Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГРАНЬ

После первого соборного дня, когда все так единодушно высказались за Бориса Годунова, мало кто думал и предполагал, что их усилия пойдут прахом. Расходились из Грановитой палаты на отдых с надеждою, что лишь только утром следующего дня решение Собора донесут до Годунова, он примет его без колебаний.

Однако патриарх Иов увидел в боголепном течении Собора то, что не увидели другие. Его насторожили слова Бельского: «Не преклонит он колена перед державой, просящей его на царствие».

В этих словах патриарх почувствовал опасность, они показались зловещими, и умудрённому жизнью владыке стало не по себе. «Ан вдруг сбудется магическое слово и Борис впрямь не преклонит колен перед державою? Откуда сия уверенность в голосе Бельского? Не подпустили ли что колдовское на Бориса ведуны и ведьмы, с коими Богдан в обнимку ходит?» — сетовал Иов.

День у патриарха прошёл трудно, он смертельно устал, дрожали ноги, кружилась голова. Но Иов счёл, что воину, а он Воин Всевышнего, не пристало думать о слабости тела. Время требовало напряжения всех сил, и он забыл о немощи плоти.

Сразу же после заседания Собора он позвал в алтарь Благовещенского храма митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов и сказал им:

— Завтра мы будем молить Бога, чтобы Борис Фёдорович смягчился и взял бразды правления сиротской державой. Сегодня же, дети мои и братья, молите Бога, чтобы никакие силы не встали на нашем пути. Убережём государя от колдовских чар.

Давая наказ духовенству, Иов всё ждал, когда появится в алтаре собора митрополит Гермоген. Патриарха волновало то, что Гермоген уходил от его влияния и власти. За кем он пойдёт? За Бельским, за Романовым, за Шуйским? Да не с ним ли и Дионисий?

В этот час не один патриарх чувствовал холодное дыхание февральской метели, ощущал таящуюся в ней опасность. Многие священнослужители испытывали беспокойство: избрали царя, а весть об его избрании не донесли ни ему, ни народу. А если по злодейскому умыслу случится с ним ужасное, кто защитит государя? И на чью душу падёт грех?

«Государя стерегут плохо, — мелькнуло у Геласия. — В монастыре Кустодиев нет. Стрелецкие дружины малые. Всё вокруг монастыря нужно ратью заполонить. Татей выловить и наказать! И что же это владыка святейший утешает нас молением? Молиться будем опосля!» — бушевал в душе Геласий.

И когда патриарх сказал, что иерархи церкви могут идти отдыхать, Геласий воскликнул:

— Владыко святейший, дозволь молвить слово и не попрекни за дерзость!

— Говори, сын мой, — ответил Иов.

— Не время нам, владыко, идти на покой! А самый час встать против ночных татей, кои рыщут по первопрестольной. Сон государя нужно оберегать! — воскликнул Геласий и перешёл на торопливый говор, обращаясь ко всем иерархам: — Вы слышали угрозу Бельского? Не мудрено, что сей час он собирает свою челядь и поведёт её на монастырь не тем числом, каким ходил в прошлую ночь. А где Дионисий? В глазах лукавство, под сердцем — змея. А где архимандрит Иоаким? Да прилип Иоаким к Дионисию, а там вместях поведут за собой печерских монахов, смутив их доверчивые души рассказом о царевиче Дмитрии!

Геласий заразил своим страстным призывом священнослужителей.

— Владыко, — воскликнул архимандрит Нижегородский Аввакум.

— Мы уже слышали озлобления, клеветы, укоризны, рыдания и слёзы. Ты знаешь, поди, что в Москву везут на царствование Касимовского царя Симеона Бекбулатовича! Не о покое нам думать, а грудью встать на защиту государя-батюшки, коему присягнули!

И началось бдение. Иов послал соборных дьячков разыскать дядю Бориса Годунова, Семёна Никитовича. Он, оказывается, был ещё в Кремле да в сенях Грановитой палаты с воеводами беседовал, назначенными на смену воевод Пскова и Смоленска. Он возник перед Иовом неожиданно. Лицо у боярина было усталое, взгляд мрачный, настороженный.

— Благослови, владыко святейший. Раб божий Семён слушает тебя.

— Сын мой, всё ли спокойно близ Новодевичьего монастыря? Не рыскают ли вокруг тати?

— Рыскают, владыко.

— Числом?

— Кому сие ведомо? Да похоже, что мало их, а то бы...

— Несчастный, ты разве не знаешь, что малая закваска квасит всё тесто?

— Владыко, выслушай. Ни один из врагов наших не проникнет в монастырь. Нынче ночью они сие поняли.

— Нет в наших душах покоя, — подступая к боярину Семёну, протрубил Геласий. — Мы соберём сей час своё воинство и двинемся в ночь...

— Дети мои, братья, — призвал Иов, — собирайтесь в путь! Да не пощадим живота своя...

— Владыко святейший, твои воины Христовы могут защитить монастырь разве что от нечистой силы. Я скажу: пусть идут с Богом. Стрельцы с нечистой силой не сладят.

Патриарх хорошо знал боярина Семёна Годунова. Это был суровый, порою жестокий человек. Но он вершил свои охранные дела государства по Божьей, справедливости: врагов карал жестоко, заблудших — вразумлял.

— Я успокоился, сын мой, — ответил Иов. — Коль тати не пройдут, то и нечистые силы не одолеют нас.

