Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ПРАВИТЕЛЬ

Борис Годунов возвратился из долгой отлучки в Москву. Ещё до распутицы он уехал в Новгород и Псков. А на обратном пути, уже в мае, когда хлеба отсеяли, да обетные пироги пекли на угощение нищих и странников, Борис заехал в Троице-Сергиев монастырь. Да и не случайно заезжал, а страстно хотелось послушать колокольные звоны тех колоколов, которые сам подарил святой обители. «Меж церквей пресвятые Троицы и Сшествия Святого Духа колоколница каменная. Колокол благовестный, «Лебедем» названный, на ней покоится. Благовестят в него в празднества большие, а сколько в нём пуд весу, не подписано. Колокол другой благовестный, весу в нём шестьсот двадцать пять пуд. Сей колокол в дом Святые и Живоначальные Троицы и преподобного, и богоносного Отца нашего великого чудотворца Сергия велел слить слуга и конюшей боярин Борис Фёдорович Годунов со своею женою Мариею и с сыном Фёдором».

Запись эту в описи монастыря тут же прочитали Борису, прежде чем благовестный звон начать. Звонили не в два колокола, а во многие, исполнили ионинский и георгиевский звоны. И среди многоголосия Борис отчётливо слышал звон своих колоколов. Особенно же выделялся своим полным голосом колокол «Лебедь».

После молебна Борис покинул Троице-Сергиев монастырь. Спешил в Москву. Да и было от чего. Ещё в Пскове ему стало известно, что царь Фёдор совсем занемог и на ноги сел. Причину того, что царь мается ногами, Борис нашёл тотчас, как только узнал, что ведуны брали царёв след. И сильно прогневался Борис на патриарха за то, что он отпустил на волю ведунов, вместо того чтобы наказать их публично за злое деяние. И всю дорогу до Москвы Борис думал, как воздействовать на Иова, как укоротить его независимое поведение.

— Отче владыко святейший, тебе ведомо моё рвение и любовь к царю-батюшке, — в первый же час по возвращению в Кремль выразил при встрече с Иовом своё неудовольствие Борис.

— Ведомо, сын мой, — ещё не понимая, к чему клонит Борис, ответил Иов.

— Како же ты мог отпустить порушителей здоровья царёва, не дождавшись меня?

— Я отпустил их потому, что Бог не дал мне права томить невинные души в неволе.

— Да полно, святейший! Како же можно защищать нечистую силу?! Они виновны токмо в том, что ведуны.

Патриарх огорчился от слов правителя. Иов был уверен, что Борис знает имя ведуна, отпущенного им, и вместо благодарности за царьградский поход готов причинить ему зло. На всякий случай Иов спросил:

— Сын мой, разве тебе не знакомо имя того ведуна, которого я отпустил?

— Да что с этого?! Знаю я того утеклеца! Ответ ему всё едино держать! Токмо бы найти. Да найдут слуги верные.

— Оставь его в покое, сын мой. О том я прошу. Да будет ведомо тебе, что ни Сильвестр, ни его жёнка Катерина не виновны пред государем и Богом. На том и крест целую. — И патриарх поцеловал крест, висящий у него на груди.

— Не лёгок ли крест, владыко, что целуешь походя? — удивился Борис. — Да помнишь ли ты свой сан?

Иов остановился посреди царских сеней, по которым они шли. Такой дерзости патриарх не мог простить даже своему покровителю.

— Ты в раздражении, сын мой, разойдёмся ноне. А будет время, приходи ко мне, как ране, там и поговорим. — И патриарх ушёл от Бориса, медленно направился на службу в Благовещенский собор.

На душе у патриарха было смутно. Борис беспокоил Иова как духовного отца. Но между ними ещё была дружба. И в течение многих лет она помогала им мирно и мудро управлять государством и православной церковью. Что настораживало патриарха?

Он знал, что время жизни царя Фёдора Иоанновича на исходе. Уже и закат виден. Знал Иов и то, что среди бояр, ещё при живом государе, началась грызня за царский трон. Достойно ли сие движение верных слуг государевых, сынов Божьих? Иов не мог признать этого достойным. Да, жизнь всегда протекает в борении страстей и духа. Однако пока жив государь, честные мужи не должны испытывать судьбы в тайной борьбе. Но жизнь не остановишь. Движение сердец и умов — тоже. И нужно положиться на Провидение Божье и встать в ряд с теми, за кем правда. Всё понимая душой и сердцем, Иов принял сторону Бориса Годунова, считая его лучшим преемником престола Калитиного племени.

