Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ПОСТРИЖЕНИЕ

Князю Фёдору Романову ещё в апреле, в ночь на Василия-выверни-оглобли, приснился сон, будто он покинул свои палаты и ушёл в лес, развёл там огонь, помолился и уснул. А в самую полночь разбудил его страшный шум: из глубины леса неслись нестройные дикие звуки, звон бубенцов, свист, дробь барабанная. От всего этого у Фёдора похолодело в груди и он стал прятаться за огонь. Звуки приближались, и вскоре боярин увидел на дороге странное гульбище. На высокой чёрной колеснице ехала Чума. За нею, прыгая и танцуя, — толпа чудовищ, ведьм, нетопырей, а над ними — стая сов и воронов. Свита Чумы с каждым мгновением всё умножалась, а что попадалось на её пути, превращалось в уродливые привидения и приставало к гульбищу.

Когда Чума поравнялась с костром, то затянула печальную песню, выманивая боярина к себе. Фёдор схватил топор и хотел ударить Чуму, а она вырвала у него топор и оказалась на шее, сдавила её, дышать нечем. Понял Фёдор, что смерть пришла, а слова в защиту сказать не может. Чума и спрашивает:

«Слыхал ли ты про меня, боярин?»

«Как же! Да многажды», — ответил Фёдор.

«Желанна ли я тебе?»

«Ох, как желанна!» — зло ответил боярин и попытался сбросить Чуму.

«Не трудись, боярин, ты мой. Неси меня по всей Руси. А как дойдём до последнего дома, я буду твоя».

И Фёдор побежал со своею ношей. На пути показалось большое село. Там звучали песни, народ веселился. Фёдор поспешил к людям, думая избавиться от Чумы, но она повела хусткою — и веселящийся народ исчез. И Фёдор увидел лишь синие тени мертвецов, а живые усердно копали могилы. И где Чума проходила-пролетала, погоняя Фёдора, всюду богатые и оживлённые города и сёла превращались в мёртвые кладбища. Видел Фёдор, как вначале бледные и дрожащие русичи при виде Чумы разбегались, а потом в страданиях умирали на улицах, на полях, в лесах. И вот уже Фёдор принёс Чуму к своему дому. Чума велит ему нести её в открытые ворота. Фёдор сопротивляется, бежит к Москве-реке и прыгает с крутого обрыва в глубокие воды...

Проснулся боярин в холодном поту. И словно колокол пробил в душе: «Погибель тебе! Погибель!» И не перечил Фёдор голосу, возникшему в глубине души, и только подумал: «Сон-то вещий!»

С той поры прошло два месяца, и ужасный сон забылся. Что там сон?! Жизнь кошмарнее снов становилась. Почувствовал боярин Фёдор, что над его головой сгущались тучи. А всё началось с того, что брат Александр пригрел у себя молодого искателя приключений. А был он иноком Чудова монастыря, по имени Григорий. Напоил его Александр до потери чувств, надел ему на грудь большой великокняжеский золотой крест и велел слугам тайно доставить в монастырь. Ночью же сонному нашептали чародеи, что он, Григорий, вовсе не Григорий, а отрок царских кровей. Когда Фёдор узнал проделки брата, в ужас пришёл, да дело было спроворено — и оставалось только ждать, чем всё завершится. И завершилось.

Когда — уж и не помнил князь Фёдор, на его подворье на Варварке появился человек из Судогожского стану Московского уезда, по имени Второй Бартенев. И так он князю проник в душу, что Фёдор взял его на службу и поручил ему ведать амбарами и кладовыми. Хорошо ведал Бартенев. Учёт у него был всему точный. Нравилось такое усердие Фёдору. Но вскоре ключника заметил брат Александр и стал сманивать его к себе. Бартенев же сказал: «Без слова боярина Фёдора не уйду».

Александр был, однако, хитёр. Пришёл к Фёдору и говорит:

— Ты уж прости меня, старший брат, сманил я у тебя Бартенева. На казначейство его поставлю.

Посетовал боярин Фёдор, да и согласился уступить его.

— Чего уж там, сманил так сманил.

Не могли знать бояре Романовы, что змею подколодную на груди пригрели.

Второй Бартенев был тайным служилым человеком боярина Семёна Годунова. И послал его в стан Романовых Семён Никитович после того, как кой-что проведал про хитрые проделки с монахом Чудова монастыря Григорием. Был озабочен боярин Семён тем, чтобы уличить Романовых в измене. Да где её взять, измену-то? Слух про монаха Григория вроде бы ложным оказался. Чтецом и переписчиком он числился у патриарха Иова, и патриарх ценил его.