— Сотворите молитвы, отцы церкви, и отдыхайте, — посоветовал Семён Никитович и покинул алтарь собора.

Однако об отдыхе никто не думал. Иов повёл иерархов в свои палаты на трапезу. Выйдя из собора, они окунулись в снежную, яростную круговерть, будто на землю обрушились все небесные силы. От собора до патриарших палат чуть более ста шагов, а преодолели их с трудом.

— Чем это мы прогневили Бога? — шептал Геласий, поддерживая под руку патриарха.

— Не ропщи, брат мой. И сие Божье испытание должно принять покорно.

В палатах патриарха было натоплено. Накрытые столы ждали гостей. Но ещё не скоро иерархи прикоснулись к пище. Зашёл разговор о присяге государю. Состав присяги волновал многих. Сам Иов, зная щепетильность Бориса, считал, что надо будет соблюсти не только торжественность венчания, но сделать так, чтобы каждое слово избирательной грамоты отвечало духу времени.

В этом Иов видел укрепление положения Годунова на царском троне. Да чтобы усилить авторитет выборного царя, Иов решил просить покровительства святых, чтобы присягу новому царю принимали в церквах, у мощей и чудотворных икон. И стояло бы на амвонах церквей всё высшее духовенство.

По этой причине Иов распорядился спрятать избирательную грамоту в раку мощей святителя Петра. После чего и была составлена присяга — особое соборное определение. Она грозила проклятием всякому, кто решился бы не признать нового государя и отлучиться от него.

По настоянию митрополитов в текст избирательной грамоты было сделано прибавление: «Всем ослушникам Царской воли не благословение и клятва от Церкви, месть и казнь от Синклита и Государства». Всем, кто преступил бы верность царю Борису.

Составляя сей документ, патриарх и его иерархи избегали подозрительности. Духовные отцы были выше этого, они думали лишь о предосторожности, о том, чтобы не случилось помехи воцарению Бориса. Кто-кто, а Иов знал, что далеко не все присягнут Борису на верность. Он знал, что Борис избирается на царствие, находясь в щекотливом положении. И в это положение не он поставил себя, а те, кто когда-то считались его друзьями. И церковь вынуждена была с ними бороться.

С родом Романовых Борис был связан узами «Завещательного союза дружбы». Этот союз Иов скреплял благословением и собственной подписью. В него, кроме Романовых, входили и братья Щелкаловы. Да кто теперь скажет, что члены союза ещё остаются друзьями? Все они уже изменили Борису. Правда, одного из Щелкаловых Бог призвал на суд праведный. Да брат усопшего Андрея, Василий, чинит каверзы за двоих. Фёдор Романов вроде бы притих, но неймётся Александру Романову. Донесли Иову, что у него на подворье, как в военном лагере, тесно от холопов и дворни. Да все учатся владеть оружием.

Удивляло Иова то, что не старое именитое боярство да князья скопом: Воротынские, Ростовские, Телятевские, Сицкие да Шуйские, очнувшись от ужасов опричнины Ивана Грозного, подняли голову, а вступили в борьбу против Бориса лишь отдельные лица и семьи.

Титулованные вовсе не добивались посадить на престол царя «великой породы» из племени Рюрика. Но они, эти старые кланы, породнившиеся многажды меж собою и долгие годы в согласии делившие милости доброго даря, устроили недостойную грызню друг с другом, лили помои на голову и сочиняли даже прелестные письма. «Как низко опустились люди Христовы, — возмущался Иов, — ведь всё было бы достойнее, если бы боролись за трон Российский разные политические партии, чтобы поднять на трон державы своего вождя-князя, угодного Всевышнему и народу. Но нет сего. Идёт мелкая и. нечистая игра, какую затеяли местники Бельский да Дионисий. Да покарают их силы небесные».

Возвышался среди соперников Годунова, по мнению Иова, лишь князь Фёдор Мстиславский, который был по-прежнему мил сердцу Иова своим благородным поведением. Да, он тоже сделал попытку взойти на престол. И его люди кричали на Красной площади: «Хотим князя Мстиславского!!» Но когда князь услышал на Соборе единодушие полутысячи соборян, крикнувших: «Да здравствует государь наш Борис Фёдорович!» — он смирился с неизбежностью своей прежней участи.

Всё это и заставляло патриарха Иова быть щепетильным в подготовке избирательной грамоты, в мерах приведения к присяге. Обо всём этом и шёл разговор между иерархами в палатах патриарха до вечерней трапезы и во время её.

Вскоре иерархов развели и увезли отдыхать. Иов остался один, лёг в постель. Но сон не шёл. Ещё не зная, будет ли получено согласие от Бориса, покорится ли решению Государственного Собора, Иов задумался над тем, как поведёт себя Годунов, если всё-таки взойдёт на престол. Не вселятся ли в него пороки Иоанна Васильевича? Не возникнет ли в душе надменность? «Но в надмении своём нечестивый пренебрегает Господа: «Не взыщет!» И во всех помыслах его нет Бога». Размышления о Борисе рождали в груди Иова боль, неведомую ранее. «Сие страшно. Потому что во всякое время пути надменного гибельны. Суды твои, Господи Всевышний, далеки от него, на всех врагов своих он смотрит с пренебрежением. Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба. Не приведи Господи обуять сына моего надменностью», — неистово молился Богу патриарх.

И снова думал, заглядывал в завтрашний день...