Не раз и обстоятельно разбирался Иов в достоинствах и недостатках правителя. Годунов был боярского роду. Правда, не знатного, не первостепенного. Хотя Годуновы и являлись младшей ветвью старинного боярского рода, корнями уходившего ко времени Ивана Калиты и возникшего от выехавшего из Орды в Москву мурзы Чета. Была в этом роду ещё одна — старшая — ветвь Сабуровых. Судьба дала Сабуровым больше. Они всегда занимали видное место в московском боярстве. Да вот пришло царствование Грозного — и Годуновы неожиданно пошли в гору. Говорили, что им помогла опричнина. Но те, кто так говорил, не знали истины. Иов был склонен принять за истину другую закономерность, а скорее — Провидение Божье.

Да, Борис был зятем Малюты Скуратова-Бельского, главы опричнины, да, был посажёным отцом царя Ивана во время одной из его свадеб. Но всё это не стало главным в возвышении Годуновых. Все они, братья, дядья, низко кланялись за свой почёт при дворце сестре Бориса несравненной Ирине. Лишь только она стала женой царевича Фёдора, как заблистали ум и деловитость этих худородных бояр. Сам Борис сразу же после замужества сестры Ирины, стал возвышаться при дворе. И он и его братья, дядья получили звания бояр и окольничих.

Потом, когда Русь осудила кромешников-опричников как исчадье ада и отверженных от общества людей, Бориса не было в их числе. Он оказался чист перед народом.

Конечно, судьба Бориса могла бы повернуться по-другому, размышлял Иов, если бы не произошла дикая насильственная смерть старшего сына Ивана Грозного. Незадолго до своей кончины, в одну из дурных минут, царь крепко побил жену своего сына Ивана. А началось всё с пустяков. В ту пору она была беременна, и, когда в её покой вошёл свёкор, она не встала перед ним. К тому же, как показалось царю, была одета неряшливо. Бил он её жестоко и ругал при сем непотребно. Сын Иван, наследник царёва престола, не стерпел унижения и истязания жены и вступился за неё.

— Батюшка, вы лишитесь внука! — крикнул Иван. — Пожалейте мою супружницу!

Взорвался Иван Васильевич от сыновнего бунта и ударил его железным костылём в голову, положил на месте. Невестка в тот же день мёртвенького родила.

Помнил Иов, что царь тогда чуть умом не рехнулся, кричал, что отрекается от престола и уходит в монастырь. Да василиски умеют кричать подобное, грозятся порою себя уничтожить. Не уничтожают, оправдание находят. Нашёл и Грозный, сказал, что некому оставить престол. Царевича Фёдора он счёл неспособным быть государем. «Юродивому — не быть на престоле», — заявил он.

Смерть Грозного надвинулась внезапно. Бояре и Земский Собор благословили на царствие Фёдора, ему присягнули на верность. В помощь Фёдору были назначены регенты: родной дядя царя по матери боярин Никита Романович Юрьев и шурин молодого царя Борис Годунов.

И совсем немного времени прошло, как Фёдор сел на престол, а Юрьева уже потеснил с первой роли опекуна Борис и постепенно занял его место. Гарь Фёдор этому сам способствовал немало. Он отличал Бориса за ум и характер. И даже полюбил за тонкую душевность, а пуще всего за проворность в государственных делах. Да и царице Ирине было не безразлично, кто правой рукой у государя: сонный и чванливый боярин Юрьев, способный лишь хорошо составлять обеды, или любимый и жизнедеятельный брат. И шептала Ирина по вечерам ласковые слова в пользу Бориса.

Как-то незаметно вскоре отдалились от царя князь Никита Романов, князь Фёдор Мстиславский. Богдан Бельский уже не мелькал во дворце. И их Годуновы оттеснили-затмили. Вскоре же Борис стал править государством именем зятя. А царь Фёдор был сему доволен. Он со смирением предался молитвам, служению Богу и ещё усерднее стал посещать церкви, монастыри.