«Да где её взять, измену-то?» — хотел спросить Бартенев у боярина Семёна. И побоялся: как бы впросак не попасть. «И не лучше ли будет самому сочинить всё, что нужно грозному дядьке царя, — решил Бартенев. — Дело-то живое!» А Семён Никитович на то и рассчитывал.

Бартенев не смущал себя молитвами, однако, всуе попросил: «Благослови, Господи, раба твоего и днесь и присно и во веки веков». После этого и приступил творить-чинить своему хозяину и всему роду Романовых великое злодейство. Уехал он во Владимирские вотчины князей Романовых за кормом. Недели не прошло, как вернулся оттуда с большим обозом. Случилось, что обоз пришёл ночью. Бартенев без помех занимался разгрузкой возов. Под его наблюдением мужики сносили мешки, кули, корзины по амбарам, подвалам да подклетям, а среди разной снеди были и подмётные грузы, для коварства назначенные.

А через день или два стоял Бартенев перед боярином Семёном и доносил облыжно на боярина Александра Романова:

— Хранит он у себя в кладовых зелье смертное, а для кого уготовано, сам установи, боярин Семён Никитич.

Тут и закружилась, забурлила круговерть. Семён Никитович не мешкая отправился во дворец, который строился для царя Бориса. Там и нашёл государя.

Во дворце пахло известью, красками: мастера красоту наводили, стены расписывали. Борис Фёдорович то советы давал мастерам, то любовался завершённой работой. А как увидел дядьку Семёна, так и холодок под сердце прокрался. Да и дивиться нечему, потому что Семён Никитович никогда просто так не появлялся перед царём-племянником. Дядя подходил угрюмый, взгляд тяжёлый, стену прошибёт. Говорил — как гвозди вбивал:

— Тебе, государь, доводы на бояр Романовых принёс. Повели меры принять.

— Говори, какой происк чинят? — спросил царь Борис Фёдорович.

— Замышляют бояре Романовы извести кого-то, числом многих, — начал Семён Никитович. — Да казначей Александра Романова, опасаясь злодейства...

Борис Фёдорович слушал внимательно. И лицо его с каждым мгновением становилось бледнее. Докладывали ему, что в последнее время младшие Романовы всё чаще чинили разные козни в пользу старшего брата Фёдора. Они выставляли его как царского совместника. И многие повеления царя по их проискам Дума не принимала и не утверждала, пока не говорил своего слова Фёдор. И как ни пытался Борис Фёдорович улестить того же Александра, которому даже боярство дал, всё прахом шло. Старался и Михаила приласкать, дал ему сан окольничего. Нет, как был дик и коварен, таким и остался. Не помогало и то, что породнился с Романовыми, женил своего младшего брата Ивана на меньшой сестре Романовых, Ирине. Всё равно отношения Романовых к Годуновым становились всё враждебнее. И ту вражду разжигали многие родственники-свояки князей Романовых, всячески подливали масла в огонь и сами каверзы чинили, распаляли страсти и подбивали Романовых взять в свои руки престол.

Борис Фёдорович пришёл в себя оттого, что Семён Никитич напомнил:

— Приказывай, государь, самое время обезвредить подколодных змей.

Но царь Борис не решался сделать столь важный шаг без совета с патриархом, без его благословения. Речь шла о первой величины боярах и князьях России.

— Не торопи, дядька, сей шаг не статочный, — ответил Борис Фёдорович. — Да и не верю я, чтобы Фёдор в измену пошёл. И пока с патриархом не поговорю, пальцем не тронь Романовых, — повелел Борис Фёдорович.

Как и в прежние годы, когда Борис был правителем России, он с тою же простотой и в любое время суток посещал палаты патриарха. Третий год царствования царя Бориса не внёс изменений в его отношения с Иовом, в отношения к церкви. По-прежнему Борис и Иов любили друг друга и были во всём откровенны. Иов продолжал писать сочинения о достойном похвалы времени Бориса. В них он выражал мысли о том, что за минувшие годы царствования Годунова Россия не утеряла, а приумножила своё могущество. Заметнее стало прибавление блага народу. Иов искал в прошедших эпохах такое же благодатное время и не находил лучшего состояния державы до княжения великого князя Московского Василия I, сына Дмитрия Донского, чему миновало уже почти два века.

Согревала сердце Иова забота Бориса о процветании церкви, о её величии. Вот начал завозить камень для достройки колокольни Ивана Великого. Дух захватило у боголюбца от восторга, когда Борис показал ему макет собора Святая Святых, который надумал строить по наказу царя Фёдора.

