнул. — Но испокон заведено быть венценосцу в войске, — продолжал Иов, — великодушием и смелостью двигать ратников на подвиг.

Борис Фёдорович резко повернулся к Иову.

— Всевышним прошу, не казни меня, владыко! Не казни! Без тебя многажды казнён! — Лицо Бориса Фёдоровича было искажено, потеряло благородство черт. В расширенных глазах стояли слёзы и ещё то, от чего Иов ужаснулся.

Но он всё-таки мужественно сказал:

— Ты в смятении, мой государь. Ты не дерзаешь идти навстречу Дмитриевой тени. Но теней бояться не следует. И помни, если и был у тебя на душе какой-то грех, церковь взяла его на себя во имя блага народа...

У Бориса Фёдоровича в голове загудели колокола: «Взяла на се-бя! Взя-ла на се-бя!» И всё, что продолжал говорить Иов, превращалось в колокольный звон.

— Ты желал избавить Россию от нового тирана, но не исполнил своего желания. Всевышний послал ему ненасильственную смерть. Помни, Бог не простил бы церкви, ежели бы её иерархи покрыли истинное убийство. Иди же, сын мой, на самозванца, покажи доблесть, спаси Россию от иноземного ига. От лютерства! Иди же!

И снова до Бориса Фёдоровича не долетал грозный голос патриарха. Лишь колокол, похоже, что «Лебедь», вызванивал чеканно: «Иди же! Иди же! Иди же!» Да вскоре и он заглох.

В себя Борис Фёдорович пришёл в постели. Рядом, словно в тумане, вырисовывалось лицо домашнего доктора. Борис Фёдорович спросил:

— Что со мной?

Доктор наложил палец на губы, велел молчать. Борис Фёдорович чуть повернул голову и увидел молящегося на коленях патриарха. Царь спросил и его:

— Что со мной?

Патриарх встал, подошёл к постели.

— Оставил нас милостью Всевышний, — тихо ответил патриарх и, осенив крестом царя, медленно покинул его опочивальню. Борис Фёдорович не приходил в себя шестнадцать часов, и всё это время патриарх провёл возле его постели. Теперь он ушёл. Ему было о чём подумать, да и предпринять.

А Борис Фёдорович готов был крикнуть патриарху, чтобы не уходил, да не посмел. Не посмел остановить владыку святейшего, а власть-то позволяла. Но не остановил потому, что испугался его. И когда дверь за патриархом закрылась, Борис Фёдорович сразу почувствовал этот животный страх. Ему показалось, что душа покидает тело, всё поднимаясь и поднимаясь к горлу. И стоило лишь разжать губы, как она улетела бы. Странным показалось царю движение души: то она вниз под чрево пряталась, то вот — к языку подкатилась. Борис Фёдорович застонал. Не по-человечески, а словно старый умирающий конь. Он видел однажды у себя на конюшне такого коня и приказал избавить от мучений, убить.

«Найдётся ли человек, который меня избавит...» — вяло подумал Борис Фёдорович. Он понял, что если уж патриарх отвернулся от него — значит, потерял всякую веру. А ведь давностью дружбы они могли гордиться.

— Один, совсем один, во всём государстве, — шептали губы царя. — Да где же царица-то? — выдавил из себя Борис Фёдорович.

— Они почивают. Ушли недавно, — ответил доктор.

Борис откинул голову, глаза упёрлись в потолок. Как в прежние годы, когда было трудно, он подумал, что надо обратиться к Богу с молитвой. И вдруг обнаружил, что все молитвы забыты. Забыты все молитвы!! «Как можно? Как можно забыть? Да и был ли я с Богом в душе?» Пустота в груди заполнялась ужасом. Борис Фёдорович едва нашёл в себе силы спросить: «Всевышний, за что такое испытание, чем прогневал тебя?»

Ответа на этот вопрос он не услышал. Вновь пелена наползла на глаза, и государь снова потерял сознание.

Иов вернулся к себе, бросился на колени перед образом Казанской Божьей Матери и, осеняя себя крестом, по-детски заплакал и стал умоляюще твердить:

— Владычица, Мать пресвятая, спаси и сохрани! — Он твердил эти слова, как в пору детства в любимых Старицах на верхней Волге, прячась в постели от грозы. Но вскоре он перестал плакать, нервное напряжение улеглось. Он прочитал молитву на сон грядущий и встал. В постель, однако, не лёг, а сел у окна в кресло и задумался.

