Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЯВЛЕНИЕ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ

Митрополит Казанский Гермоген в торжественном облачении, при сиянии свечей и лампад, с амвона Казанского Благовещенского собора читал проповедь. Перед ним плотной стеной стояло всё духовенство Казанской епархии и многие гости со всей Руси. Тут были епископы, архимандриты, священники, протодьяконы, игумен, игуменьи — все, кого любезно позвал митрополит Гермоген. А за ними — до паперти собора и на площади — прихожане. И среди прихожане где-то затерялся подьячий Никодим. Он не показывался на глаза Гермогену, хотя и привёз из Москвы грамоту поздравительную по случаю торжества. Оставив грамоту в канцелярии митрополита, он всё шастал по городу, в мечети заглядывал, искал кого-то, — знать, справу имел особую.

Было двадцать второе октября 1597 года, и в соборе шло большое ежегодное богослужение в знак явления Казанской Божьей Матери, Пресвятой Богородицы.

Каждый раз на это богослужение последними стругами приплывали гости из Москвы, Рязани, Владимира, Нижнего Новгорода и других святых мест земли русской. Гермоген особенно радовался ежегодному приезду в Казань Божьего старца, которого в миру знал князем Андреем Ивановичем Голицыным, а теперь он был иноком Иосифо-Волоколамского монастыря. Прибыл он вместе со своим другом да и любимым другом Гермогена — Петром Окуловым.

Много новостей привезли инок Дионисий и ведун Пётр, да пока некогда было слушать новости, надо гостей встречать, службу справлять. Среди почётных гостей были два рязанских воеводы: боярин Прокофий Ляпунов и боярин Григорий Сунбулов. А стояли они вблизи казанского воеводы боярина Михаила Салтыкова.

Святую икону Богородицы ещё ранним утром доставили из Богородицкого монастыря, куда её поместили на вечное житие. Сейчас она покоилась в алтаре на высоком пьедестале, освещённая семью седмицами фунтовых свечей и всеми обозреваемая.

Прихожане в восторге шептали: «Зрим, зрим, матушку Пресвятую Богородицу Одигитрию».

Богослужение в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы проходило пышно, торжественно. Вот зазвучала краткая похвальная песнь — глас Гермогена:

— Заступнице усердная, Мати Господа Вышнего, за всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего, и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим. Всех нас заступи, о, Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех и в скорбех и в болезнех, обременённых грехи многими, предстоящих и молящихся Тебе...

Прихожане плакали чистосердечно и радостно, все взволнованные единым чувством любви к Пресвятой Деве Богородице.

И вот уже тропарь сменил кондак — краткое, как вздох, песнопение всей мощью тысячи голосов:

— Притецем, людие, к тихому сему и доброму пристанищу скорой Помошнице... Пречистая Богородица, предваряет на помощь и избавляет от великих бед и зол благонравныя и богобоящияся рабы Своя.

Кондак прозвучал, многоголосие ещё горним эхом перекатывалось под расписным куполом собора, и тут же мощно, упруго зазвучало Величание, снова в тысячу голосов, в полные груди, рождая единение: открой врата храма к испытаниям — и люди пойдут на муки, не прекратив пения.

— Величаем Тя, Пресвятая Дева, Богоизбранная Отроковице, и чтим образ Твой святый, имже точиши исцеления всем с верою притекающим!

Гермоген был неповторим: глаза сверкали, голос звучал чисто и мощно, каждое движение головы — гордое и величественное. Размахивая кадилом, он прошёл вдоль переднего ряда прихожан, поднялся на амвон, скрылся в алтаре, врата за ним на миг закрылись, а потом снова распахнулись — и показалось, что все прихожане, священнослужители двинулись в алтарь, чтобы прикоснуться к святой иконе, чтобы видеть своего пастыря, идти за ним, куда позовёт.