— Ты мне место укажи, отче владыко, чтобы лепшее, где стоит Архангельский собор, — просил патриарха государь.

И было найдено такое место, и художники разметили на нём, где опоры ставить. А там царь распорядился лес и камень завозить. Сие движение Иов записывал каждую неделю. Он писал о том, что могущество России рождалось делами Бориса Фёдоровича, что она безопасна своими силами и счастьем внешних обстоятельств. С особым душевным подъёмом Иов выписывал слова о том, что, управляя мудрой твёрдостью и кротостью Божеской, царь Борис Фёдорович вёл свой народ дорогою благополучия: да чтобы не было в державе недовольных, голодных и сирых. И было в державе всё так, как виделось Иову. Имя России возвеличилось в Азии и в Европе, и многие зарубежные державы искали с Россией мира и дружбы. Иову было по душе то, что Годунов стал истинным отцом народа. Он уменьшил тяготы крестьянам, дал многие льготы торговым людям, он проявлял щедроты к лучшим сынам отечества. При Годунове русская земля не обагрялась кровью, а преступников наказывали только ссылкою. Но Иов писал не только похвальным словом. Он напоминал царю, чтобы строго исполнял обет царского венчания и был справедлив. И за минувшие два с лишним года, как отмечал Иов, царь ни разу не нарушил священный обет.

— Если бы и впредь так было, — молил Бога патриарх, — чтобы правосудие судило не строже, чем Господь, чтобы Русь любила своего венценосца и желала ему долгие лета.

По своей воле, по душевному порыву и Божественному Провидению Иов сочинил особую молитву, посвящённую Борису Годунову. И её разослали по всей России и читали в храмах на трапезах и вечерях в монастырях. Возвышенностью и искренностью отличалась молитва Иова. «Слуги Божия, царя Всевышним избранного и превознесённого, самодержца всей Восточной страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества и церкви под скипетром единого христианского венценосца в мире, чтобы все иные властители перед ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась; чтобы юные, цветущие ветви Борисова Дома возросли благословением Небесным и непрерывно осенили оную до скончания веков!»

И никто в России не предполагал, что молитва Иова поможет высветить тайную подоплёку отношения россиян к царю Борису Годунову. Оказалось, что исполняли молитву далеко не все, потому что хотели видеть на престоле другого царя.

И когда Борис Фёдорович пришёл к патриарху, и поведал ему то, что услышал от дяди о чёрных замыслах Романовых, и спросил:

— Отче владыко святейший, скажи на милость, что мне делать? Может, благословишь отказаться от царствия в пользу однокровников царицы Анастасии и двоюродных братьев Фёдора? Что делать, если в гнезде Романовом зреет заговор против законного избранника? Сие не есть мелкое действие Симеона Шигалеевича к престолу, от которого он с покаянием отказался. Тут всё круче. Дай же совет, духовный отец.

— Тебе пути назад нет, государь. И церковь отречения не позволит. В ином будь твёрд, сын мой. Помни, — продолжал Иов, — всем ослушникам царской воли неблагословение и клятва от церкви, месть и казнь от синклита и государства всякому мятежнику и раскольнику любопрительному, который дерзнёт противоречить деянию соборному. — Иов волновался, глаза гневно горели.

Борис Фёдорович возразил патриарху:

— Но, отче владыко, — горячо воскликнул он, — я же дал слово не казнить и не просить крови!

— Щедрость сердца твоего ведома, сын мой. Но помнишь ли ты о государстве? Что будет, если Россия потеряет тебя?!

Борис Фёдорович ушёл от Иова расстроенный и недовольный собой, дядей и патриархом. Во дворце он уединился, сел в любимое кресло у окна и задумался, долго не пускал никого к себе. И пришёл к выводу, что дядя Семён и патриарх правы: он должен защищаться от врагов ради России.

Боярин князь Фёдор Романов в этот день примерялся, как ему тайно побывать у Катерины. До Пречистенки, где жила и держала лавку Катерина, рукой подать. Думал он вещий сон у своей знатной ведуньи раскрыть, да ежели нет дома Сильвестра, погреться душою и сердцем возле своей любви. И предлог нашёлся, чтобы боярыня Ксения в догадках не мучилась:

— Ноне после обедни в Донской монастырь поеду. Слышал я, мёд башкирский доставили келари, себе спроворю пудов десять.