Он думал не о царе всея Руси, а о смертном человеке, носящем имя Бориса Фёдоровича и волею судьбы подвигнутым на путь, ведущий к власти. На этот путь могли бы встать все братья Годуновы, и каждый из них шёл бы к вершине власти тем же путём, ведомый судьбой. Судьба — это движение. Движение судьбы не остановить, как невозможно остановить падающую с небес звезду. Да, можно придумать тысячу «вот если бы». Вот если бы Борис не стал конюшим у царя Ивана Грозного, если бы Ирина не стала женой Фёдора, если бы при Фёдоре он не поднялся в правители, если бы не был убит (не убился) царевич Дмитрий... Всё это пустые домыслы. Но есть Путь Судьбы. Он постоянен, как движение небесных тел. Он во власти Божьего Провидения. А Бог никогда не изменял предначертанного пути. Рок Божий превыше всего, и человечество никогда не придумает способов и средств супротивничать Року Всевышнего. Судьба неподвластна человеку и непостижима. И страх за потерю власти, когда она достигнута, страх за бренную жизнь на вершине власти так же непостижимы, потому что предначертаны Богом. Всевышний знает, что предержащий власть всегда грешен. Никому ещё не удавалось властвовать безгрешно. Лишь царю Фёдору, так он был блаженный, а властью обладал другой, и он сегодня пожинает то, что посеял.

Размышления Иова о судьбе Бориса Фёдоровича привели его к мысли о том, что Провидению Господню угодно завершить царёв жизненный подвиг. Человек, охваченный животным страхом, тако же неугоден Богу, как и тот прокажённый, который сеет вокруг себя смерть.

Иов вспомнил Катерину и Сильвестра. Удивился их озарению в те далёкие теперь уже годы. Воскликнул в душе невольно: «Уж не им ли Всевышний поручил вести Бориса по жизни, не они ли ведают, где грань его бытия? Сказано было сими Божьими посланцами, что царствовать Борису семь лет. Они же скоро истекают. 1605 год от Рождества Христова — последняя ступень. Над бездной... Чего? Небытия? Забвения? Новых жестоких испытаний?.. Иов остановил себя. Нет, он слуга Божий — и в мыслях не позволит себе заглянуть за ту грань. Сия забота посланцев Всевышнего Катерины и Сильвестра. Святых при жизни, заключил патриарх.

В эту бессонную ноябрьскую ночь Иов так же, как и Борис Фёдорович, испытал сильное душевное потрясение. Нет, чувство страха за свою судьбу Иова никогда не посещало. Он мог бы сказать о себе как о бесстрашном человеке. Сие шло не только от силы характера, но и от полной веры в Божью справедливость. Он умел трезво оценивать свои поступки, и за те, которые подвергались Божьему осуждению, он мужественно принимал кару.

Смятение души Иов испытал по той причине, что ничем не мог оказать помощь Борису. Никакие его душевные порывы не найдут в Борисе благодатной почвы, не отзовутся сердечностью. Независимо от их стремления сохранить дружбу, они стали удаляться друг от друга, и пропасть между ними неотвратимо углублялась. Причина сему была существенна: Иов шёл навстречу испытаниям за Русь. Борис Фёдорович пытался спрятаться от надвигающегося бедствия, бросал свой народ на растерзание волчьей голодной стае.

Страх сделал его глухим и слепым. Достучаться до разума такого человека — равно стучать по гранитной глыбе. Да и озлобление вызовешь, жестокость пробудишь. Оно так и пошло. Как охотился за ведунами Катериной и Сильвестром, а крамольников князей Рубец-Мосальских, коих вывел на чистую воду кузнец Игнат, не тронул. Из страха. Из страха же стал к слабым и невинным подозрителен и жесток, поощрял доносы, наветы. Люди Семёна Годунова хватали по этим доносам и наветам всех подряд. Сидельцев в тюрьмах с каждым днём прибывало.

Патриарх не понимал этого, не мог смириться с произволом царя и после многих тщетных попыток образумить Бориса Фёдоровича отвернулся от него.

Пылкое воображение сочинителя Иова сгущало некоторые события, делало фатальным разрыв с государем. И потребовалось какое-то время, чтобы воображение остыло, чтобы возобладало благоразумие.