Но вот Гермоген снова появился на амвоне, снова запел сладкогласно и боголепно. Его нестарческие зоркие глаза видели тысячи умилённых лиц, по которым текли слёзы радости приобщения к святому таинству богослужения. Гермоген знал, что сейчас происходит в душах людей. Они и правда готовы на любой подвиг во имя веры, во имя Божьей Матери, Иисуса Христа, во имя Великой Руси. Он, их пастырь, мог повести за собой в сечу и на штурм вражеских крепостей, в поход до самого Иерусалима.

Ещё задолго до торжественной литургии в тиши домашнего покоя Гермоген много размышлял о той связи пастыря и паствы, какая должна возникать от общей веры в Божественное предание. Думая о святой иконе Казанской Божьей Матери, он считал, что предание о ней взяло начало из той поры, когда ещё только родился Иисус Христос, когда появились Святые Апостолы — первые христиане.

Да, враги святых икон отрицают их святость, они отвергают предание Апостолов. Но Гермоген верил, что отрицающие понесут кару на суде Божьем, ибо само Святое Писание осуждает их за отвержение Священного предания и зовёт христиан именем Иисуса Христа удаляться от всякого брата, поступающего бесчинно и не по преданию.

Гермоген считал, что в Святом Писании изложены все истины, необходимые для спасения людей, заложены священные действия при свершении святых таинств и правила церковного управления. «Без таинств, — утверждал Гермоген, — через которые преподносится христианам святая и спасающая благодать Божья, невозможно спасение, без Святого Духа, преподаваемого в таинстве миропомазания, невозможно понимание самого Святого Писания».

— Помните, братья и сёстры веры Христовой, если вы не прониклись благодатью Святого Духа через святые таинства, остановитесь, — предупреждал Гермоген с амвона.

Но прихожане прониклись благодатью Святого Духа и под песнопение покинули собор и крестным ходом потекли к месту, где несколько лет назад объявилась икона Божьей Матери.

Шествие возглавлял Гермоген, он шёл с крестом в руке, высокий, строгий, сам с ликом святого. Рядом с ним шёл игумен Богородицкого монастыря и нёс новоявленную икону Божьей Матери. За ними священнослужители несли хоругви и шла тысячная толпа горожан. Улицы Казани были запружены народом, большая часть которого были татары. Шествие вызвало у одних священный трепет, у других — настороженность. Но все они вместе с русскими мужиками и бабами провожали икону до места, где она явилась.

Гермогену было особенно отрадно исполнять торжественный обряд. Он — свидетель того события, когда в 1579 году от Рождества Христова, дня 23 июня произошло в Казани знаменательное событие. Тогда Гермоген был пресвитером Никольской церкви.

В тот год Казань по Божью допущению много пострадала от страшного пожара. Выгорели целые кварталы, слободы. А как сошёл пожар, в городе чуть не вспыхнула резня. Магометане видели гнев своего Бога за утверждение в их крае христианской веры и призывали в мечетях к очищению края от иноверцев. Но резни не случилось.

Когда иноверцы заволновались, Гермоген попросил архиереев служить во всех церквах молебны и просить Вседержителя вразумить магометан, сказать им, что Бог един, а чудотворные иконы служат всем, кто уповает на Божье Провидение. И в Казани наступило замирение, потому как матери и жёны удержали занесённые во гневе руки сынов и мужей своих именем Пресвятой Богородицы.

Вот Крестный ход подошёл к месту, где всё случилось. Оно было огорожено. И в маленькой часовенке перед образом иконы Божьей Матери денно и нощно горела лампада. А до пожара здесь стоял дом стрельца Кузьмичёва. Гермоген вспоминал: когда дом сгорел, стрелец собрался с духом построить на пепелище новый дом. Но в это время его десятилетней дочери Матрёне стала являться икона Богоматери во сне. Кузьмичёв, как истинный христианин, решил подождать с постройкой дома да посмотреть, чем всё кончится. А Матрёна каждую ночь видела икону Божьей Матери. И даже днём, когда засыпала, утомившись от дел.

В первый раз икона явилась в том же месяце июне, как был пожар. И Богоматерь велела девочке сказать воеводам и архиепископу, что икона её находится в земле на том месте, где был дом. И девочка смотрела на то место и видела там сияние священное.