Князь Катырев-Ростовский однажды сказал Иову: «Да есть ли царь-то на Руси? Всюду вижу токмо правителя». На что Иов ответил просто: «Всему причиной Провидение Божье».

Да, Иов видел, что Борис во всём царственный почёт взял. Как настоящий потентат он принимал послов в своих палатах, выдвигал на должности бояр и дворян, войско сделал чуть ли не своим. Во всём Борис был величав и умён, блистателен и справедлив. И не меньшею честью перед царём от людей почётен был.

Нет, россияне ни в чём не могли упрекнуть Бориса Годунова. Он правил государством честно и боголепно. Он был осторожен в политических делах и проявлял мудрость во внешней политике. Вот и шведов только что утихомирил, которые подбирались к Новгороду и Пскову. Вернулись восвояси и капли крови не пролив русичей. Борис дал отдых народу от опричнины. Он помог обрести независимость русской православной церкви. При нём почти не было казней. Говорил Борис, что он не терпит вида крови, не терпит истязаний человека. Да так и было, не велись при Борисе публичные казни и наказания телесные ведунов, колдуний, чародеев. Даже загадочную метницу он однажды пощадил.

— Умилосердился Господь, — говорил в своих проповедях Иов, — на людей своих и даровал им благополучное время, позволил царю державствовать тихо и безмятежно, и всё православное христианство начало утешаться и жить тихо и безмятежно.

Отмечая боголепие жизни в церковных проповедях, Иов просил Всевышнего, чтобы он продлил царствие земное, принятое государем Фёдором и правителем Борисом.

Почему же на душе у патриарха смутно? Какое поветрие, какая моровая хворь подкрадывается на Русь?

Прошло несколько дней после размолвки Иова и Бориса.

Правитель избегал патриарха, не заходил, как прежде, к нему в палаты, в Благовещенском соборе, где вёл службу Иов, не появлялся, о исповеди забыл. Несколько дней Иов вовсе не видел его в Кремле; уехал, а куда — неведомо. Даже царь однажды на богослужении спросил Иова:

— Отче владыко святейший, не жаловался ли Борис Фёдорович тебе на утомление какое? Не лечиться ли он куда уехал?

— Нет, государь-батюшка, не соизволил поделиться своими печалями раб Божий Борис, — ответил патриарх.

Царь больше не расспрашивал Иова, да было видно, как он расстроен поведением Бориса.

Вскоре всё, по крайней мере для Иова, прояснилось. «Токмо лучше бы оставалось неведомым», — с горечью подумал патриарх.

Тринадцатого июня, в день Акулины-гречишницы, пришёл на патриарший двор из Иосифо-Волоколамского монастыря служка Пётр Окулов. Принёс он от архимандрита грамоту. В ней было прописано: «Владыко всея Руси, святейший патриарх и отец церкви, прими и выслушай сего раба Божьего Окулова. Всё, что услышишь из его уст, — правда Богова. Да не гневайся на его проделки».

У монастырского посланца глазки малые — щёлочки в лучиках, бородёнка драная, щёчки розовые, да и нос заметен — сизоватый. А сам худ — доска горбатая. Винцом попахивает. Поди, прежде, чем к патриарху идти, заглянул на Дорогомиловской заставе в питейную избу. И никак не хочется ни в чём верить сему волоколамскому хитровану. К тому же и характер у Петра Окулова упрямый и драчливый. В молодости, поди, и в драки хаживал. Видно, что почтительностью к патриарху не проникся. Вот уж не приведи Господи на язык ему попасть. А слушать надо: «Всё, что услышишь из его уст — правда Богова».

Иов ждёт, что скажет сеунч.

— Владыко, даруй милость свою, — хорошо начал Окулов.

— Кто ты есть? — спросил Иов.

— Огнищанин я, — ответил мужичок, ведая, что без вины огнищан ни судить, ни казнить нельзя. — А в лапотках моих лежит разрыв-трава. Как не поверишь сказанному, даст знать. С тем и увидишь меня. Выслушай с верой, — словно отгонял сомнения Иова Окулов.

— Еммануил, — ответил Иов, приготовившись услышать хулу на кого-нибудь из священнослужителей, потому как лик монастырского служки так и не внушил доверия.

— Не хочешь верить, не хочешь, вижу. Ну да что поделаешь. Принёс тебе слово от архимандрита, вот и держи его...