Любящее сердце трудно обмануть. Ксения догадалась, что опять её боярина-супруга бесовская болезнь закружила, да виду не показывала. Лишь с умыслом спросила:

— Да сладок ли мёд-то? — В карих, чуть печальных глазах боярыни мелькнула озорная искра. — Аль от своего-то отвык? — И улыбнулась Ксения-костромичка, мать пятерых сыновей и дочери. Да рос среди её сыновей пятилетний Михаил, дабы стать первым русским царём дома Романовых. Но пока сие никому не было ведомо, разве что Сильвестру и Катерине, которые хорошо видели будущее старшего Романова и его младшего сына. Видели они бечеву, в коей сплелись судьбы будущего патриарха и его венценосного сына.

Всё понял из слов боярыни Ксении Фёдор Романов. Да что там, почитай, более двадцати лет свой-то медок был слаще любого на земле. Костромская Ксюша оказалась даром судьбы ласковым и желанным. Но бабья доля тяжкая, хоть и боярская, двенадцать сынов-дочерей родила, шестерых схоронила — а это всё слёзы, всё сердечный надрыв. Поостыла она к муженьку. А ему подай погорячее кого. Вот и нашёл Катерину-огнищанку, каждый раз опалявшую Фёдора огнём до сердцевины.

Ксения между тем спросила:

— Долго ли пробудешь в монастыре-то?

— Да ведаю ли? Нам бы с тобой вместе съездить, помолиться. Ну да в другой раз, — милостиво произнёс боярин Фёдор.

Но «другого раза» у Романовых не оказалось.

Боярин Семён Годунов прошёл выучку у Малюты Скуратова-Бельского. Но в опричной «гвардии» не состоял. И всё-таки умел поступать так, как действовали опричники: внезапно, коварно, расчётливо. Как только царь Борис Фёдорович позвал наконец боярина Семёна к себе и повелел провести обыск на подворье князей Романовых, а если доводы окажутся верными, то арестовать виновных, Семён Никитович начал действовать. Знал он, что на подворье Романовых можно проникнуть разве что с сотней стрельцов. Дворня крепко охраняла палаты князей. Но был у боярина Семёна незаменимый помощник Лаврентий. Лихой человек, ловкий, сильный и беспощадный. Он первым и появился возле палат Романовых. Да притворился нищим сиротой, стал клянчить милостыню. А тут как раз боярину Фёдору пришло время к Катерине ехать. С подворья холопы выбежали, стали прогонять от ворот калек да нищих, что всегда обитали возле подворья Романовых в надежде получить корм.

Навалились холопы на нищую братию, бьют их батогами, гонят. И Лаврентию досталось. Он и закричал: «Люди добрые, ратуйте, сирого бьют!»

Знал московский народ про государево слово: не обижать сирых и бедных, с ненавистными романовскими холопами схватился. Всё торжище прихлынуло к подворью Романовых. А холопы оттуда все выбегают на помощь своим, больше сотни их вывалило. Побоище настоящее по всей улице разлилось. Тем временем из переулка Помётной две больших кареты выкатило к воротам Романовых, а из них, как горох, люди служилые государевы посыпались. Ещё два возка подкатили. И тоже в них добрые молодцы-служилые из Разбойного приказа явились. И все бегом к палатам Романовых. А прежде всего к хоромам боярина Александра. Да тут же и к палатам ещё троих князей Романовых: Михаила, Ивана, Василия.

Старшим среди государевых людей оказался окольничий Михаил Салтыков. Он спешно расставил у всех дверей стражу, а сам к Александру Романову поспешил.

Князь Александр с оружием в руках в дверях дома на высоком крыльце стоял. Салтыков взлетел на крыльцо, Александру под нос ярлык государев сунул, изрёк строго:

— Покорись и не вздумай супротивничать, а то худо будет!

Князь сулебу выставил вперёд, сверкнула холодная сталь.

— Зачем за оружие схватился, зачем поднял на государева слугу, в измену пошёл?

Александр опустил свой короткий меч, спросил Салтыкова:

— Что тебе надобно в моём доме? Что ищешь?

— Искать не будем, коль сам покажешь!

— Нечего мне казать! Я пред государем и Господом Богом чист.

— Сие мы сейчас узнаем. — И послал Салтыков своих людей амбары и кладовые обыскивать, лари вскрывать, в подклети заглядывать, тайники искать. Да и нашли. И вот уже перед лицом боярина Александра мешки с кореньями, никогда не виданные им, поставили.

— За какой надобностью хранил в подклети сие зелье? — спросил Салтыков.