Утром Матрёна рассказала сон матери, но та, убитая горем да окружённая сонмищем мирских забот, не дала внимания дочери и ещё поворчала на неё за то, что отрывает от дел. Девочка поплакала да и успокоилась. А на другую ночь видение девочке повторилось. Да пуще прежнего беспокоилась Богоматерь. И всё, может быть, оттого, что Кузьмичёв-стрелец весь день расчищал пожарище для нового дома.

Матрёна снова дальше матери не пошла, ей рассказала, что Богоматерь сердится за невнимание к ней. Матрёна плакала, дрожала от страха. Мать выслушала её, но попыталась успокоить, сама думая, что на её дочь напал трясунец из-за пожара и надо будет показать бабке-ворожее.

Девочка и на этот раз кой-как успокоилась. Да в полдень и уснула, обласканная тёплым солнцем. Легла она в глубине двора на рядне, которое бросила на траву. Лишь только сон крепко сковал её, Божественные силы перенесли Матрёну на середину двора, и здесь она в какой раз увидела икону Пресвятой Богородицы. От её лица исходили огненные лучи столь странные, что Матрёна подумала: не спасёт икону, быть ей сожжённой этими лучами.

В сей же миг от иконы раздался грозный и гневный голос: «Если ты не поведаешь глаголов моих, аз явлюсь на другом месте, но ты будешь болеть, доколе не лишишься жизни». И тут сонной Матрёне показалось, что она умирает, — и умерла бы, да мать вовремя разбудила. Очнувшись, она стала звать отца, а на мать не обращала внимания. Но отца во дворе не оказалось, а мать, осеняя себя крестом, стала уверять дочь, что и выслушает, и поможет, в чём надо.

Матрёна рассказала матери о явлении, а после чего встала, взяла мать за руку и повела в город, вела, пока не увидела палаты архиепископа, показала на них матери и сказала не по-детски повелительно:

— Иди туда, матушка, расскажи мой сон.

Мать не отважилась идти одна, сама взяла Матрёну крепко за руку, повела в палаты архиепископа. Тогда-то и встретил их по дороге к палатам пресвитер Никольской церкви Гермоген. Упали они перед ним на колени и со слезами на глазах стали причитать да с пятое на десятое поведали о приключении с Матрёной.

И Гермоген повелел им:

— Ты, мать-стрельчиха, и ты, отрочица Матрёна, идите и копайте землю там, где указано. А мы придём! — Гермоген благословил их.

— С нами крестная сила! — молилась стрельчиха и усердна касалась лбом вытоптанной земли.

Вернувшись домой, стрельчиха и её дочь взяли заступы и не мешкая стали копать землю там, где Матрёна проснулась в последний раз. Им на помощь пришли соседи, все копали, но ничего не находили. И пришло к девочке озарение: ведь некая святая сила перенесла её на то место, где стояла печь. Лишь во сне она уползла на траву. И взяла Матрёна заступ, перекрестилась да и начала копать на том месте, где стояла печь на деревянной подклети. И не подпускала никого: всё сама, сама, да торопливо, потом обливаясь, изнеможение чувствуя, но, одолев его, силу необыкновенную обрела. И выкопала яму, что самой выше пояса, да ширины хоть ложись вдоль и поперёк. Наверху уже кричали, дескать, хватит землю терзать, но Матрёна из последних сил на заступ налегала. Да вот он и упёрся во что-то. Матрёна руками стала разгребать неподатливую землю, пальцы в кровь обдирая. И выкопала: сверху ветхая суконная тряпица вишнёвого цвета лежит. Матрёна осторожно сняла её. Под тряпицей — земля мелкая, а как Матрёна расторнула землю, так и открылась икона Богородицы с Предвечным младенцем, светлая, без порчи красок, будто внове написанная. Матрёна только два пальца подсунула в землю под неё, а она сама с ложа поднялась. Страх обуял всех женщин, разбегаться стали. А Матрёна встала с иконою в руках и из ямы, будто не была она ей по грудь, легко вышагнула.