«Будет ли Борис мстить тем, кто не хотел его избирать? Не применит ли против них помету, да якобы в интересах державного порядка? Господи, как всё непредсказуемо. Если бы столкнулись партии на политических помостах. Тогда вся борьба бы шла открыто: чья сила возьмёт. Но здесь всё тайно, всё в адовых глубинах. Но какую же озлобленность надо иметь, чтобы тайно бороться против отдельных, может быть, невинных сынов Божьих, против их семей, уж тем более невинных, а возможна только месть, но не праведный суд».

И в какой раз за последнее время вспомнились Иову события почти тридцатилетней давности. Мудрый дьяк, глава Посольского приказа Иван Висковатый, пытаясь успокоить Ивана Грозного, пребывающего в страхе перед боярскими и дворянскими происками, сказал: «Ты бы, царь-батюшка, не истреблял бы своего боярства и подумал бы о том, с кем тебе впредь не токмо воевать, но и жить, если ты казнил столько хоробрых людей». Тогда в ответ на слова Висковатого царь разразился угрозами: «Я вас ещё не истребил, а едва только начал. Но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось».

Не бросил Грозный слов на ветер. Обвинил царь московских людей, да больше дьяков государевых приказов, в злых умыслах и кознях, велел арестовать триста человек. Был арестован и первый дьяк Иван Висковатый. Обвинил его Грозный в крамоле вкупе с Новгородом и Псковом по сговору с польским королём, чтобы посадить на трон иноверца. Ещё Иван Грозный возвёл в чин поклёп на Висковатого за то, что он будто бы вошёл в сношения с турецким султаном и крымским ханом и предлагал им Казань да Астрахань.

Помнил Иов, что розыск и суд по московской крамоле были недолгими. И в июльскую жару, сразу после праздника в честь святых Бориса и Глеба, вывели на площадь, называемую «Поганой лужей», более ста приказных чинов: подьячих, дьяков, а и самого высшего ранга — думных дьяков. Иван Грозный явился на «Поганую лужу» с тысячью стрельцов, сам осмотрел и виселицу, и орудия пыток, и чан с кипятком, что висел над большим костром. А пока царь с наслаждением осматривал арсенал казни, среди горожан на площади началась паника от вида ужасного, сатаною придуманного. Но стрельцы быстро «утихомирили», согнали убежавших на площадь и пригрозили рьяных на костёр отправить. Тут и казни начались.

Первого начали пытать Ивана Михайловича Висковатого. Палачи-опричники требовали от него признания в преступлениях. Да чтобы просил царя о помиловании. Но он только крикнул: «Будьте вы прокляты, кровопийцы, вместе со своим царём-катом!»

За эти гордые слова Иван Грозный приказал распять Висковатого на кресте из брёвен. И его распяли и подняли над площадью, а там и расчленили, разорвали на части на глазах у рыдающей толпы. Началось зверское избиение и казнь всех несчастных, приведённых на площадь. Им рубили головы, обваривали кипятком, бросали в костёр. Площадь ревела-гудела от воплей горожан, от предсмертных криков казнённых.

«Господи, неужели Борис уронит себя до того, чтобы тотчас пустить стрелы мести в своих противников, ужалить их по-змеиному, — с ужасом шептал Иов и пытался успокоить себя: — Нет, нет, Борис на такое не способен. Он мой ученик, мой сын, я вложил в него столько добра, столько человеколюбия. Разве что сатана вывернет его душу».

Ах, как хотелось патриарху заглянуть в дни грядущие, узреть своим мудрым оком. Увы, ему это не было дано, и он уповал на Бога и молил, чтобы Всевышний не лишил его разума, а дал здраво довести Бориса до престола.

...Ночь с 17 на 18 февраля, благодаря молитвам Иова и бдению боярина Семёна, прошла без бушевания людских страстей. Близ Новодевичьего монастыря всё было мирно и спокойно. Хотя природа по-прежнему бушевала неистово, словно пыталась показать человеку мощь и неукротимость божественных сил.

Утром же 18 февраля в Успенском соборе, заполненном до паперти, началось богослужение. Преклонив колени, духовенство, бояре, дворяне, воинство — все, кто вчера решал судьбу Бориса на Соборе, нынче усердно молили Всевышнего о том, чтобы их стенания дошли до сердца Годунова и он принял державный венец.

Но после долгого моления, уже далеко пополудни, митрополиту Крутицкому Геласию показалось, что усердие молящихся недостаточно. Лишь только закончилась служба, он пришёл в алтарь к патриарху и сказал:

— Владыко святейший, не прогневайся на неистового. Повели Москве молиться ещё два дня.

— В чём увидел изъян, брат мой?

— Ноне не молились, владыко, но отбывали повинность. В сём нет проку.

— Аз ценю твою искренность, брат мой. Сам вижу слабость усердия и повелю нынче на вечерне молиться Москве завтра и послезавтра. Вечером третьего дня все святители и вельможи пойдут в монастырь, и мы объявим Борису Фёдоровичу его избрание в цари, — закончил Иов и благословил Геласия: — Да снизойдёт на тебя Божья благодать.

А поздним вечером, в чёрный понедельник, после трёх дней моления, патриарх Иов задаст себе вопрос: кто же такой Богдан Бельский? Не исчадие ли адово, не продавший ли сатане душу чернокнижник?

Сбылись его страшные слова, которые он злодейски бросил в первый день Государственного Собора.

Всё, казалось, говорило о том, что избрание на престол Борис примет как дар Божий. Смоленский собор Новодевичьего монастыря был в торжественном освещении. Духовенство и бояре пришли в собор с твёрдой надеждой в то, что будут свидетелями конца сиротства России.

