Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ СМЕРТЬ ИРИНЫ

Дорога от Кремля к Новодевичьему монастырю всегда была живой и шумной. Тянулись московские бабы к женской обители с тех пор, как закрылась там в келье бывшая царица Ирина. Что их влекло к монастырю, только ли желание поклониться инокине Александре, женщине многих добродетелей, печали и благочестия? Кто знает? Но жаждали они видеть инокиню Александру, помолиться с нею перед образами Божьими, часами простаивали возле ворот в ожидании, когда вдовствующая царица, любезная сердцу горожанок, появится во дворе монастыря, подойдёт к ним, скажет сердечное слово.

Первые два года со дня пострижения Ирина-Александра выходила иногда к горожанкам, радовала их своей беседой. А позже, когда были построены палаты да церковь при них, Александра с позволения игуменьи пускала московских женщин к себе в церковь и молилась с ними. Те, кому доводилось помолиться с бывшей царицей, считали себя осчастливленными судьбой.

Но последнее время Ирина всё чаще и чаще болела, дни, недели и месяцы проводила в уединении, всё ждала, когда Всевышний позовёт её на суд праведный, и игуменья запретила пускать в палаты инокини Александры горожанок.

И всё-таки среди московских женщин была одна удачница, которой часто доводилось бывать в палатах царицы-инокини. Сие счастье неожиданно привалило Катерине. Но не потому, что Ирине понадобились ведовские предсказания, а по той причине, что Катерина была ещё замечательной рукодельницей: вышивала узоры и картины, вязала тонкие кружева. А ещё торговала узорочьем и паволокой. Лавку она открыла как раз на пути из Кремля в монастырь — на Пречистенке. Капитал у неё ещё от отца кой-какой сохранился, да и князь Фёдор своё слово сдержал, наградил её серебром немалым. Было на что дело поставить. Скупала она в дни больших торжищ у иноземных купцов украшения разные и товары заморские оптом, а потом и торговала ими. Охотниц до её товаров на Москве было множество. Шли к ней дворянки и жёны служилого сословия, купчихи, поповны, иногда и боярыни заглядывали. Их привлекали больше кружева и шитьё золотой нитью по чёрному атласу.

В лавке всё ласкало взор покупательниц. Видела такие лавки Катерина в Софии, в Царьграде и не пожалела денег, чтобы и у неё всё радовало глаз, держала хорошую мебель, цветы разводила. Много чего и для рукоделья в лавке продавалось. Вот вся справа для вышивания золотой и серебряной нитью. Вот пуговицы позолоченные, серебряные, с каменьями. Вот тафта бирюзовая, куски атласа, шелков разных для вышивания, нитки разных цветов, крючки да спицы редкие — из шведской стали.

Катерина продавала и своё рукоделье. И однажды в её лавку зашла княгиня Одоевская, долго любовалась пеленой с райскими птицами и купила её, ценой не торгуясь. С нею она отправилась в Новодевичий монастырь, а в пути надумала подарить пелену царице-инокине. Случилось это вскоре после венчания Бориса Фёдоровича на царство. Ирина была в хорошем расположении духа и несказанно обрадовалась подарку.

— Милостивый Боже, какая басота! — воскликнула она, когда увидела рукоделье. — Кому дана такая Божественная сила удивлять мир? — И сказала она княгине Одоевской: — Как бы я хотела научиться такому рукоделью.

— Ради Бога, — воскликнула княгиня. — Матушка Александра, я приведу мастерицу, и она научит тебя, если не передумаешь.

— Да как же передумать — делать угодное Богу!

Через день княгиня Одоевская заглянула в лавку Катерины и сказала:

— Счастье тебе выпало, рукодельница. Собирайся в путь, поедем к царице-матушке.

— Зачем же я ей? Да ещё в монастыре! Нет, бесполезна я!

— Ты не мешкай. — Одоевская ведь не знала, какой смысл заложила в отказ ведунья. — Не по моей воле едешь, по царёвой. От её имени и зову. Да приклад для вышивания возьми. Царицу-матушку рукоделью своему научишь.