К тому времени на двор стрельца Кузьмичёва Гермоген пришёл да сразу же и принял из рук Матрёны новоявленную икону, уста к ней приложил и отправился на подворье архиепископа Иеремии. И Матрёна шла рядом, мать следом, соседи со всей улицы, а как пришли на подворье — тысячная толпа тянулась за иконой.

В тот же день торжественный крестный ход во главе с архиепископом Иеремией под колокольный перезвон и с пением псалмов направился к ближайшей Никольской церкви, чтобы там поместить новоявленную Богоматерь с Предвечным Младенцем. Несли икону сперва Матрёна, а потом Гермоген. А на другой день утром в Москву ускакал гонец к царю Ивану Грозному с вестью о явлении иконы.

Иван Грозный принял известие о чудесном явлении Казанской Божьей Матери с благостыней. Он повелел особо отметить событие и приказал в честь него поставить в Казани женскую обитель. И всё было сделано, как повелел царь. По его же воле девицу Матрёну, обретшую святыню, постригли в монахини. И сама она была несказанно рада перемене в жизни, стала носить имя Мавры, а вскоре за усердие перед Богом вышла в настоятельницы монастыря.

Спустя пять лет Гермоген подробно описал сие знаменательное событие Казанского края, засвидетельствовал описание у иерархов и отправил рукопись в Москву, тогдашнему главе русской православной церкви митрополиту Дионисию. И шли годы, и вся великая Россия стала поклоняться образу Казанской Божьей Матери, несущей чудодейственную силу, вдохновляющей на подвиги, укрепляющей дух в страданиях.

Праздничное торжество по случаю явления Казанской Божьей Матери длилось в тот октябрьский день по поздней ночи. В церквах не прекращались Богослужения. Вечерни были отмечены песнопением и крестными ходами вокруг церквей и собора. И в каждой избе, в каждом доме было малое или большое застолье. Да говорили казанцы, что Богоматерь всегда была снисходительна к тем, кто без злого рвения принимал веселительное зелье.

Московские и иные гости жили на подворье митрополита несколько дней. В Москву гости возвращались с обозом казанских купцов. А струги до весны оставались в затоне.

Старец князь Андрей Голицын и его сотоварищ Пётр Окулов думали возвратиться в Иосифо-Волоколамский монастырь к весне по последней санной дороге. Да и жилось тому и другому на подворье митрополита за милую душу.

Бояре же Ляпунов и Сундулов вместе с казанским воеводой Салтыковым мало на месте сидели, всё по гостям ездили и татарских мурз навещали, с торговыми людьми дружбу заводили, порядки изучали, какие вводили в инородческом крае воевода Салтыков и митрополит Гермоген. А поучиться было чему рязанским воеводам в коневодстве и в бортничестве, в рыбной ловле, а особо в выращивании гречихи. Она на казанской земле была лучшей в России.

Все оказались при деле до отъезда из Казани. Вершили свои дела подьячий Никодим и ведун Окулов. Но разными были у них справы. Никодим нашёл-таки в Казанской епархии безместных попов, крепко недовольных Гермогеном, и собрал у них наветы на митрополита, обещая заступничество и тайну до поры.

По тем наветам выходило, что митрополит Гермоген наносит большой урон православной церкви инородческого края. Пытается он обратить в Христову веру татар, да не Божьим словом убеждая, но насильственными путями. Подьячий Никодим радовался каждому новому навету, собирая их будто золотые монеты. «Грешен ты перед церковью и перед верой, иерарх Гермоген», — шептал как молитву на сон грядущий эти слова Никодим. Но не хотел Никодим признаться только в том, что все прелестные грамотки-наветы собирал он не из побуждений защиты веры Христовой, а в силу мстительного характера. Да сие высветится к сроку.

По иному делу прибыл в Казань Пётр Окулов. Перво-наперво примчал повидать Богочтимого Гермогена. С давних пор манил, притягивал Петра к себе неистовый служитель православной церкви. Здесь, в магометанском крае, сразу после его завоевания, несли казаки да ополчены вольные службу по защите отвоёванной земли на порубежной заставе. Были среди защитников сотник Ермолай да ополченец Пётр. И напали на ту заставу, что стояла на реке Вятке, татарские конники. Завязалась скоротечная схватка. Петраш был ловок, ну есть молодой волк среди лисьих хвостов кружился. Кривые сабли врагов никак не могли достать русского воина, будто был он окружён твердью какой. Петраш-то знал причину своей неуязвимости. Он уже тогда ведовством-чародейством промышлял. И спасало оно воина в бою, отводило руку косой смерти.