В эти же дни ноября патриарх стал свидетелем активной деятельности Бориса Фёдоровича в защиту отечества. Он торопил воевод, чтобы быстрее собирали войско. И вскоре же встали под знамёна государя Российского пятьдесят тысяч конных и пеших воев. Эта сила почти в четыре раза превосходила войско самозванца, если не считать всякую вольницу, идущую за ним.

Но царь торопил воевод, а они медлили. И пока воевода князь Фёдор Мстиславский, не очень-то поспешая, вёл полки на самозванца, юго-западные города России продолжали сдаваться на милость Лжедмитрия. Лишь Новгород-Северский ещё держался волею воеводы Басманова.

Патриарх Иов, обозрев дела в России, пришёл к мысли, что настало время подумать об укреплении оборонительных рубежей близ Москвы. И сразу же после Покрова дня разослал по всем монастырям, что южнее первопрестольной, повеление ремонтировать стены, башни, копать рвы, делать запас ратной справы и корма. А ещё повелел обучать ратному бою всех монахов, способных держать в руках меч или копьё, пищаль или пистоль. Наблюдение за оборонными работами поручил митрополиту Крутицкому Геласию. В помощь дал ему дьяков Казённого Патриаршего приказа.

Царю Борису Фёдоровичу доложили об усилиях патриарха, о нарушении воли Государственного совета. Царь оказался на сей раз более мудрым, не поставил ни в вину, ни в упрёк благую заботу патриарха. Да и некогда было заниматься делами церкви. На юге России грозовые тучи становились всё мрачнее. И зима не была помехой.

Казалось бы, с наступлением холодов, всякие военные действия самозванец прекратит. Ан нет. В Москву пришли вести, что под Новгород-Северским произошло первое крупное сражение между войском самозванца и государевой ратью. Говорили, что Лжедмитрий чуть было не обратил в бегство полки воеводы Мстиславского. Дерзостью налёта малыми силами смял правое крыло рати и стал теснить. Лишь самому князю Мстиславскому с дружиной удалось удержать рать от позорного бегства. Да в гуще сечи оказался князь и, весь израненный, был вынесен с поля боя.

Крепко жалили летучие отряды Казаков московские полки, и никто не мог угадать исход боя, пока не встали навстречу самозванцу семьсот немецких конников да из крепости не вышел с войском воевода Басманов и не ударил самозванца с тыла.

И в этот час Лжедмитрий уклонился от боя, спешно вывел из-под удара своё малочисленное войско — всего-то двенадцать тысяч воинов. Перелом наступил в пользу рати Мстиславского. Она стала теснить врага, и долго бы так шло, да воеводы охладили пыл царёвых ратников.

Вести с юга каждый раз в Москве принимались по-разному. Когда поступали хорошие, стоило лишь гонцам проскакать в Кремль, как вся Москва уже знала об успешной борьбе с войсками отступника. Вскоре же был отмечен раскол в войске Лжедмитрия, когда ляхи испугались зимних холодов и пан Мнишек решил покинуть Россию, расставаясь с мечтой стать князем Смоленским.

Проведав о победе под Новгород-Северским, Иов пришёл к Борису Фёдоровичу. Царь уже знал об успехе своей рати, был оживлён. Он спросил Иова:

— Владыко святейший, дай совет, как лучше отпраздновать славную победу.

— За сим и пришёл, сын мой. Шли, государь-батюшка, воеводе Мстиславскому царское слово. Вот оно: «Когда ты совершишь знаменитую службу, увидишь образ Спаса, Богоматери, чудотворных московских и наши царские очи, тогда, пожалуйста, тебе спасибо от всей России. Ныне шлем тебе искусного врача. Да будешь здоров и снова на коне ратном».

— Но неудовольствие моё другим воеводам, где сие? Но милости наши и радость в сердцах россиян за доблесть и мужество Басманову, где они?

— Государь, я повелел служить во всех церквах торжественную литургию в честь доблестного воина.

— Мало! Мы вызываем его в Москву, и чтобы синклит встретил героя с царской пышностью. Я дам Басманову сан думного боярина и золотое блюдо, полное червонцев. Так отблагодарю каждого воеводу, кто нанесёт подобный урон войску самозванца.

— Дождись полной победы, сын мой, тогда и празднуй и одаривай званиями и наградами. Вся борьба ещё впереди, — пытался остудить царский порыв к торжеству патриарх.

— Отче святейший, не лишай радости. Пусть знает Россия, как царь умеет награждать сынов своих за верность.

И щедрость царская не знала границ. Басманов получил и почести, и чины, и золото с верхом на золотом блюде. И всё повторилось, когда государевы войска нанесли новое поражение войскам Лжедмитрия под Севском.