Тут-то Катерина и обрадовалась. Польстило ей приглашение. Собралась она в один миг и поехала в княжеской карете, забыв даже привести себя в смирение.

Был конец сентября. Светило солнце, ветерок срывал с берёз золотой лист, устилал им укатанную дорогу. Катерина улыбалась. В карете княгини она чувствовала себя вольно. «Все мы перед Богом равны. Да и у меня князь есть, и ноги мне целовал, и ещё многое что...» — развеселилась Катерина.

Удивлялась церемонная княгиня молодой «кобылице». «Вот уж, право, кобылица», — подумала Одоевская, разморённая от полноты теплынью.

Ближе к монастырю княгиня не преминула упрекнуть Катерину:

— Ты усмири свою плоть! В Божью обитель едем!

— Да и плетью не усмирить, матушка княгиня, коль я до жизни жадная.

Пути с Пречистенки до Новодевичьего — на дна маха птичьего крыла. А у княгини кони тоже словно птицы летят — враз примчали к воротам обители. И здесь у отчаянной ведуньи дрогнуло смелое сердце. По закону ли будет ей войти в святую обитель? Но почему бы, если она не летала чёрной воронихой по тёмному лесу, по чистому полю не скакала волчицей, а в синих водах не плавала коварной щукой, не пугала по ночам христиан, не наносила им порчи, а всё чинила людям добро. И царю Борису ею был оказан почёт. Не сказать ли, не напомнить ли о сём царице Ирине, чтобы красное слово от неё услышать?

Размышляя о своих тревогах, она и не заметила, как оказалась в царицыной палате. И с нею ничего не случилось. И небеса не разверзлись. И страху в душе как не бывало. И родилось у Катерины такое ощущение, словно пришла она к Ирине не впервые, а была здесь многажды. И от этого ощущения, радостного и чуточку тревожного, она улыбнулась.

Царицу-инокиню предупредили, что к ней пожаловала гостья. И она вышла в просторные сени перед трапезной, где уже ждали её Одоевская и Катерина.

Второй раз встретились эти две женщины. Но тогда царица не могла сказать, что виденное было явью. Теперь же сие не вызывало у неё сомнения: перед нею стояла ведунья. Как и тогда, их что-то влекло друг к другу. Катерина ещё стояла в изумлении, увидев благородную осанку Ирины, её глубокий и печальный взгляд больших восточных глаз, её тонкие черты лица, как у Византийской Божьей Матери. Она ещё рассматривала прекрасную женщину, созданную для одной любви, но не завидовала ни ей, ни её царскому сану. Она только радовалась, что есть на Руси такие прекрасные и мужественные женщины, способные на любое самопожертвование. Она, Катерина, была не такая.

Ирина сие поняла сразу, как только увидела-рассмотрела дерзкую красоту Катерины, её гордый, на грани бесстыдства взгляд, всю самою её, наполненную бунтующей против смирения женской плотью. Ирина была для своего времени просвещённой женщиной, она понимала подлинное искусство, знала греческих и римских художников, ваятелей. И она пожалела, что никому из них не дано видеть такое торжество жизни, такую удивительную гармонию тела. Оно было скрыто под одеждой, но Ирина угадывала его и обнажала. «Да простит меня Всевышний. — Рассматривала грациозные линии русской Афродиты. — Откуда ты? Да любят ли тебя мужи российские?»

«Любят, страстно! Лихо мне от их любви», — отвечала Катерина, читая в глазах Ирины её вопросы.

Ирина и Катерина стояли друг против друга долго. Их созерцающие взгляды не привели ни ту, ни другую в смущение или тем паче в замешательство. У каждой из них было своё состояние покоя. Они даже не обращали внимания на княгиню Одоевскую, которая суетилась, семенила из угла в угол по гостевой палате.

Катерина в этот миг думала о том, почему сия чудесная женщина несчастна в жизни, лишена радостей, лишена семьи, детей. «Как было бы прекрасно, если бы её окружали шестеро, как у Ксении Романовой». Почему-то Катерина любила слушать рассказы Фёдора о детях. Бывало, слушая его, себя жалела, что бездетна. Да и родила бы многажды, но не хотела прелюбодейчищей плодить. Теперь вот и бывшую царицу пожалела по-бабьи.