А в этой схватке не повезло Петрашу. Нашёлся среди врагов воин, который тоже знал колдовские козни. Летит на Петра — грудь нараспашку и в руках вроде бы оружия нет. Бей, дескать, в открытую душу. И дрогнула рука у Петраша. Не мог он ударить незащищённого даже чужой веры. Ан всё это обманом вышло. И грудь у татарского мурзы была защищена, и оружие — короткое копьё — в руках держал. Занёс он его, и до удара осталось мгновение — смерть неминучая приблизилась к Петрашу. Но Бог был на стороне русича, дравшегося честно. И удар татарского колдуна не достиг Петраша. Молнией блеснула сабля сотника Ермолая, и отлетело копьё вместе с рукой татарского воина невесть куда. Татары тут же опору потеряли, духом ослабли и пустились наутёк. Русские недолго преследовали. Уступали их кони резвым степнякам татар.

А когда возвращались к заставе, Петраш сказал Ермолаю:

— Спасибо тебе, Гермоген. Отвёл ты от меня верную смерть.

Донской казак, проживая в Казанском крае уже много лет, впервые вдруг услышал, как по-новому назвал его суздальский воин Петраш Окулов. Возразил Ермолай Петрашу:

— Зачем сие занятие взял, величать ненужно меня?

— Да так и будет, Гермогеном тебе суждено стать, — ответил Петраш, не дрогнув под суровым взглядом сотника.

Знал Пётр, что в обращении с Ермолаем казаки редко допускали вольности, побаивались его за суровость характера, да и глаз его боялись, которые во гневе становились холодными и острыми, как клинок.

Ходили слухи, что после взятия Казани Иван Грозный уступил Ермолаю принародно. Были они с царём одногодки. Когда воеводы спорили, идти или не идти вглубь Казанского ханства, а царь тоже сомневался, Ермолай сказал: «Положись на нас, воинов-Казаков, государь. Нам сейчас до Урала и до Астраханского ханства путь открыт. Токмо поспешать нужно».

И поспешали. Прошёл ещё год, и всё Казанское ханство под Русь встало. Да и Астраханское недолго держалось. За четыре года и его границы стёрлись.

Позже как-то Петраш ещё раз назвал сотника Гермогеном. Не на шутку рассердился Ермолай. Да за грудки взял щуплого Петраша, над землёй-матушкой поднял.

— Что навеяло тебя чужеродным именем хвалить? Говори, а не то...

— Отпусти, сотник, не серчай на меня. То и навеяло, что вижу тебя Гермогеном. И будешь ты князем церкви.

Ведовство при Иване Грозном сурово преследовалось. А уж если в войске ведун заводился, быть ему между берёз распятым. И Ермолай знал строгости, заведённые воеводами. Взъярился он на Петраша за его ведовское слово.

— А вот как отдам тебя на расправу судным дьякам! — крикнул он.

Не дрогнул Петраш, смотрел на грозного сотника ясными голубыми глазами, словно невинный младенец.

— Отдай, друже. Обаче и в судном месте опричи сказанного не услышат. Быть тебе Гермогеном. Сие — рок. — И склонил перед Ермолаем голову мудрый суздальский ведун.

Усмехнулся Ермолай, решил оставить сей разговор в себе. Лишь подумал, что вольному казаку ни к чему брать на плечи церковный или монашеский сан.

— Укороти язык, Петраш. Чтоб боле не слышал твоих изворотов, — строго сказал сотник и прогнал его с глаз.

И совсем немного времени прошло, как вещие слова Петра Окулова сбылись: Божья дщерь Судьба всё повернула на путь, начертанный её Всевышним отцом.