Женский хор пел псалмы. Колыхались огни сотен свечей, плыли волны ладана. Всюду царило боголепие, радужность. Все ждали исполнения исторического мгновения с волнением и нетерпением, ждали появления первого выборного царя на Руси, желанного всему народу за доблесть свою. Все усердно молились, призывая Всевышнего в свидетели искренности любви к избранному государю.

Но Борис Годунов пришёл в собор — и народный праздник померк. Ещё горели свечи, но огонь их казался чёрным, ещё плыли волны ладана, но он казался горьким, ещё пел величальную женский хор, но она показалась молитвой по усопшему. Иов с первыми же Борисовыми словами возмутился и стал терять рассудок, закричал: «Как смеешь ты сказать, что высота и сияние трона Фёдорова ужасают твою душу!» Но и Борис Годунов не пожалел голоса: «Да, да, я клянусь, что в сокровенности сердца не представляю себя на Российском престоле!»

Придя в себя, Иов осмотрел собор, ища поддержки, но её не было, только паника, только растерянность царили вокруг.

— Опомнись! — ещё сильнее закричал Иов. — Пожалей всех, кто возле ног твоих проливает слёзы!

Духовенство и бояре, опустившись на колени, плакали и воздевали руки к небу. Но в ответ на их стенания, на мольбу, Борис жестоко оскорбил всех, кто тянулся к нему:

— Вы искусители! И я не хочу никого видеть! Именем царицы Ирины я прошу вас покинуть собор!

Иов подошёл к Борису, потянул его за борт кафтана к себе и спросил трясущимися губами:

— Ты в здравом уме, сын мой? Да помнишь ли ты, кто я? И помнишь ли себя? — И стал открещиваться от Бориса: — Нет, нет, сие не ты! Да порчей извели тебя настоящего!

Никто и никогда ранее не видел патриарха Иова в таком большом гневе. Многим в Смоленском соборе показалось в сей миг, что вот он позовёт Кустодиев, велит им схватить Бориса и тут же постричь в монахи. И никто бы не удивился подобной мере. И в этот миг Иов трижды стукнул тяжёлым жезлом о каменный пол и сурово крикнул, но не призвал Кустодиев:

— Опомнись, сын мой! Мы пришли к тебе от имени народа всей России, умоляющего тебя встать к рулю державы! Почему не внемлешь Божьему велению?

Но Борис Годунов только встал на колени, склонил до каменных плит голову перед патриархом, поцеловал край одежды, а потом поднялся и молча, как и при первом отказе от престола, покинул собор.

— Борис! Борис!! Борис!! Опомнись!!! — многажды прозвучало ему вслед под сводами собора. И только эхо отозвалось на сей призыв отчаяния.

Патриарх и его свита перестали молиться. Они замерли словно изваяния и так стояли, пока тяжёлый жезл Иова не ударил о каменную плиту собора.

— Да будешь проклят!

— В чернецы его, извратника! — громовым голосом ударил в двери собора митрополит Крутицкий Геласий.

— Заставим! Заставим встать на трон! — возвестил митрополит Ростовский Варлаам.

Иов, всё так же громко стуча жезлом о плиты собора, покинул его. И всё духовенство, бояре потянулись следом. На монастырском дворе было безлюдно и тихо, будто всё вымерло. Лишь из трапезной палаты в приоткрытую дверь смотрела на иерархов русской церкви бывшая царица России Ирина. Она видела, в каком расстройстве пребывал патриарх Иов. И ей было жаль святого отца, которого она искренне любила. Как ему помочь обрести спокойствие, чем утешить, она не знала. Всего лишь час назад она убеждала брата смириться с неизбежным и взойти на престол Российский, но он, всегда ласковый, на сей раз посмотрел на Ирину гневно и, после долгой паузы, очевидно погасив бушевавший гнев в душе, сказал как всегда:

— Сестрица любезная, тебе надо бы царствовать да с моей помощью. А мне к трону дорога закрыта!

— Да кто же тебе закрыл её, братец любезный? — спросила Ирина со слезами на глазах.

— Судья мой единственный — совесть! — ответил Борис и ушёл от сестры.

Москва узнала об отказе Бориса Годунова встать на царствие в тот же час, как только иерархи и синклит покинули Новодевичий монастырь. Заволновались горожане, на улицы, на площади вышли судить-рядить. Многие слезами умылись, проклятиями в чей-то адрес разразились и стали думать, как горю помочь, как державу от сиротства избавить и пробудить в избраннике народном родительскую совесть: да как можно батюшке бросать детишек на произвол судьбы! Вскоре горожане запрудили Красную площадь, кричали в небо, призывая на помощь Всевышнего. Но с новой силой закружила, завыла метель, заглушая голоса людей. Горестно сетуя на погоду, на жизнь да и на Бога, который отвернулся от людей, горожане разбредались по избам, к теплу очагов.

Снова улицы Москвы были во власти лишь снежной порухи да ещё стрельцов, которые бдительно охраняли Новодевичий монастырь, прилегающую к нему слободу и улицы от монастыря до самого Кремля. Всю ночь кружили по столице конные отряды стрельцов. Они видели, что москвитяне в эту ночь решили не спать. И повсюду, от монастырской слободы Новодевичьего, где жили сапожники, суконщики, портные, плотники, горшечники, огородники, до палат Белого города — всюду светились в окнах огни.