В Кремль на доклад к царю Борису Фёдоровичу прискакал сановник Шеин. Его сопровождала сотня стрельцов с трофеями из вражеского стана. Шеин бросил на землю перед царём и патриархом пятнадцать вражеских знамён и подал грамоту князя Мстиславского, который и выиграл битву, разгадав замысел противника.

— Расстрига, похожий на витязя, — рассказывал сановник Шеин, — проявил смелость и было смял наше крыло, но московская пехота, поставленная князем близ деревни, встретила татей огнестрельным снарядом скопом в сорок пушек и десять тысяч ружей. Пало тысячи. Клевреты бежали! Сам расстрига Лжедмитрий убит! — сановник Шеин произнёс последние слова торжественно и застыл с гордо поднятой головой.

Иов глянул на Бориса Фёдоровича. Царь сиял лицом. И тотчас попросил патриарха звонить в колокола, а вельмож послал к народу показывать трофейные знамёна и рассказывать о победе. Шеину же сказал:

— Отныне ты окольничий. И повезёшь вместе с любезным мне князем Мезецким золотые медали воеводам и восемьдесят тысяч рублей в награду войску. А кому не хватит чего — последнюю свою рубашку вышлю! — Борис Фёдорович посмотрел вокруг: довольны ли его речью. И снова к Шеину: — Да жду вестей о конце мятежа!

Февраль в Москве начинался весёлым праздничным брожением. Все, кто был предан царю Борису Фёдоровичу, хмелели от радости да и от пива, от медовухи и водки. А всё это выставлялось в столице из государевых подвалов. На Москве-реке потехи для было устроено катание с гор, всюду пылали костры, девки хороводы водили, а парни удаль выказывали в кулачном бою. Все верили, что близок конец смуте-тревоге. Жёны стрельцов ждали возвращения мужей из похода.

В царском дворце, что ни вечер, до полуночи горели свечи. Борис Фёдорович давал обеды вельможам. Там пили французское вино да медовые напитки. И все веселились.

Иов и святители церкви не принимали участия в многодневном праздновании победы над самозванцем. Мнимой показалась мудрому старцу сия победа. Не медля ни часа после сообщения сановника Шеина, патриарх вызвал из Чудова монастыря трёх монахов из тех, что способны идти за истиной в ад, дал им пару коней, крытые сани-возок, корму, денег и в ночь же отправил в места, где войска сражались. Арсений, Аверьян и Акинфий знали Отрепьева в лицо. И патриарх повелел им добыть правду о победе московских воевод и правда ли то, что самозванец убит. Сказал и напутствие:

— Дети мои, аз шлю вас на подвиг во имя православной церкви. Найдите голову Отрепьева, привезите её в Кремль. Знаю, что ждёт вас в пути. Будьте стойкими и держитесь друг друга. Мы же молиться будем за вас.

Иов выдал грамоту монахам, чтобы в пути им способствовали в движении, не чинили преград при смене лошадей в монастырях. С тем и укатили три инока.

Ещё хмельная радость будоражила сердца преданных Борису Фёдоровичу вельмож, ещё в Благовещенском соборе в присутствии государя пели осанну Московской рати, а лазутчики патриарха уже достигли Северских земель. Старший среди товарищей, Арсений, привёл их под стены Путивля, куда вела его людская молва, шагавшая впереди путников. Они прошли за нею через Комарницкую область, через её селения, усмирённые жестокостью московских воевод. Сожжённые дома, хаты, подворья, трупы убитых, повешенных пробудили в монахах ужас. «Да такой ли ценой надо добывать победу над отступником?» — подумали иноки. Покидая места злодеяний царёвых воевод, Арсений сказал товарищам:

— Сие дьявольское злочинство токмо татям впрок.

И правда, видели монахи, как все оставшиеся в живых мужики уходили в войско самозванца. И здесь, на Комарницкой земле, посланцы Иова уже доподлинно знали, что Отрепьев жив. Но они хотели удостовериться, увидеть его и опознать. Потому и шли в Путивль, объявленный Лжедмитрием столицей.

Борисово войско, как заметил инок Арсений, вело осаду Путивля нерадиво. И мартовской тёмной ночью монахи прошли мимо сонных застав и дозоров рати воеводы Фёдора Шереметева и без помех добрались до ворот Путивля.