Той же осенью случилась новая порубежная схватка с татарами, налетевшими на заставу близ реки Вятки. К вечеру дело произошло, дозорные едва упредить успели. Поднялась застава в ружьё. Погнали русские воины налётчиков. Сотник Ермолай увлёкся охотой за мурзой, помчал за ним далеко. И догнал в прибрежных зарослях, и схватились они в смертельном поединке. Да сотник искуснее оказался, сразил татарского именитого воина. А когда поднялся в стременах, высматривая ещё врага, прилетела откуда-то вражеская стрела, и упал Ермолай с коня.

Товарищи искали Ермолая до самой ночи и не нашли. В отчаяние впали, возвращаться на заставу не хотели. Да Пётр Окулов сказал:

— Лучше уйти вам, други, а утром поиск начнёте...

Петра кто будет слушать? Да он разумное выразил:

— Татары могут заставу разорить. Мне же остаться дозвольте.

Казаки ушли. В седло так никто и не сел. Петраш тоже на месте не остался, пошёл вниз по течению реки, держа коня на поводу. Сколько брёл, не ведал, да полночь уже наступила.

И увидел он в сей миг, как в зарослях у реки голубой свет появился. Не помчал туда Петраш, но затаился, ждать стал.

В те же минуты глухой полночи что-то пробудило Ермолая к жизни. Открыл он глаза и увидел, что перед ним, опустившись на колени, молодая дева стоит, а от головы её сияние мягкое исходит. Она держала в руках стрелу, которую, как показалось Ермолаю, без боли вынула из его груди. Стрелу дева спрятала Ермолаю за пояс, а ему подала руки. И он взялся за них, и дева легко подняла его на ноги. И они вышли из зарослей в поле. Там дева отпустила руку Ермолая и пошла впереди. Он же шёл следом. И совсем рядом они прошли мимо застывшего от изумления Петраша, мимо его коня, щипавшего траву. Видел Петраш, что под ногами девы не колышется степная трава, лишь за Ермолаем тянется след. А ещё видел Петраш, как из зарослей вышел конь сотника и побрёл следом. Не решился вспугнуть Петраш ни девы, ни Ермолая, так и следил за ними издали.

Наконец, уже на исходе ночи, появилась застава: несколько рубленных изб, конюшни — все за деревянным тыном. И когда до ворот осталось совсем близко, дева сошла с тропы, остановилась. Ермолай мимо неё прошёл. Она рукой его тронула, подбодрила, чтобы смело вперёд шёл. С тем и пропадать стала, сияние вначале пригасло, сама в облачко тумана осеннего превратилась и полетела к реке Вятке.

Петраш следил за всем происходящим, исполненный душевного трепета и торжества веры. Лишь только облачко растаяло вдали, он подбежал к Ермолаю и в тот миг, когда сотник стал падать на землю, подхватил его. Хотя и слабым было плечо Окулова, удержал грузного сотника и, похоже, что на себе понёс к воротам заставы, а возле них кричать стал.

Тут же распахнулись ворота, выбежали казаки, которые и глаз не сомкнули в нынешнюю ночь, подхватили Ермолая на руки, в избу внесли, на топчан положили. А когда рубаху, облитую кровью разорвали на сотнике, да глянули на обнажённую грудь, то и следа от вражеской стрелы не обнаружили. Лишь будто вытиснул кто на теле воина крест-распятие. Изумлённые, онемевшие стояли казаки пред сотником, и у слабых духом волосы на голове шевелились. Да опомнились скоро, Петраша попытать решили, каким путём всё текло. А Петраш исчез. Послали старшие молодших искать Окулова, и нашли парни его, да он крепко спал — и добудиться не могли.

В себя Ермолай пришёл почти через сутки. Вновь была самая полночь, и светила полная луна, и свет её ярким пятном лежал на полу, близ топчана, на котором лежал Ермолай. Вновь пред воином стояла загадочная дева и нимб светился над нею. Она же сказала, прикоснувшись к груди Ермолая:

— Хвали Всевышнего, Гермоген, за оставленную тебе жизнь. Да ко мне приходи в Благовещенскую обитель. А есть она на Псковской земле. — С тем и пропала дева.