В патриарших палатах тоже царило ночное бдение. Иов никого от себя не отпустил, думая найти наконец какое-то решение. Да его и подсказали митрополиты и епископы. Они заявили Иову, что если завтра Борис не одумается, не взойдёт на трон, они потребуют его отлучения от церкви.

— Не было ещё на Руси такого своеволия! — утверждал митрополит Новгородский Александр. — Да и в вольном Новгороде подобного не помнили.

— Отлучим! Пусть татем клеймёным бродит по России, лишённый чинов и благополучия, — заявил митрополит Геласий.

Страсти священнослужителей проявлялись и в молении. Неистов был Гермоген. Да он-то в душе радовался всему, что происходило в Москве. Правдолюбец всё-таки ждал на престол России такого царя, у которого не было бы на руках крови невинных жертв. И потому митрополиту Казанскому был больше по душе князь Василий Шуйский, человек древнего русского рода, многое сделавшего для России. И хотя Гермоген не кричал за Шуйского на Соборе, но надеялся, что время его придёт и Шуйский встанет во главе державы.

На Гермогена искоса посматривал страстный Геласий. Догадывался он о гермогеновском непокорстве. Знал он, что Гермоген уверовал в смерть царевича Дмитрия от рук убийц, которых подослал Годунов.

Не соглашался с Гермогеном Геласий. И доказал бы, что в Угличе Годунов ничего не делал в свою пользу, а всё во благо России. Сам же правитель, по мнению Геласия, попал под влияние ведунов и колдунов, которые напустили на него порчу по наущению оружничего Богдана Бельского. И теперь надо всем миром молиться, чтобы Всевышний отвёл от Бориса чары ведовские.

Патриарх не помнил, молился он или не молился нынешним вечером и ночью. Непрестанные думы о судьбах России затмили всё прочее. Он всё ещё надеялся, что Годунов одумается, ещё верил в здравый смысл мужа государственного ума. А иначе он, патриарх, никак и ничем больше не побудит Годунова занять престол. Но было и другое. Теперь дело складывалось так, что только от него, от патриарха, зависела судьба престола. Повели патриарх завтра созвать Собор и назови имя Фёдора Романова, не сумняшеся изберут его и в сей же день обвенчают, поведут на престол. Но патриарх был верен себе.

Вечером, вскоре как Иов вернулся из монастыря, к нему пожаловал князь Фёдор Мстиславский. Узнав о вторичном отказе Годунова встать на престол, он потребовал проведения нового Собора, пока не разъехались посланцы земель.

— Владыко святейший, наше право просить тебя в сей же час выкрикнуть Собору судьбу князей царского имени: Романова и Мстиславского.

— Да встанет ли за вас народ? — спросил патриарх.

— Как не встать, если на пути Годунова возник сам Всевышний. Он пробудил в нём совесть. Паче откуда Борисов крик о том, что сияние Фёдорова трона ужасает его душу?

— Слышал сей крик, вызванный колдовской силой, — стоял на своей тверди Иов.

— Ты в заблуждении, владыко святейший. Кто мог наслать колдовские чары? Объявляй новый Собор, владыко, и баста, — настаивал князь Мстиславский.

— Образумься, сын мой. Суета и тщеславие не от Бога. Никто: ни ты, ни князь Фёдор Романов не способны сделать для чести и безопасности России, для внутреннего устройства того, что сделает Борис Годунов, впитавший в себя государев опыт. Ему и быть на троне. Такова воля Всевышнего и желание народа.

Фёдор Мстиславский не хотел так легко уступить, ожесточился и привёл последний довод, которому придавал большую цену:

— Владыко святый, но ты забыл, почему Борис ужасается царского трона. Вспомни печальную судьбу убиенного царевича Дмитрия. Не его ли тень накрыла Борисово чело, устрашила?

Да промахнулся Фёдор Мстиславский, думая укротить Иова неприятным напоминанием о нечистом деле. Иов посмотрел на Фёдора сурово, изрёк твёрдо, будто припечатал каждую букву:

— Князь Фёдор, святая церковь сказала своё слово, и Господь Бог утвердил его: нет за Борисом греха в смерти царевича Дмитрия. Аминь!

Мстиславский понял, что не проломить ему каменной стены, которой оградил Бориса патриарх и, понурив седую голову, ушёл. Иов не поскупился, осенил его вслед крестным знамением и следил за ним, пока тот не покинул палат.

На душе у патриарха осталась горечь после беседы с князем. Понял Иов, что не раз ещё Романовы бросят упрёк Борису, да и ему, патриарху, за несчастные майские дни 1591 года. Он сходил помолился в домашней церкви, а потом вернулся в трапезную, где его ждали священнослужители.

И состоялась тайная беседа. Мудрый и решительный Иов предпринимал последний шаг. Он отдавал себе отчёт, что рискует всеми благами жизни, если этот шаг окажется неверным. За неудачей его ждёт монастырь, назначенный самим собой. Да что ж, он был готов вынести любые испытания, лишь бы восторжествовала милость Господня и Борис взошёл на престол ради народного благополучия. Было во имя чего рисковать. И он повёл такую речь:

— Дети мои и братья, отец православия, Иисус Христос, повелел мне сказать вам, что судьба державы в наших руках, но мы выпустим её из рук, сделав один неверный шаг. Мы стоим у черты последнего шага. Он может стать и первым шагом успеха. Да преклоните колени и выслушайте то, что скажу. — Иов опустился на колени первым, и все последовали его примеру. Он продолжал: — Готовы ли вы принести в жертву свои животы?