Ретивые ратники самозванца тотчас схватили монахов, строго держали их до утра, а как рассвело, доставили к князю Татеву, любимому сподвижнику Лжедмитрия. Князь занимал небольшой флигелёк на подворье бывшего путивльского воеводы. Выйдя к монахам на двор, он велел стражникам развязать им руки.

— С чем пожаловали, чёрные воины? — спросил их князь.

— Хотим зреть твоего царя, — ответил Арсений.

— Зачем?

— Вельми хотим ведать, жив ли.

— Так жив. Вот я князь и говорю сие.

— Веди к нему. Слову не верю, — смело сказал Арсений.

Татев отправился в палаты воеводы. Лжедмитрий завтракал. Князь сказал:

— Государь, тебя хотят видеть три монаха.

— Сколько дотошных. Мы ведь троих уже казнили, — равнодушно ответил самозванец. — Ладно, приведи.

Вскоре монахов ввели. Лжедмитрий послал навстречу им поляка пана Иваницкого. Татев сказал:

— Вот государь. Что вам от него нужно?

Монахи молчали. Приглядывались к Иваницкому.

— Говорите! Знаете, что я государь? — спросил Иваницкий хорошо по-русски.

— Нет. Знаем токмо — ты ни в коем разе не Дмитрий!

Лжедмитрий встал из-за стола.

— Зачем вам надобно видеть царя? — спросил он.

— Дабы убеждение получить: жив ли? — ответил Арсений.

— И кому ты донесёшь, что я жив?

— В Москву, патриарху Иову. Но ты тоже не Дмитрий, — искренне сказал Арсений.

— Я Дмитрий. Ты видишь сей крест? — Он подступил к Арсению, которого узнал — видел в Чудовом монастыре. — Что тебе нужно, Арсений? — спросил он очень тихо.

— Токмо узнать, что ты жив.

— Узнал?

— Скажешь на Москве, что я, Дмитрий, жив?

Арсений посмотрел на товарищей. Он понял, что его могут отпустить, а их оставят заложниками... И произнёс:

— Скажу.

— Добре. Я тебя отпускаю. Товарищей — в заклад. Ежели не соврёшь в Москве — их помилую, тебя награжу.

Арсений шагнул к Аверьяну и Акинфию, обнял их.

— Братья, держитесь! Да поможет вам Бог.

Ночью инока Арсения выпроводили за ворота крепости. И он теми же путями поспешил в первопрестольную. И через несколько дней безостановочной езды на перекладных монастырских конях инок Арсений явился в патриаршие палаты. Дьякон Николай не мешкая повёл его к Иову.

— Отче владыко святейший, — склонив голову, докладывал Арсений, — самозванец Отрепьев жив. Аз узнал в нём инока Григория из нашего монастыря.

И Арсений стал рассказывать то, что видел в Путивле, в Комарницкой области, и, как смелый человек, позволил себе заключить так:

— Отче владыко, пусть знает государь, что воеводы чинят ему каверзы, отверзают верных людишек, сеют злобу.

— Спасибо, сын мой, за верную службу. А за товарищей твоих будем молиться. Да помилует их Всевышний. — Иов позвал дьякона Николая. — Дай сыну Арсению новые одежды и серебра дай. Да пусть вольно неделю поживёт.

Дьякон поклонился и ушёл с Арсением.

Иов неуверенной старческой походкой направился к аналою, на котором лежали листы сочинений. Положив руки на листы, он задумался. И думы его были настолько печальные, что выжимали из глаз слёзы. Теперь патриарх мог сказать твёрдо, что правдивое известие убьёт Бориса Фёдоровича, как только он услышит о нём. Иов не хотел быть первым человеком, наносящим царю смертельный удар. Но, как духовный пастырь государя, он нёс долг, наложенный Всевышним, быть рядом с царём в радости и печали, делить с ним невзгоды. «Да шила в мешке не утаишь, — подумал патриарх, — знает, поди, о моём гонце...»

Вести с юга поступали в царский дворец каждый день. И каждый день царю Борису Фёдоровичу читали десятки доносов об изменах вельмож, о волнениях в ближних к Москве уездах. Уныние, расслабление духа, растерянность с новой силой взяли царя в цепкие лапы.

«Да помоги Всевышний ему выстоять перед этим известием», — попросил патриарх Бога и отправился в Благовещенский собор на Богослужение. Он думал, что после Богослужения навестит царя. Но, выйдя из алтаря, Иов увидел Бориса Фёдоровича. Царь молился, и ничто земное его не занимало.