Всю оставшуюся ночь Ермолай не сомкнул больше глаз. Думы разные роем кружились в голове. Да первая дума была о том, кто спас ему жизнь. Будь он неверующим, сказал бы себе, что Петраш отвёл от него неминучую смерть. Ан нет, был Ермолай крепок христианской верой. И не сумняшеся согласился с тем, что жизнь ему даровал Всевышний, прислав на помощь дочь свою — Деву ночную.

И дал в эту ночь Ермолай обет Всевышнему в том, что посвятит свою жизнь служению Богу, вере и церкви. А как только закрепил обет крестным знамением, тотчас увидел перед собой Петраша, будто тот стоял за печью. Ничего не говорил Петраш, а только улыбался, да так, словно был именинником и дорогие подарки получил. Только его глаза-лучики жгли Ермолая огнём.

Ермолай же не мог смолчать:

— Вещие слова твои, Петраш. Ухожу я от мира служить Богу и отныне и во веки веков пребуду названным тобой Гермогеном. Так угодно Всевышнему.

Петраш и на это ничего не ответил, а подошёл к Ермолаю, дважды осенил его крестом, каждый раз прикасаясь к голове, к телу, будто ставя печати. Потом молча стал удаляться. И не мог бы сказать Ермолай определённо, открывал или не открывал двери Окулов, и согласился бы с тем, что ведун прошёл сквозь деревянную твердь.

...Прошло много лет. Пророчество суздальского ведуна исполнилось, Гермоген стал митрополитом Казанским, одним из князей русской православной церкви. И все эти годы Гермоген носил в душе благодарность к Деве-судьбе, которая была к нему милосердна, и к своему боевому товарищу Петру Окулову. Да кто знает, кроме Бога, какое участие проявил Пётр в судьбе Гермогена. Не забывал он никогда тот миг, когда пришёл в себя возле ворот заставы и почувствовал, что опирается на плечи Петраша, а позади остались вёрсты немереного пути. Сам-то Пётр никогда не подвергал сомнению веру Гермогена в то, что был спасён от смерти Святой Девой. Только и ведунам не всегда следует верить, да если скромный к тому же сей ведун.

Дружба Петра и Гермогена за долгие годы не иссякла. И теперь владыка Казанского края принял Петра Окулова как самого дорогого гостя.

Но не только чистая дружба связывала двух мужей. Оба они служили одному делу, укреплению русской православной церкви. Правда, роли у них были разные. Пётр Окулов, проживая вблизи Иосифо-Волоколамского монастыря и иногда прислуживая таким старцам, как бывший князь Голицын, оставался вольной птицей, странствовал по всей Руси. И в Казань пришёл с тем, чтобы сказать Гермогену то, чего никто не знал, да что важно было знать ему. Придёт час, и митрополит скажет своё слово, опираясь на знание обстоятельств, бросит суровое обвинение тем, кто допустил поругание Христовой веры.

Вечером, в день празднования явления иконы Казанской Божьей Матери, в трапезной митрополита был дан торжественный ужин. Но среди многочисленных гостей Петра Окулова не оказалось. Гермоген переживал, что друг не за столом, и посылал за ним дьякона Никифора. Не пришёл, однако, и на зов Пётр. И в разгар ужина, когда гости занимались яствами, Гермоген покинул трапезную.

Он обошёл все покои, пока не увидел Петра на кухне среди митрополитовых услужителей и поваров. Дел у них уже было мало — столы ломились от яств, они скучали, и Пётр развлекал-смешил их. То вынимал из уха яйцо и разбивал его на сковороду, то наливал из сита бражку медовую и угощал поваров, то доставал из-под свитки живую курицу и начинал её ощипывать, а перья на курице были луковые.

Увидев Гермогена, Пётр спрятал курицу под чей-то поварской колпак и, склонив голову, чтобы скрыть усмешку, поспешил навстречу Гермогену.

— Владыко, прости грешного, что тешил инших грешников. Да теперь у них справа пойдёт веселее.