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Да ключник, поди, скажет, — ответил боярин Александр, с недоумением осматривая мешки с неизвестными кореньями.

— Да как же ты не знаешь, ежели в твоих каморах нашли? — спросил Салтыков.

— Крест готов целовать, не знаю. Да не проделки ли это лихих людей?!

— Вот и поцелуешь, как на правёж отправят, — зло крикнул окольничий и приказал своим людям: — Возьмите его в Судный приказ!

Тем же манером были арестованы все братья Романовы. А старший, Фёдор Никитович, был перехвачен в своей карете, лишь только она показалась на Варварке.

Тем временем, зная, что Салтыков принесёт улики, боярин Семён Никитович попросил дьяка Василия Щелкалова оповестить и собрать в Столовую палату всех больших вельмож, чтобы пришли для свидетельства раскрытого заговора. И не успели посыльные до боярских палат добежать, как думные бояре сами поспешили в Кремль. Потому как весть о том, что всё гнездо Романовых повязано и в пытошные башни посажено, уже долетела к ним.

Спустя какой-то час началось заседание Думы. Дьяк Василий Щелкалов доложил, для чего созвали бояр.

— Давно ли Русь принимала присягу на верность государю не творити злого умысла царскому роду и державе. Да вот открыт заговор. А какова цена заговора, нам и узнавать.

В Столовой палате появился окольничий Михаил Салтыков и следом за ним дьяки Судного приказа внесли мешки с кореньями. Да тут же ввели бояр Романовых.

В палате возник шум-гам, все кричали, спрашивали братьев Романовых: с каким умыслом коренья хранили, да сколько зелья из них приготовили, да куда зелье определили?!

Александр на все вопросы отвечал одно: знать не знаю, ведать не ведаю и никому не давал воли нести в дом какие-либо коренья.

Привели слуг и дворню боярина Александра. Их спросили. Все в один голос отвечали: не было нам слова коренья прятать. Другую партию дворни привели, а среди них — Бартенев был. К нему подходит протопоп собора Василия Блаженного, крест поднял над ним, зычным голосом рявкнул:

— Говори, блудный сын, всю правду: ведал ли ты о кореньях?

— Ведал, святой отец благочинный. — И Бартенев упал на колени. — Холоп Шестунов привёз их из вотчины боярина Фёдора Никитича.

— Когда сие воровство случилось?

— А на вторую ночь после Василия-выверни-оглобли. Сказывал холоп Шестунов, якобы боярину Фёдору вещий сон приснился. Вот он и... Да ты, владыко, спроси самого Шестунова, а я-то тут с боку припёка...

Сказанное слово записано дьяком, и жить ему, пока бумага не истлеет или пожар не сожрёт. Доводы доносного слова имели убойную силу. И все отшатнулись от Романовых: чего доброго, любого может задеть, кто в сей миг рядом окажется. Да и не только рядом. Помчались безместные чины боярина Семёна во главе с окольничим Михаилом Салтыковым хватать по Москве всех, кто каким-то боком близок к Романовым. Дьяки Разбойного приказа на всякие крамольные дела отзывались скоро. Да и соскучились по ним. И началось гонение на последний род Рюриковичей. Начались допросы, а за допросами и пытки приблизились.

Аресты продолжались неделю. Выискали всех, кто был связан с Романовыми хоть самым малым родством. Забрали бояр Карповых, Репниных, Сицких, Шереметевых. Был арестован князь Иван Черкасский. До суда все они сидели в тюрьмах Кремля. Суд пришёл в конце июня. Многим он показался несправедливым. Будто бы не воля государя над судимыми довлела, а опричнина снова дала себя знать. Да как сказать, однако же к смерти никого не приговорили. А в опричную-то пору всем бы головы и порубили. Рядил московский народ и по-другому о наказании Романовых и иже с ними. Скорый на догады, пришёл он к мнению, что суд мягок был, Божеский. Считали москвитяне, что вина Романовых не в том, что зелья-коренья прятали, а в большом государевом деле. Зельем же готовились извести царя Бориса Фёдоровича и всех его близких, чтобы трон захватить. А вспомогателями-то, оказывается, у Романовых были думный дьяк Василий Щелкалов и оружничий Богдан Бельский. Оба они присягу царю принимали, чтобы глаза отвести, а сами день за днём чинили каверзы, готовили плевицы. Особенно старался Богдан Бельский.