И содрогнулся Иов душой, выслушав от Петра Окулова страшный извет на правителя Бориса Годунова. Никакой христианин не мог сей извет придумать, а только вражьей силе дано. И крикнул Петру Окулову Иов:

— На колени, ехидна! На колени! Молись перед концом своим!

Монастырский служка, нисколько не убоявшись грозного гласа патриарха, встал, однако, на колени и смотрел на Иова с блаженной улыбкой.

— Владыко, принял бы смерть от рук твоих с молитвой на устах, да ноне некогда: кашу спешу варить для нищей братии. День такой.

— Отчего же не устрашил тебя? — спросил Иов, уже не чувствуя гнева.

— Да всё оттого, что не грешен я перед тобой, правду рёк. Да говорил, как не поверишь вещему ведуну, скроюсь сей миг.

— Не верю, ни единому слову твоему не верю! — крикнул Иов. — Не мог почтенный правитель к вам, ведунам, за судьбой идти. Вот отведу в подвал, посидишь на воде, другое скажешь.

— И то, и то! Посижу. А ты посмотри, кто там у тебя за спиной крадётся.

Глянул Иов за спину: два огня увидел яркие, холодные, а глаза ожгло. «Господи, спаси мою душу грешную, избавь от наваждения», — прошептал Иов и перекрестился. Огни сей же миг исчезли. И повернулся Иов с торжествующим видом к служке Окулову. А того и след простыл. Изумился Иов, обошёл свой покой, за дверь выглянул: там, в сенях, дремал кустодий. Иов заметил: как открывал дверь, она скрипнула, а как мужику Окулову исчезнуть, скрипу не слышал.

Вернулся к столу патриарх, а грамотки на нём нет. Раздосадованный, отправился в собор, наложил там на себя епитимью — семь седмиц поклонов.

Но ни поклоны, ни молитвы не принесли успокоения Иову. А перед глазами всё плавало улыбчивое лицо ведуна, и в ушах всё звенел его голос: «Выслушай с верой, выслушай с верой!»

Долго сопротивлялся Иов голосу разума. Мешала этому давняя дружба с Борисом. День и вечер прошли в душевных муках. А как только лёг в постель да закрыл глаза, тут и новая напасть навалилась. Буквы от аз до ять поплыли, а потом в слова стали складываться, в те самые, которые однажды были произнесены Иовом. Тогда он стоял рядом с царём Фёдором и читал, а царь повторял повеление народу:

— А лиха мне, государю, царице и моим детям не хотети, не мыслити и не делати никакою хитростью — ни в естве, ни в питве, ни в платье, ни в ином чем никакого мне лиха не учиняти, и зелья лихого и коренья не давати, да и людей своих с ведовством, ведунов и ведуньи не добывати на государево лихо и их, государей наследу, всякими ведовскими мечтаниями не испортите, на ветру никакого лиха не посылать и следу не вынимати. — Царь Фёдор повторяет за Иовом старательно, даже вспотел. — Всякий, кто узнает о подобных злых умыслах другого человека, должен схватить его или сделать на него навет.

Увидел Иов, как царь облегчённо вздохнул. Сам же он в постели не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, пока буквы не уплыли. Тут же и силы вернулись. Иов встал с постели. В смущении подошёл к иконостасу, опустился на колени и стал молиться и читать близкую сердцу молитву на сон грядущий, успокаивая себя тем, что наваждение уйдёт за молитвой и не напомнит больше о себе. И стало легче. Он понял, что царское повеление не к ведунам обращено в первую очередь, а к простым смертным людям, злодейством озабоченным. Он уяснил, что не надо ловить ведунов, не надо их казнить, наказывать плетьми, дыбой, розгами, огнём, голодом, бранным словом, потому что они не служат злу и насилию, а служат людям. Люди же разные: одни хотят, чтобы ведуны творили добро, а другие — чтобы зло. Вот и вся мудрость поисков правды, отметил Иов в раздумье. И нужно верить ведунам, всем вещим людям, они лучшие дети разума, творцы воли Всевышнего.