Гермоген ничего не сказал в ответ, но глаза светились по-доброму, без осуждения. Он положил на присутствующих в кухне крестное знамение, пропустил вперёд Петра и сам покинул кухню.

Гермоген привёл Петра в свою опочивальню, плотно закрыл дубовую дверь, усадил его на скамью и сам сел рядом. Спросил:

— С чем ты приехал, друг любезный?

— Вестей много, владыко. Три главных мужа России, Борис Годунов да братья Андрей и Василий Щелкаловы на кресте поклялись, чтобы им троим управлять государством, но недолог союз был. Андрей своими происками пути к престолу опятнал себя. И тогда же клятва волею Бориса в нарушение пришла. И хотя Борис не убил клятвопреступника, но изнурил его бесчестьем, имущества и чинов лишил, постриг в иноки совершил. Теперь же в Кирилло-Белозерский монастырь сослал. А и другие вести имею, но важная из них одна. — Пётр встал напротив Гермогена.

— Глаголь, друже.

— Благослови, владыко. Может показаться она тебе крамольной.

— Благословляю, сын мой. — И Гермоген перекрестил Окулова.

Пётр больше не садился. Он подошёл к образу Спаса Нерукотворного и помолился, а вернувшись к Гермогену, тихо сказал:

— Да простит меня Всевышний и его сын Иисус Христос за вещие слова, но они родились и требуют воли... Владыко, силою Провидения мне пришло горестное озарение: через три месяца, на день Афанасия-ломоноса Великая Русь осиротеет.

— Не гневи отца Всевышнего, сын мой! Как допустит он, коль царь во здравии лет?! — воскликнул Гермоген и топнул.

— Лукавить мне перед тобой, владыко, не пристало. Сие знаешь. И верь сказанному.

— Да что же с государем приключится?

— Токмо Богу ведомо. А мне, червю малому, лишь то, что отсвечивает от Бога. Да встанет на царствие Борис Годунов.

— Не бывать сему! Проклятье буду слать с амвонов! Детоубийца не прощён! — разбушевался Гермоген. Он встал со скамьи, крупно вышагивал по опочивальне. Не мог он не верить тому, что сказал ведун Пётр. Многажды его пророчества сбывались. Но в уме сие не укладывалось. И Гермоген не мог успокоиться. — Да где же Фёдор Романов, где Мстиславский?! Почему ты не видишь их?

— Не вижу. Их лики закрывает пелена. Да ты не печалься, владыко, тебе сия беда не нанесёт урону.

— Ой, Петраш, блудный сын! Како можешь говорить о моём благополучии, если держава в опасности!!

— Вот о сём и пекись, владыко. Тебе за Русь придётся постоять, как кончится царствие Годунова, а оно будет недолгим...

Окулов ещё что-то говорил, но Гермоген рухнул на колени перед иконостасом и начал неистово молиться:

— Господи, пресветлый Отец и Владыко Всевышний, прости нас, грешных, за богохульные прозрения. Верим, что без твоей воли и волос не упадёт с головы венценосца России!

Окулов опустился рядом.

— А ещё, владыко, пришло нам озарение с Катериной и Сильвестром, будто через три года сойдёт на русскую землю великий голод и мор, неурожай на хлеб и на травы, падёж на птицу и зверя, на рыбу и всякую иншую тварь.

Помни, владыко, отныне Бог даровал людям три урожайных года. Готовь всё впрок, и да поможет нам Господь мужественно и стойко одолеть все невзгоды.

Гермоген обхватил голову руками, качал ею, словно был в крайней степени отчаяния. Да так и было. Сердце его содрогнулось от провидческих предсказаний Окулова. И что было для него страшнее всего: он не усомнился ни в одном слове провидца Окулова. «Пророк сей глаголет истину. Вот они, таинственные силы Провидения», — с печалью в душе подумал Гермоген и тяжело встал на ноги.

Митрополит не помнил, что в трапезной его ждут гости. Он снова опустился на скамью. Когда Окулов сед рядом, Гермоген положил ему руку на плечо. Да так и притихли побратимы, забыв все мирские дела и заботы, всё суетное.