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа — готовы! — ответили дружно иерархи.

— Аминь!.. Скажу так, — продолжал Иов, — если завтра государь Борис Фёдорович не смилуется над нами и воспротивится воле Государственного Собора, то мы разрешим его клятву не быть царём России. Но мы придём всей силою России и Москвы в монастырь и отлучим его от церкви! Согласны ли вы?

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Согласны!

— Аминь! — Голос Иова набрал силу. Он встал, воздел к небу руки. — Там же, в монастыре, мы сложим с себя сиятельство, кресты и панагии, оставим иконы чудотворные, запретим службу и пение во святых храмах, предадим народ отчаянию, а царство гибели, мятежам, кровопролитию! И виновник сего неведомого зла да ответствует пред Богом в день Страшного суда! Аминь!

— Во имя Отца и Сына и Святого духа! Аминь! — единодушно ответили иерархи.

— Встаньте, дети и братья мои! Благодарю вас от имени Всевышнего за единодушие, достойное истинных сынов веры и православной церкви.

Все встали. Они увидели Иова преображённым. Голова его была гордо вскинута, весь он, обычно кроткий и добрый человек, выражал решимость мужественного воина Христова, вставшего защищать свою державу от разрушения и сиротства. И все иерархи были готовы на самоотречение и самопожертвование. Так бывало всегда на Руси, когда в трудную минуту нужно было постоять за честь и независимость Отчизны.

Укрепляя дух единомышленников, Иов запел псалом Давида «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие».

— «...Ибо они, как трава, скоро будут подкошены, — пел Иов, — и, как зеленеющий злак, увянут».

И все подхватили:

— «Уповай на Господа, и делай добро; живи на земле и храни истину...»

А поздним вечером, после пения псалмов, Иов повелел, чтобы с утра во всех московских церквах и соборах, в монастырях и обителях служили праздничные молебны с образами, чтобы благовестили все колокола вслед за «Лебедем».

Спал в эту ночь, накануне больших перемен, Иов хорошо, как уже давно не спал, проснулся бодрый и готовый ко всему, что сам определил.

И лишь только наступило утро, заговорили колокола, возвещая благостный день. Он вставал над Москвой тихий, безметельный, с просинями в небе средь высоких облаков. И вся Москва поднялась навстречу необычному дню, что-то сдвинулось в ней. Ещё никто ничего не знал, но чуткие сердца уже предвещали благость. Отворились храмы, и толпы горожан потянулись в них под высокий перезвон колоколов, спешили услышать слова, вселяющие надежду. Движение в Москве зародилось таким многолюдным, что казалось, в избах и домах не осталось ни одного горожанина. Богослужение шло во всех церквах и соборах.

А после богослужения патриарх и всё духовенство взяли иконы, знаменитые славными воспоминаниями, и как святые знамёна отечества понесли их к Новодевичьему монастырю. За духовенством потянулись бояре, дворяне, воинство, торговые и ремесленные люди, крестьяне, приехавшие на торжища, — все к Новодевичьему монастырю, не зная истинной цели движения.

Москва до сих пор не видела подобных шествий. Шли к стенам монастыря женщины с детишками на руках, шли старцы, калеки, нищие, стрельцы, полицейские чины, приказные дьяки, ремесленники, монахи всех московских монастырей.

В многотысячной толпе шли и недруги Иова и Бориса. Бельский с вооружённой челядью шёл словно на битву, шли Дионисий, Иоаким, а следом монахи Борисоглебского монастыря, кои не хотели видеть на троне Бориса Годунова. Шествовал где-то в стороне от Бельского Василий Щелкалов, и тоже с холопами и дьяками своего приказа.

Да шли они не потому, что хотели затеять свару, а в уповании на чудо, всё ещё питая надежды, что Годунов примет монашеский постриг. Но их мрачные лица не портили общего радужного настроения, питаемого искренней верой в разумность своего избранника.

И вот показался Новодевичий монастырь. Из распахнутых ворот навстречу людскому морю шла процессия во главе с игуменьей. Впереди юные послушницы в белых одеждах несли икону Смоленской Божьей Матери, славную многими воспоминаниями.

Монастырь пришёл в оживление сразу же, как по Москве покатились торжественные звоны. На эти звоны отозвались все монастырские колокола. Да и прислушались к ним царица Ирина и её брат Борис. Ещё не зная, ради чего они затеяны, Ирина поспешила увидеть брата. А пока шла, узнала от черниц, что вся Москва идёт за Борисом на царствие брать. Помолившись, Ирина вошла к брату в келью, велела ему идти к воротам монастыря, навстречу новой судьбе.

— Прошу тебя именем матери, именем Христа Спасителя, иди, любезный братец, возьми державу и трон, — сказала Ирина твёрдо.

И Борис покорился воле сестры, воле судьбы. Он не стал больше её испытывать, не стал огорчать сестру, страдающую за осиротевшую Русь. Он ушёл из кельи, появился на дворе, с обнажённой головой подошёл к патриарху и поднял лицо. Оно было новым, другим, каким видел его в последний раз Иов: в глазах просветление, тепло. Губы его раскрылись в улыбке, потому что Борис увидел народ таким, каким когда-то хотел видеть, преданным ему, верящим в него. «Нельзя обманывать надежды дитяти, ждущего своего отца», — повторил он слова сестры. И, подойдя к иконе Владимирской Божьей Матери, которую держал дьякон Николай, Борис преклонил колени.