У царицы-инокини наплывали свои размышления о молодой цветущей женщине, которая стояла перед нею. Она по каким-то скрытым приметам догадалась, что Катерина не простая смертная, что такой взгляд, как у неё, может быть лишь у человека, владеющего тайными силами природы. Да и чародейскими. Только такой человек может смотреть так независимо на сильных мира сего. Да как она тогда в карету-то к ней влетела! У Ирины до сих пор, лишь вспомнит, мурашки по спине пробегают.

Но вот наконец Ирину потянуло к Катерине, захотелось тронуть её рукой, обнять. И она подошла к ней и сказала просто, как старой знакомой:

— Ты искусная волшебница, рука твоя под Божьим вдохновением. — И Ирина взяла Катерину за руку, потом за талию и повела её в свой покой.

— Спасибо, государыня. Мне сказали, что у тебя есть желание познать тайны рукоделья...

— Принеси мне эту радость, дочь моя, — ответила царица-инокиня.

...И почти три года, каждый месяц, а то и дважды в месяц, Катерина навещала Ирину. Трудно, порою невыносимо тяжко было ей в монастыре, но каждый раз Катерина торопилась туда, чтобы облегчить страдания полюбившейся ей женщины.

Ирина угасала на глазах. И сама знала, что завершает земной путь. И однажды, видя, как Катерина мучается от бессильных переживаний, сказала ей:

— Ты стала мне сестрой, я полюбила тебя. Но ты больше не приходи в монастырь. Нам Богом велено расстаться. Да выполни мою волю, отвези пелену «Воскресенье Христово», что вместе сотворили, в Вознесенский монастырь.

— Выполню твою волю, матушка, — ответила Катерина.

— Там я встречусь с нею вновь, — печально проговорила Ирина. — А тебе спасибо, ясновидица.

Расставаясь, они обе всплакнули, понимая, что разлучаются навсегда. Да так оно и случилось.

Катерина снова начала торговать узорочьем и паволоками. Она обновила и расширила лавку, наняла приказчика, на торжищах накупила товаров у иноземных купцов. В лавку потянулись модницы со всей Москвы, каждый день здесь можно было встретить многих знатных жён. Навещала свою знакомую и княгиня Одоевская.

Сильвестр помогал Катерине как совладелец лавки. Он вёл переговоры и дела с мастерами-ювелирами, с купцами, доставлял иной раз покупки по домам именитых покупательниц. Катерина и Сильвестр так и жили, не обременённые узами супружества. Зато крепкими узами были связаны духовно. Вечерами, а иногда и по ночам они предавались ведовским забавам, раскрывали друг другу судьбы знакомых горожан, заглядывали в будущее. Оно их пугало, особенно Катерину. Каждый раз, когда она заглядывала в завтрашний день, ей казалось, что на неё накатывается-летит огромной высоты волна. Она видела штормовое море, какое запомнилось ей с того печального дня, когда погиб её отец.

Катерина предвидела всё, что случится с её Фёдором. И потом, когда сие произошло в действительности, она только чудом, только благодаря Сильвестру не рехнулась умом. В это трудное для Катерины время Сильвестр оказался бескорыстным и преданным другом. Ради Катерины он готов был не пожалеть живота и спасти Фёдора от позора и ссылки. Катерина тогда сказала ему:

— Друг мой, не тщись. Я давно ведала, что боярину Фёдору идти через тернии и муки многие. Да пройдёт. А там встанет выше всех в России.

— Ищи и себе утешение. Не мыкай горе, — посоветовал Сильвестр.

— Утешусь, друг мой. Дай времечко, — отвечала Катерина. И чтобы не угнетать Сильвестра своей печалью, начинала петь песни ведовские. Он подпевал ей. А у неё голос лился тихо, шёл из глубины души и уносил уверенно и навсегда в лесную глушь, в луга первородные, в пору царствования Ярилы и Перуна.