Вначале, это ещё два года назад, как Романовых арестовали, Борис Фёдорович и не думал Богдана наказывать за происки, но дал понять, что Богдан многим может поплатиться. А чтобы хоть как-то избавиться от происков супротивника, послал царь Борис Фёдорович Бельского новый город-крепость для защиты от набегов татар строить на берегу Северного Донца. Борис был милостив к Богдану. Он дал ему большую власть, много денег на строительство и послал с Бельским лучших мастеров каменных дел из Москвы, из Новгорода и Пскова.

Бельский, однако, счёл себя униженным и несправедливо наказанным. Он уехал, похоже, не строить крепость, а жить в увеселении вдали от царя. Он взял с собой большую свиту бездельников-приживал, отказал всем мастерам строительных дел. А когда прибыл на место, то начал возводить город Царёв-Борисов руками наёмных мастеров, которых подбирал сам. И строили они крепость не столько для обороны от татар, сколько от тех, кто мог нагрянуть с севера, из Москвы.

И первое известие о дерзости Богдана Бельского принесли в Москву монахи-лазутчики патриарха Иова. Ему стала известна похвальба Богдана: «Борис-царь в Москве, а я царь в Царёве-Борисове».

Иов не укрыл клятвопреступника, не снизошёл к нему милосердием. Он потребовал от царя Бориса сурового наказания Бельского.

— Руби ядовитое дерево на корню, не жди, пока разбросает свои плоды по всей земле Русской, — повелел патриарх государю.

— Отче владыко святейший, как могу наказать Богдана смертью, коль ещё недавно были сподвижниками, — оправдывал свою мягкотелость Борис.

А вскоре новые вести пришли с юга о бесчинствах Бельского, о его гордыни. Будто учинил он в крепости казачий воровской притон и войско собирает, а против кого, неведомо. Нашёлся в Царёве-Борисове смелый человек, уличил Бельского в измене царю. Так он того человека — мушкетёра из швецов Иоганна Толлера — вскоре же воровским манером убил.

— Усмири разбойного татя Бельского, — снова потребовал патриарх. — Царя он не чтит, веру Христову попирает. Ещё не было на Руси подобного, чтобы прежде церкви кабак заложили. В Царёве-Борисове церкви не строят. Попран вековой закон.

— Отче владыко, я накажу Бельского. Он достаточно испытал моё терпение, — ответил Иову царь Борис Фёдорович. И не мешкая распорядился послать в Царёв-Борисов полк стрельцов да с ними надёжных людей во главе с боярином Семёном, чтобы привезли Бельского в Москву. Стрельцы передвигались на пароконных телегах и делали до восьмидесяти вёрст в день. Примчались к Царёву-Борисову внезапно. Да в полуночную пору, когда сладок сон наваливается, без стрельбы и боя взяли Богдана Бельского в постели и привезли в Москву.

Как только Богдана доставили в столицу, вельможи потребовали от царя казни Богдана. Борис Фёдорович в эти дни занемог. Лежал в постели, никуда не выходил. Худел что ни день, ослаб, лицо серым налётом покрылось. И когда к царю пришли самые именитые бояре решать судьбу Богдана, то Борис Фёдорович тихо, подбирая слова, сказал:

— Крови не хочу, и не должно быть её. Накажите Бельского позором принародно. Да вору и не место в Москве, сошлите его на Волгу в понизовый город.

Суд приговорил выставить Бельского у позорного столба, лишить чести, имущество взять в приказ Большого дворца, а людей его освободить и дать им право служить кому захотят.

И Бельского повели на площадь, которую в народе называли «Поганой лужей», где вершились казни над низкими людьми: разбойниками и ворами. Да туда же повелели явиться всем верховным боярам, дворянам, думным дьякам, чтобы в урок им сие наказание шло. Иов так и сказал в Думе:

— Идите и смотрите, да будет вам памятью.

Бельского привели на Болотную площадь наряженного в лучшие одежды да в шубу соболью. Пышную бороду его дворянскую слуги расчесали. Взгляд у Бельского ещё не потух, он смотрел гордо да, может, чуда ждал, избавления от позора. Ан нет, пришёл позор. Да принёс его на белый сосновый помост капитан мушкетёров шотландец Габриэль. И дозволено было Габриэлю в отмщение за убитого сотоварища по оружию Иоганна Толлера выдрать Бельскому бороду, красу и гордость дворянскую.