— О, Мать Божия, что виною твоего подвига? — воскликнул Борис. — Сохрани меня под сенью твоего крова! — И потом, не вставая, но только повернувшись к Иову, он с укоризной сказал: — Великий пастырь, ты дашь ответ Богу!

Патриарх Иов троекратно осенил Годунова золотым крестом с дорогими каменьями. Февральское солнце, освещавшее Девичье поле, заиграло лучами на бриллиантах креста, сверкнули крупные жемчуга на зелёной бархатной мантии патриарха. Не опуская руки с крестом, патриарх обвёл взглядом поле, потом громко и отчётливо заговорил, чтобы слышали многие:

— Приемлю твой укор, сын мой. Готов ответить пред Всевышним за каждый свой шаг. Но помни и ты, что Всевышний Создатель отметил тебя. Не снедай себя печалью, верь Божьему Провидению. Сей подвиг Богоматерь Владимирская совершила из любви к тебе. Да устыдишься сомнений! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!

— Аминь! — ответил Борис и стал креститься.

Увидев коленопреклонённого Бориса Годунова, людское море, заполонившее Девичье поле, начиная от монастыря, заколыхалось волнами, зашумело. Послышались сперва отдельные, а потом слитные, мощные выкрики: «Слава Борису! Слава!» Они летели в морозное поднебесье, всё нарастая. Вот уже и вблизи Годунова все стали кричать: «Слава Борису! Слава!»

Восторг толпы был настолько дружным, захватывающим, что и противники Годунова были вынуждены вместе со всеми москвитянами кричать: «Слава Борису! Слава!» А сколько их тут было, одних холопов да дворовых и подкабальных мужиков Богдана Бельского — может, тысяча сошлась из вотчин. Побили их немало стрельцы и люди Семёна Никитовича, да всё равно — сила. А вот же — боятся горожан воодушевлённых, вместе с ними глотки дерут. И вельможи, супротивники Бориса, тоже опасаются в молчанку играть. Все: Романовы, Ростовские, Черкасские, Рубец-Мосальские, Шуйские, рассыпавшись по Девичьему полю, не жалеют горла в пользу Бориса.

В душе-то они все ждут, что опять у патриарха Иова сорвётся затея, что снова случится осечка, как в феврале, когда Борис, глазом не моргнув, отказался от престола. Настоящей-то причины отказа тогда никто не узнал. А она была единственная: за немалые деньги, которые отвалил ведунам Бельский, напустили они на Бориса туману и затмения в разум. Да как было задумано, так и получилось: Борис и слушать Иова не стал, когда тот звал его на престол.

Бельский снова встречался с колдунами, снова серебра не пожалел. И разметали его люди по совету колдунов на всём Девичьем поле вороньи перья и пух. А они должны были унести в метельное небо разум Бориса вовсе. Да вот же — всё сорвалось: метель в ночь прекратилась, ветерок не колыхнётся, и все колдовские усилия прахом пошли: чёрные вороньи перья и чёрный же пух затоптала возбуждённая толпа в снег, чары колдовские силу потеряли, торжествовал разум, здравый смысл, торжествовало Божественное начало, движение шло по воле Всевышнего. И Богдан Бельский вынужден был кричать вместе с многотысячной толпой: «Слава Борису! Слава!» Эти слова обжигали ему глотку, выворачивали нутро, но он повторял их, страшась быть растоптанным толпой.

И Псково-Печерский архимандрит Иоаким кричал здравицу, и митрополит Казанский Гермоген раскрывал рот — все, кто не подписал или не думал подписывать завещательную грамоту, отдавали нынче Борису Фёдоровичу почёт.

В какой-то миг, когда на Девичьем поле возникла тишина, у Богдана Бельского мелькнула дерзкая мысль крикнуть, как сие было на Государственном Соборе, крамольные слова, дескать, не даст своего согласия Годунов на престол, потому как руки замараны детской кровью. Он торопливо стал искать место, где бы подняться над толпой, да не было такого на Девичьем поле. И тогда он повелел дворовым парням из рук крестовину соорудить и вспрыгнул на неё, сплетённую из восьми крепких ручищ. Огляделся, руку с шапкой выкинул вперёд да только прокричать хотел: «Эй, люди, слушайте!» — как глаза его упёрлись в мрачное суровое лицо Борисова дядьки, боярина Семёна. И уже ломились к Богдану его подручные: быть сей миг ему скрученным да на снег брошенным, растоптанным.

Оборвалась в душе Бельского натянутая до предела тетива сопротивления, ёкнуло что-то внутри, оттого и руки холопов вмиг разжалась, и Богдан оказался на снегу.

А Семён Никитович уже рядом, пробили ему дорогу дюжие молодцы, а впереди всех Лаврентий-красавец легко шагал, боярина Семёна вывел на Бельского. И спросил боярин Семён Богдана, пронизывая холодным взглядом:

— О чём кричать надумал? Или опять, что на Соборе изрёк? Не надо талдонить, Богдан!

— Ну полно, боярин! Радуюсь тому, как славят твоего племянника. И сам хотел о том же...

— А холопов чуть ли не тыщу зачем к монастырю привёл? Не к монашкам же в гости? — Семён Никитович, похоже, улыбнулся, но глаза оставались холодными, как вода в проруби на Москве-реке.