Праведные размышления принесли патриарху успокоение. И он лёг в постель, уснул. И приснилась ему чудодейная история, которая на поверку окажется правдой. Будто встал он с постели и увидел на столе у себя грамотку и было в ней прописано всё, что он услышал от ведуна Петра Окулова. И написана она была рукою самого патриарха, потому как Иов мог отличить свой устав от сорока сороков других. Вот только не мог он вспомнить, когда писал. И всё теперь сводилось к тому, чтобы перечитать и закрепить подписью, оной под грамоткой не было. А толковалось в ней вот о чём: «О Борисе Годунове, ещё правителе при царе Фёдоре Иоанновиче, сказано, что он по разным городам и весям собирал волхвов и кудесников, и их волшебством и прелестью сотворил яко и сам царь Фёдор Иоаннович вельми любяще его и будто волхвы подсказали Борису, что ему суждено царствовать, но что царствие его будет недолгое. Призвав к себе волхвов и волшебниц, и спросил их: «Возможно ли вам сие дело усмотрети? Буду ли я царём?»

Врагоугодницы же ему сказаши: истинно тебе возвещаем, что получиши желание своё, будешь на царствии московском, токмо на нас не прогневайся... Недолгим твоё царствие будет, всего семь лет.

Он же речёт им с радостью великою и лобызая их: хотя бы семь дней, токмо бы имя царское носити и желание своё совершите».

В жар бросило патриарха от дерзости Борисовой, от шага отчаянного, в грех низвергающего душу правителя. И так и эдак осмотрел грамотку Иов — подлинная, сам написал. Только вопрос встал: писал-то зачем? Навет на чтимого всеми боярина решился сделать? Да как же сие можно?!

А за столом на корточках сидит ведун Пётр Окулов, лицо свечою освещено, глазки-лучики смеются, сам весь сияет, говорит смело:

— Признаюсь, владыко, не тобой грамотка написана, но правда в ней от Всевышнего. Ты уж приложи к ней руку, закрепи. — И протягивает перо. — Легко тебе сие сделать, греха на душу не берёшь. Держи перо!

Иов отшатнулся от ведуна, лицо закрыл рукой.

— Изыди, сатана, — крикнул Иов и осенил Петра крестным знамением.

— Да полно, владыко, я не от сатаны, но от апостола Андрея.

И рука Иова сама потянулась к грамотке, поверил он в правду ведуна, взял перо и подписал. Да что теперь с грамоткой делать, Иов не знал, положил её торопливо на стол, с Богом решил посоветоваться, к иконостасу пошёл, молился, просил наставления, а в голове — ни единой светлой мысли. Да всё слова Петра Окулова звучат: «Легко тебе сие сделать, греха на душу не берёшь...»

А на поверку выходило, что ставил Пётр Окулов Иова перед выбором: или преданность рабская Годунову, мнимой дружбой окрашенная: пока нужен, до той поры и дружим, или служение Трисиятельному Единому Божеству и служение верой и правдой государю Российскому. И, не сделав выбора, патриарх вернулся к столу, дабы уничтожить смущение-грамотку, ан на столе её уже не было. Да и Окулов такоже на глазах у патриарха туманом изодеши. И сам патриарх источаться почал. И подумал Иов, что сие и есть его спасение от греха.

А проснувшись ранним утром, патриарх понял, что сон вещий. Он даже спальню старательно осмотрел, надеясь где-нибудь в углу за образами увидеть Петра Окулова или найти то лебяжье перо, каким подписывал грамотку. И несмотря на то, что ничего не нашёл, он не подверг сомнению то, что с ним произошло во сне: был Пётр Окулов с грамоткой. Потому и рука с крестным знамением легла на чело и на грудь твёрдо.

Наскоро одевшись, патриарх отправился в палаты правителя. Но дворецкий, совершив низкий поклон, сказал патриарху, что правителя нет дома, а есть он в Иосифо-Волоколамском монастыре.

— Сын мой, а кто тебе поведал, что Борис Фёдорович уехал в сей монастырь?

Дворецкий был смущён и напуган вопросом патриарха настолько, что потерял дар речи. Не уведомлял его правитель о том, куда несколько дней назад уехал. Да вот пришло озарение — и он увидел монастырь и правителя в нём, о том и сказал.

Иов понял дворецкого и его смущённое состояние, покачал головой и тихо побрёл к себе. Смута и предчувствие большой и скорой беды с новой силой охватили душу патриарха. Случилось это потрясение за полгода до смерти царя Фёдора.