И вот уж голоса льются сильнее, в них больше жизни, в них — ласка, в них — тепло, сочувствие:

И стала налаживаться жизнь у Катерины с Сильвестром. Вот-вот и погреются друг подле друга. Оба радовались про себя да присматривались, заново узнавая. И близким было уже примирение. А тут как гром среди ясного неба налетела новая беда. Взбунтовалась природа. То ночью две луны стали появляться, то два солнца в ясном небе возникали. Да поднимались столбы огненные до божьей лазури. Ночью же эти столбы в схватку, словно воины исполинские, сходились. Кровь лилась. По утрам народ лужи находил. Там и тут по России стали падать башни и колокольни. Волков и лис в лесах и на полях появилось несметное множество. И набегали они стаями на Москву, и пожирали людей по ночам. Когда же в летнем небе появилась хвостатая комета-огнищанка, Катерина сказала Сильвестру:

— Друг мой сердешный, быть беде страшной скоро. Надвигается на Русь мор и глад. И погибель неминучая ждёт всех через одного.

Но Катерина не удивила Сильвестра. Он и сам знал, что силы небесные прогневались на Россию, шлют ей небывалое испытание во всём. А тем, кто грешен, — в первую голову.

Знал Сильвестр и другое.

— Грядёт смута великая! К престолу царскому звериные лапы потянутся... Вся Русь встанет на дыбы!

— Не можно ли остановить сие бедствие, не ведаешь ли?

— Не остановишь Божьей кары. Да и сказать сие мы не можем, сожгут нас с тобой. Есть токмо один человек на Руси, который поверит нам.

— Да кто же? Не святейший ли отец Иов?

— Он, спаситель. Токмо он откроет нам свои уши, он охватит душой и сердцем всё народное горе. И токмо он отдаст свою жизнь в жертву небесным силам, чтобы спасти народ. Готова ли ты идти к нему?

— Идём к святому отцу! Идём!

— Но я сказал ещё не всё. Да чтобы услышала ты сие, надо закрыть лавку.

И они закрыли свою лавку: на двери и ставни железные запоры повесили, сами скрылись в ней. Да тут же в лавке Сильвестр зажёг две свечи, поставил слева и справа на стол, усадил напротив себя Катерину и, перекрестив все углы, тихо повёл речь:

— Диву даюсь, что на Руси никто не знает о приближении ещё одной неминучей беды. Помнишь, моя любезная Катюша, как мы с тобой сидели в подвале монастыря?

— Как не помнить, друг мой!

— Так приходил ко мне за судьбой сын боярский, а может, и любодейчищ какой, не разведывал, — галичанин Григорий Отрепьев. Был он к тому времени пострижен игуменом скитским Трифоном в монахи. Потом Иов взял Григория к себе писцом и отдал под начало деда в Чудов монастырь...

— Слышала я о нём, сердешный мой. Хаживал он к князю Романову на подворье.

— Да знаешь ли зачем?

— И ты, поди, знаешь. Да расскажу. Готовили там из него закваску. Дали однажды зелья сонного, а как уснул, надели царский крест, жалованный князю Никите Романову великим князем Василием, отцом Ивана Грозного.

— Так всё и было: привезли его в келью монастыря уж не Гришкой Отрепьевым, а царским сыном. Да вскоре же после этого и приходил он ко мне за судьбой. Увидел я её, но не сказал: татям судьбу не открываю. Он же угрозу мне послал. Сильно обидел. Тогда я и сказал последнее о нём. Да лавку не буду поганить, повторяя. А суть скажу: объявится скоро сей монастырский пёс Отрепьев «угличским царевичем Дмитрием».

Сильвестр умолк. И Катерина берегла слова. И сидели они при свете свечей словно святые в час тайной вечери. И глаза их смотрели на грань дней и лет грядущих, и души их огнём пламенели и скорбью обливались за весь российский народ. Но и молчать им было трудно. Со словами-то жар души исходил, легче дышать становилось.