И Бельский, отчаянный дерзостью неуёмной, ощутил, как в душу вползает животный страх. Увидел он, как стрельцы движутся к нему, окружают его вместе с дворней и вот-вот повяжут и погонят, а куда, уж лучше о том и не думать. Да и что ему взбрело в голову с восемью сотнями косолапых увальней искать счастья в Москве, престола добиваться, когда за Борисовой спиной не меньше пятнадцати тысяч войска. Поди, у дядьки под рукой несколько стрелецких полков. Вон и немецкие наёмники затаились у стен монастыря, польские служилые шляхтичи красуются, отряды шотландцев себя показывают во главе с капитаном Габриэлем. А там, за монастырём, поди, козачьи сотни да ещё шведы, воины саженного роста.

На что же он, Бельский, замахнулся? Что может сделать? Себя разве погубить. А Семён Никитович ждёт ответа на свой вопрос: «Не к монашкам же в гости?» И ищет Бельский слова, которые бы показались искренними:

— Одним побуждением движимы людишки мои, чтобы со мною вместе громче прокричать здравицу новому государю.

Челядь Бельского уже давно оттеснили от своего господина. Он остался один. И боярин Семён подумал, что теперь Богдан не опасен. И сказал, как повелел:

— Иди, оружничий Бельский, порадуйся вместе с народом торжеству справедливости, а всё остальное забудь себе на здоровье. — Более ясно Семён Никитович не стал говорить.

И Богдан понял, что ждёт его, ежели будет супротивничать, в сей час.

— Спасибо, боярин, за милость, коей одарил. Век не забуду, — ответил Богдан.

— Это токмо по первому разу. А второй раз лучше нам не встречаться, — предупредил боярин Семён и отвернулся.

Стиснул зубы от бессилия Бельский и пошагал открывшейся ему дорогой к месту, где Иов благословлял Бориса, преклонившего колени.

Сказав своё слово Борису, Иов направился к Смоленскому собору монастыря, чтобы отслужить торжественный молебен. Он шёл в сопровождении духовенства, бояр, дворян, но и горожане не отставали. Да стрельцы всех в монастырь не пустили: женский всё-таки.

После короткого молебна в соборе Иов и иерархи, а с ними и Борис Годунов направились к келье царицы Ирины. Она уже ждала патриарха. Он узнал Ирину с трудом. Она была бледна как полотно, в больших карих глазах залегла глубокая печаль. Иов прослезился, вспомнил, какой жизнерадостной она была в пору своего замужества. Иов благословил Ирину, и, когда в келью вошли митрополиты и другие старшие иерархи, он сказал:

— Молим тебя, царица, всем Собором дать исстрадавшемуся народу своего великого брата на царство.

Царица-инокиня смотрела на всех вошедших в келью, а не на патриарха. И люди увидели в её глазах нежность и сострадание ко всем. И она сказала:

— По изволению Всесильного Бога и пресвятые Девы Марии возьмите у меня единокровного брата Бориса Фёдоровича на царство в утоление народного плача. Да исполнится желание ваших сердец к счастью России. Благословляю избранного вами и предаю Отцу небесному, Богоматери, Святым угодникам и тебе, патриарху всея Руси, и вам, святители, и вам — бояре! Да заступит моё место на престоле избранный вами брат мой Борис Фёдорович.

Иерархи упали на колени, а царица Ирина подошла к брату и благословила его:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, забудь о своих слабых раменах, будь милосерд к народу, веди его к крепости мудростью, данной тебе Господом Богом. — Ирина поцеловала брата. — Иди, братец, и навещай меня, — добавила она тихо.

И только теперь Борис Фёдорович понял, что как бы он ни хотел уйти от престола, не уйдёт. Не отпустит его народ, пока он любезен народу. И понял, что россияне не держат на него какого-либо злого умысла. Понял, что прощён народом и служителями Христовой веры, прощён самим Всевышним за тот грех, который взял на свою душу! «Взял! взял! — в том печальном и мерзостном мае 1591 года! Прощён! А коли так, то я буду править своим любезным народом, как не правил на Руси ни один царь. Буди мне Святая воля твоя, Господи! Настави меня на путь правый, не суди раба твоего. Повинуюсь тебе, исполняя желание народа».

Иов пристально наблюдал за каждым движением Бориса, за выражением его лица, глаз. И в тот момент, когда Борис сказал: «Господи, повинуюсь тебе, исполняя желание народа», — Иов произнёс в душе, а может быть, вслух: «Господи! Свершилось! Мы миновали тернии! Свершилось чудо! Мы прощены Всевышним за мученичество, нанесённое малолетнему. Да поклянёмся же перед Господом Богом и всеми святыми в том, что никогда и никому не будет царствие наше во зло!» — молился Иов.

Геласий, стоящий рядом с Иовом с правой стороны, подумал в этот миг о другом, но тоже в пользу Годунова: «Что изменилось в России благодатной за четырнадцать лет? К счастью народа — ничего. Переменилось токмо имя царское. Власть же державная осталась у того, кто счастливо властвовал и ранее. Да помолимся за честь и благоденствие России». И Геласий стал молиться.

И совсем о другом подумал в сей миг митрополит Казанский Гермоген: «Царствие твоё букет источником зла и насилия, поля испепелятся, реки высохнут, народы изойдут от крови и братоубийства».

В то благодатное февральское утро каждый был волен думать так, как ему подсказывала совесть и отношение к жизни, но никто не имел власти выше той, какая была в руках Всевышнего. И Россия продолжала жить его заботами.