«Пусть Господь Бог укрепит твой дух, сын мой. Молись, ибо храмы отверсты, ибо каждый смертный в молении утешится верою и надеждою. Ты услышишь Бога, сын мой, если душа твоя живёт добродетелью».

Иов прошёл амвоном к Борису Фёдоровичу, встал рядом и уже творил молитву, когда услышал тихий голос царя:

— Отче владыко святейший, я пришёл в храм неурочным часом. Нет спасения. Настал предел мукам в бренности моего естества земного.

Патриарх повернулся к Борису. В отсветах множества свечей он увидел в глазах государя бездонную пустоту обречённости. И неожиданно для себя сказал то, что подкрепило мысли Годунова о бренности естества земного.

— Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь!

Эти слова патриарха не вызвали никакой ответной реакции царя. Он лишь прояснил суть возникновения предела:

— Тень Дмитрия преследует меня. Самозванец жив. Я отвергнут народом. И Господь Бог отвергает меня.

Иов догадался, что в дни ликования по поводу вести о смерти Лжедмитрия Борис Фёдорович не до конца поверил Шеину. Он умел держать под приглядом нужное. И вскоре же лазутчики донесли ему правду о событиях в Северской земле. Это случилось часом раньше, как вернуться иноку Арсению.

— Жив Гришка Отрепьев. Народ мнит его законным царём, шлёт мне анафему! — едва ли не кричал Борис Фёдорович патриарху. — И ты, отче владыко, покинул меня, — продолжал Борис Фёдорович. — Ты токмо плотью рядом с царём, а дух твой витает далеко...

Странно, однако, Иов не обиделся на Бориса Фёдоровича. Царь сказал правду: пройдя рядом с Годуновым чуть ли не половину жизненного пути, теперь Иов по воле Провидения продолжал как бы идти прямо, а духовный сын его, Борис Фёдорович, свернул в сторону.

Годунову всё казалось наоборот: патриарх покинул его и куда-то клонится, а к какому берегу, Борис Фёдорович сказать не мог. «Да может, Шуйские ему ближе стали», — мелькнуло в воспалённой голове царя.

— Ты укрыл от меня Катерину и Сильвестра. Зачем? Я бы заставил чародеев служить мне.

— Сын мой, не гневи Бога во храме. Не гаси свечей, горячих в моей душе во имя государя. — Иов не допускал незаслуженных упрёков даже от царя. — И помни, что твоя судьба в руках Божьих, а не в руках чародеев.

Было ли что возразить у царя? В иное время нашёл бы. Теперь силы его иссякли. Тень Дмитрия уже заслонила и солнце, и звёзды, и луну. И свечи уже гасли перед глазами. И лики святых икон поглощал мрак. И образ Божьей Матери, сияющий ранее негасимым светом, померк, и храм Святая Святых, который видел царь пред собой сверкающим, ещё не возникнув в камне, разрушился. И остановилось дыхание. И холодные каменные плиты властно притягивали Бориса Фёдоровича к себе. Всё исчезло вокруг, всё заполнилось мраком и покоем.

Иов, ощутив состояние царя, взял его под руку и повёл в алтарь. Там посадил его на скамью, сам налил в золотую чашу тёплого вина и велел выпить прямо из своих рук. Потом патриарх гладил царя по спине и осенял крестом — всё молча, постепенно привёл Бориса Фёдоровича в чувство. Тот поднял на патриарха глаза, спросил его голосом ровным и чистым:

— Отче владыко святейший, скажи не лукавя, вспомнит ли Россия в грядущем меня хотя бы единым добрым словом?

— Вспомнит, сын мой. Ты был мудрым правителем, каких не знала Русь. Ты начинал как добродетельный царь. И все твои деяния...

— Больше ни слова, — перебил царь. — Слава тебе Господи, есть за что помнить! — Борис Фёдорович встал и, чуть склонив голову перед Иовом, тихо ушёл из алтаря, покинул храм.

Иов опустился на место, где сидел государь, да так и сидел без дум и без желаний, пока не пришли в алтарь священник, справляющий службу в храме, и дьякон Николай. Иов подал ему руку, Николай взял её, помог встать патриарху. Он тихо сказал:

— Идём в палаты, сын мой. Занемог я вельми...