Богдан до последнего момента не знал, какое наказание придумали ему судные дьяки. Да и капитан Габриэль подходил к нему без кнута, без батога, лишь руки в чёрных кожаных перчатках потирал. И смотрел Бельский на капитана-чужеземца с презрением: «Будет воля, узнаешь ещё меня, тать заморская!» На бояр: на Романовых, на Шуйских, на Черкасских — ещё Богдан посмотрел с усмешкою и презрением. «Да мы же едиными помыслами связаны, а вы отдали меня в руки жалкого рабоцаря!» — хотел крикнуть Бельский и не успел.

Капитан Габриэль сделал резкий шаг к Бельскому, ловко взял его за бороду одной рукой, другой отделил прядь волос и с силой их дёрнул. Богдан вскрикнул от неожиданной, пронзившей голову и лицо боли. Габриэль снова прядь выдрал. Тут ещё острее боль врезалась, до сердца достала, оно замерло, голова кругом пошла, всё плыло окрест: Болото, тысячная толпа, гудящая не то от гнева, не то от радости, восторга. А пышная борода Богдана всё таяла и таяла, и пряди смоляных волос летели с помоста по ветру, да всё на вельмож-бояр.

И они пришли в ужас от сего знамени, и каждый свою бороду стал прятать, глаза таращил на помост, на кровь, что заливала лицо Богдана, на то, как он корчился от неведомой боли.

Потом и палачи пришли, топор в плаху воткнули. Богдан содрогнулся, сознание стал терять. А палачи только содрали с него одежды до исподнего белья, надели рубище из рядна и, подняв под белые руки, унесли в крытый возок. И укатили его резвые кони с места казни прямо в ссылку под надзор нижегородского пристава. А народ ещё долго не расходился с Болота. И бояре ещё видели, как летали пряди холёной бороды дворянина Бельского, оружничего, выученика Малюты Скуратова-Бельского.

Бояре Романовы уберегли свои бороды. Да на них бояре Годуновы и сам царь Борис Фёдорович и не позарились. Но чуть ли не в крик спрашивал своего духовного пастыря Иова больной царь, что делать с родом Романовых и всем гнездом, чтобы они больше не занимались происками против трона и государя.

— Отче святейший, жду от тебя совета! Жду проявления духовной власти! — требовал Борис Фёдорович.

И снова человеколюбивый старец, одолев мягкосердие, напомнил о прибавлении к избирательной грамоте.

— Писали мы, что милости не должно быть к преступившим клятву. Исполни, государь, закон, сошли злочинцев в дальние монастыри. Да постриг их в монашество благословляю, — ответил патриарх Иов.

И царь Борис согласился с патриархом. Знал он, что Романовы теперь кровные враги ему. И не остановятся ни перед чем, чтобы сбросить его с трона. Вот он не успел слечь в постель от случайной хвори, как по Москве поползли слухи, что он, царь Борис Годунов, и вовсе отдал Богу душу, что нет его на троне, а правит подставное лицо.

Думал Борис Фёдорович, что нужно бы показаться народу. На том же настаивал и дядя, боярин Семён. А он-то хорошо знал, зачем показываться. «Да и пусть отнесут меня в Благовещенский собор к обедне, да на Красную площадь вывезут, сидящим в карете», — размышлял царь. И снова говорил Иову о самом наболевшем:

— Спасибо, отче святейший, что на крутую меру меня не толкаешь. Не хочу крови, не хочу возрождать в державе опричнину.

— Мудрый и добросердый государь, пекись о преданном тебе народе. Он не покинет тебя в беде. Нет такого державного мужа, за которого бы Русь страдала как за тебя. И ежели ты не жаждаешь крови недругов своих и с Господом Богом в согласии — честь и хвала тебе. Но было бы тебе ведомо, государь-батюшка, о том, что Романовы ищут корень Калитиного племени. И вельми усердствуют в этом. И слухи выползают из романовского гнезда о том, что якобы царевич Дмитрий не был убит и ноне жив.

— Отче владыко святейший, Христом Богом молю, не вноси ещё и ты в мою душу страх и сомнение. Слышал я сие движение о царевиче. Леденеет душа от него. И ведаю я, откуда слух ползёт. Посему и отправлю Романовых в дальние края на поселение и постриг повелю свершить, дабы к власти не было у них пути. А там как суд решит.

— Да уж решит во имя торжества правды, — отозвался патриарх.

И суд состоялся.

Допрашивали Фёдора Романова дьяки Судного приказа. Он винился перед ними в упрёк всем верхним вельможам:

— Бояре мне недруги великие. Они искали голов наших, а иные научали на нас говорить людей и холопов наших. А я сам видел и слышал то не однажды.

И Василий Романов твердил на допыте то же самое:

— Погибли мы напрасно и без вины к государю, в наносе от своей же братии. Но сами они помрут в измене прежде нас!