Прошло недели две или больше с памятного разговора царя и патриарха в Благовещенском соборе. Борис Фёдорович, похоже, забыл о нём и давал тёплым апрельским днём званый обед в Золотой палате. Случай немаловажный для торжества — семилетие царствования должно было отметить. Правда, оно уже миновало в феврале, да тем слаще отметить с опозданием, благо важным тут было главное — Торжество Божьей Милости, считал Борис Фёдорович. Царь был деятелен, оживлён, сам распоряжался вместо дворецкого и стольника и находил в этом удовольствие.

Перед этим все дни Борис Фёдорович чувствовал себя угнетённо. Едва придя в себя от больно ударившей вести, что самозванец жив, он страдал теперь от бездействия войска, от злых умыслов воевод и боялся сменить на вовсе недостойных. Он мало с кем общался. Только думным дьякам было разрешено приходить во дворец с повелениями и указами и всем тем, чего требовала великая держава в управлении делами.

А тут как-то, проснувшись ранним утром, Борис Фёдорович ощутил необыкновенный прилив сил, радость бытия и жажду перемен в жизни. Его уже не пугали события на юге державы, измены в Москве под боком, и он, как в прежние годы, стал деятелен и весел. Он пригласил много гостей, собрал всех знатных бояр, князей, дворян, думных дьяков, воевод, иноземцев разных рангов.

Не было среди собравшихся только патриарха Иова. Борис Фёдорович это заметил. И в четвёртом часу пополудни, до того как пригласить гостей к столу, послал думного дьяка Посольского приказа Афанасия Власьева справиться о здоровье владыки и позвать его во дворец. Сегодня за праздничным столом царю хотелось поделиться с патриархом радостью. Только с ним, а больше ни с кем. Сия радость была огромна. Ведь когда-то ведуны Катерина и Сильвестр нарекли ему царствовать только семь лет. Они миновали, эти годы. И шёл уже пятьдесят третий день сверх семи лет, а он царствует! Да не говорит ли это о том, упрекнёт он патриарха, что настало время избавляться от ведунов, чародеев, волхвов, ведьм и колдунов, как от бешеных собак, а не слушать их, не потворствовать в злостных, неугодных Богу деяниях.

Семь лет и пятьдесят три дня — то ли не яркость власти Божьего Провидения над сатанинскою игрою судьбами человека!

И пора за стол! Пора поднять чашу крепкого вина. А там самому отправиться в войско, двинуть его на самозванца, прекратить одним ударом междоусобную борьбу. И, не дождавшись патриарха, Борис Фёдорович распорядился пригласить гостей к столу.

Афанасий Власьев нашёл патриарха в постели. Дьякон Николай и пускать к нему не хотел.

— Что с владыкой? — спросил думный дьяк.

— Здоровье выбаливает, — ответил Николай и тихо добавил: — Аще Бог по нас, никто же на ны. — И открыл Власьеву дверь в опочивальню.

Никогда ранее здесь не бывал Власьев. Удивился строгой убогости покоя. За его дверью всё было пышно, здесь же — как в монастырской келье. Патриарх лежал на широкой лавре под суконным одеялом. Перед иконостасом горело семь лампад.

— Отче владыко святейший, зачем ты занемог? — спросил Власьев.

— Что тебе нужно, сын мой? — Иову и впрямь нездоровилось, подкузьмила коварная апрельская погода, простыл в храме на сквозняке, пока молебен правил.

— Царь-батюшка послал, зреть желает.

— Да какая нужда?

— Аще не заветование слагать. Ноне торжество царь-батюшка задумал, а в честь чего, тебе, святейший, и скажет.

— Да как здоровье у государя?

— Ноне Борис Фёдорович цветёт, как маков цвет. Не огорчай, владыко, посети...

Слова Афанасия Власьева, человека умного и хитрого, «заветование» и «маков цвет», сказанные им порознь, в сознании Иова вдруг соединились и сильно обожгли его, будто пламя свечей груди коснулось. Он сел на лавке, спросил сурово:

— Что это ты, сын мой, о заветовании рёк?

— А намедни видел государя — краше в гроб кладут. Прости, владыко, да кому как не тебе правду сказать...

Ожог разрастался. Пламенела вся грудь. Иов встал, пошатнулся. Власьев метнулся к патриарху, поддержал его. Тут же возник рядом дьякон Николай.

— Владыко, тебя одеть? — спросил он.

— Торжественно! — повелел он.