Эти слова исповеди братьев Романовых запали Борису Фёдоровичу глубоко в душу. Он поверил, что Романовы могли быть игрушкой в руках других скрытых врагов. Понял, что среди московских вельмож, тех, кто сегодня смотрит ему в глаза, как те же бояре Шуйские, может таиться коварство похлеще романовского. Но какое? Кто мог бы это сказать? А и нужно бы знать, думал царь Борис Фёдорович. Да испугался простого вывода: значило это, что повсюду должны быть его глаза и уши, чтобы стал он похож на Иоанна Васильевича, который способствовал и внимал доносам, наговорам, предательству. Но сие пять времена опричнины. Потому как потребуются карательные силы, тюремные подвалы, каких было в Кремле в Иоаннову пору больше, чем палат и церквей. Были каменные тюрьмы в монастырских подвалах, в крепостных башнях, при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах, были тюрьмы в избах и в ямах: опальные, завозные, холопьи, разбойные, женские... Каких только Иоанновы слуги не настроили тюрем. За годы царствования Фёдора Иоанновича Борис Годунов, с царского позволения и без позволений, уничтожил в Кремле почти все тюрьмы. Да остались только для государевых изменников. Теперь там сидели Романовы с роднёй, а иных сидельцев и не было.

Что же выходило? Опять строить тюрьмы вместо общеполезных палат? Опять набивать подозрительным народом, а больше вельможами, приказными слугами. Вон среди дьяков сколько татей развелось. Да сам главный дьяк, бывший печатник Василий Щелкалов в злоумышленники метит, хотя и клялся многажды верой и правдой служить.

Такие размышления государя никак не давали ему оправиться от болезни, угнетали душу. Вновь Борис Фёдорович позвал своего духовного пастыря. Сказал Иову выстраданное, да так, что и не возразил патриарх:

— Отче владыко святейший, выслушал сына своего с верой. Воля моя такова: благослови на то, чтобы распорядился на постриг боярина князя Фёдора Романова в иноки. Да вышлю его в монастырь молиться Богу во славу спасения грешной души. Мера сия действеннее прочих лишит постриженника искать светской власти и сана.

— Вижу в тебе, сын мой царь-батюшка, истинную государеву мудрость. — Лицо Иова засветилось от радости, потому что и он не жаждал крови, а только ради соблюдения законов державных требовал. — Воля твоя, государь-батюшка, будет исполнена, постриг совершим. А ещё я обозначу места, в кои вышлешь всех изменников. Да пусть утвердит сие приговор боярской Думы.

Свой приговор боярская Дума вынесла в июне 1601 года. И по этому приговору Фёдора Романова постригли в монашество и, названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву обитель за Белоозеро. Жену Фёдора, Ксению Ивановну, также постриженную в монахини и названную Марфою, услали в Заонежский погост. В Белоозеро увезли детей Фёдоровых. Туда же отправили их тётку, жену князя Черкасского и его самого. Братьев Фёдора и других родственников отправили кого в Усолье-Луду, кого в Великую Пермь, а ещё в Пелым, к угличанам, в Яренск и десятки других мест российской глухомани. Среди ссыльных был и думный дьяк Василий Щелкалов. Он, как выяснилось, состоял в сговоре с князьями Романовыми. И Борис Годунов, присовокупив ему прошлые происки в пользу боярской Думы, сослал его в «пустыни сибирские».

Вслед за ссыльными были посланы многие московские приставы, чтобы усердно смотреть за родом Романовых и беречь от слухов из России.

Вскоре же Борис Фёдорович начал поправляться. А как встал на ноги, позвал Иова в дальнюю поездку. И однажды ранним июльским утром кавалькада царя и патриарха, многих вельмож и иерархов церкви в сопровождении нескольких сотен стрельцов умчала в сторону Новгорода и Пскова. Там намечалась встреча со шведским королём. Но больше всего Бориса Годунова влекло желание побывать в Псково-Печерском монастыре. Государь хотел посмотреть в глаза архимандриту монастыря Иоакиму и спросить его, почему он не подписал избирательную Соборную грамоту, а его паства не приняла присяги на верность государю.

Но, прибыв в Псково-Печеру, спустившись по «кровавой дороге» путём Ивана Грозного и увидев боголепие монастырской жизни, честь, оказанную ему при встрече, Борис Фёдорович усмирил свой порыв и жажду посчитаться с монахами, сделал в монастырь большой денежный вклад и подарил колокол.