Николай распорядился. И вскоре три инока-услужителя одевали патриарха. На грудь ему надели крест с животворящим древом, подаренный царём Фёдором, надели же бархатную зелёную мантию с источниками, нанизанными жемчугом, на голову — белый клобук с знамением креста. Наконец ему подали жезл святого Петра-митрополита, также вручённый в день венчания на патриаршество царём Фёдором.

Он велел услужителям проводить его в царский дворец, и побыстрее. И двое из них посадили Иова на скрещённые руки, а третий поддерживал за спину, внутренними переходами быстро понесли в царский дворец.

А грудь у патриарха продолжала гореть. Слова «заветование» и «маков цвет» снова слились воедино. Теперь это было нечто алое, то ли полотно, то ли золотая чаша, наполненная алой кровью. Да так и стало: и полотно и чаша впереди перемещались. «Знамение, знамение!» — шептал Иов и торопил иноков. Они несли его бегом. Дьяк Власьев, ничего не понимая, со страхом в глазах бежал следом.

Наконец патриарха принесли к боковым дверям в Золотую палату, поставили на пол, открыли перед ним двери. Иов сделал несколько шагов и остановился. Царь Борис Фёдорович держал в руках кубок и говорил, потом он посмотрел на Иова, что-то крикнул, и вдруг изо рта, из носа и ушей государя потекла кровь. Царь зашатался и стал падать. Его подхватили. В палате возникла суматоха. Прибежали придворные врачи. Они суетились, не зная, как унять кровь.

Боярин Семён Годунов смахнул всё с краю огромного праздничного стола на пол, и Бориса Фёдоровича положили на стол.

Иов нашёл в себе силы как-то растолкать вельмож и подошёл к царю. Увидев его, Борис Фёдорович потянулся к нему рукой. Иов понял движение царя. Он протянул свою руку ему, сам же взял быстро руку царевича Фёдора, стоявшего уже возле отца, и протянул её царю. Борис Фёдорович взял руку сына, медленно соединил её с рукой патриарха, просипел:

— Благослови сына на царство, — и испустил дух.

Кровь уже не лилась. Патриарх Иов положил дрожащую руку на глаза Бориса Фёдоровича и медленно, ещё не веря в случившееся, закрыл их. В Золотой палате возникла мёртвая тишина. Да так и не посмел никто её нарушить.

Умер царь Борис Годунов. Первый народный избранник. Когда тело покойного венценосца положили в усыпальницу храма Архангела Михаила в Кремле, между памятниками другим венценосцам, когда схлынула самая острая печаль, патриарх Иов вновь обратился к своим сочинениям и слабеющей рукой, уже с трудом державшей перо, записывал о том, что сделал для России последний венценосец. На жизни Иова это был третий государь России.

Первый русский патриарх не изменил Борису Годунову и себе. Он сказал о нём ту правду, с которой жил рядом с ним почти три десятилетия. Считая себя не только духовным отцом государя, но и духовным пастырем народа, Иов писал о Борисе Годунове:

«Сей государь зело прорассудительное к народам мудроправство показа, велимудрый и многорассудный разум. Зело боговетливый и богопокорный, сладкоречивый и строительный вельми. Бескнижный, грамотичного учения не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе. Но никто бе ему от царских синклит подобен в благолепии лица его и в рассуждении ума его. И много похвального учинил в государстве. Был светлодушен, милостив и нищелюбив».

Иов пытался быть справедливым. Он писал, что первые два года царствования Бориса Годунова Россия цвела всеми благами, царь много заботился о бедных и нищих, расточал им милости, но жестоко преследовал злых людей. И процветала бы Русь, если бы не прогневалась стихия, если бы не голод и мор, длившиеся три года, если бы не появление Лжедмитрия. «Ни при одном государе таких бед не бывало», — писал Иов-сочинитель.

И кому-то могло показаться, что он противоречив. Нет, противоречивым был-таки Борис Годунов. Иов говорил правду, что Россия лишилась царя умного и попечительного, возвысившего державу во мнении Европы, но и ввергнувшего её в бездну злополучия.

Но пока обо всём этом писал сочинитель Иов, деяния патриарха Иова показывали своё торжество. Спустя три дня после смерти царя Годунова, Иов отправил гонцов во все епархии, чтобы священнослужители просили народ присягнуть новому царю Фёдору Годунову. И особая грамота была послана в Казань, митрополиту Гермогену. Иов со всей ответственностью за русскую православную церковь сделал первый важный шаг, чтобы во главе церкви всей Руси ещё при его жизни встал достойный иерарх.