— Царевичем объявится тот Гришка Отрепьев да в польской земле голову поднимет. А там и всю Россию словно на дыбы потянет, — продолжал делиться своей болью Сильвестр. — А кому ни скажи, не поверят. И коль дойдёт наветом до царёва дядьки боярина Семёна, быть нам заживо сожжёнными на костре.

— И право, мой сердешный, лучше язык проглотить, нежели правду сию баять. Да пострадаем душою за народ.

— Сил нет молчать. Но Иов нас поймёт, и мы пойдём к нему и скажем, что видим. — Сильвестр встал и, не в силах сдерживать душевную боль, быстро зашагал по лавке, и слёзы блеснули у него на глазах. Катерина их видела.

Она смотрела на Сильвестра как Матерь Божья на сына-пророка. И в её глазах отражалась материнская мука. И нежность проснулась в её остывающем после разлуки с Фёдором сердце. «Да и что мне Фёдор, — воскликнула она в душе, — пришёл для грешных утех, и нет его! А с ним-то, с моим Сильвеструшкой, мы судьбою навеки повязаны. Да и не будет мне в жизни лучшего утешения, чем от него, терполюбца и защитника, судьбой и небом дарованного». Всё это изливалось из души Катерины, словно из земного горячего источника. Она поймала расхаживающего Сильвестра за руку и прижала её к лицу.

Сильвестр остановился. Он пристально посмотрел в зелёные глаза Катерины и увидел в них такую глубокую преданность, что ему стало не по себе. Но в первое мгновение Сильвестру показалось, что он ошибся. Он посмотрел ещё раз в распахнутые глаза Катерины и не увидел в них прежнего отчуждения. Они были ласковыми и жгучими, как в пору их молодости, там, в Царьграде, в Корсуни, в Смоленске.

Но Сильвестр не поддался манящему мгновению. Он ещё ощущал в своём сердце холод прошлой разлуки. Сколько лет между ними стоял частокол отторжения, сколько лет властелином Катерины был Фёдор. Нет, не мог Сильвестр заглушить той сердечной боли, накопившейся годами. «Да как же теперь нам жить? И по-старому нельзя — и по-новому ещё не можем!» — воскликнул в душе Сильвестр. Однако и оттолкнуть Катерину в сей трудный час жизни он не находил сил. Да и как оттолкнёшь, если верою единой их связал Бог, если сплели свои души в ведовстве, словно два дерева корни.

Сильвестр осторожно высвободил руку и ласково сказал:

— Я вернусь к тебе, токмо чуть потерпи, люба.

А наутро, когда они открыли лавку, первые же посетители принесли печальную весть. Она ворвалась в лавку Катерины с женскими причитаниями и слезами.

Москва плакала по усопшей в Новодевичьем монастыре вдовствующей царице Ирине — инокине Александре — так же, как по её супругу, царю Фёдору.

Катерина тоже плакала. Она-то лучше, чем другие, знала, какую чистую и невинную душу потеряла Россия.

Снова пришлось закрыть лавку. Катерина собралась в монастырь да вскоре и ушла, вся в чёрном, и даже ни одной пряди огненных волос не было видно, даже глаза она не поднимала от земли, чтобы москвитяне не увидели её печального лица.

К Новодевичьему монастырю в этот день, казалось, двинулась вся Москва. Улицы Смоленская, Пречистенка, Чудовка превратились в сплошной людской поток.

В этот же час, рассекая толпы, примчались к монастырю кареты царского двора. А первыми прибыли царь Борис Фёдорович с семьёй и патриарх Иов с митрополитом Крутицким Геласием.

Москва страдала три дня. Никогда ранее не было пролито столько слёз, не доносилось столько стенаний, как в эти горестные дни. Государь отблагодарил горожан за их любовь к его сестре. Он велел раздать из своей казны тысячи рублей милостыни.

Похоронили царицу Ирину с великими державными почестями. Борис Фёдорович хотел положить гроб с телом покойной сестры в Новодевичьем монастыре. Но патриарх Иов определил другое место захоронения — девичий Вознесенский монастырь, где была захоронена дочь Ивана Грозного, Мария. Траурная процессия прошла по всей Москве, сопровождаемая десятками тысяч горожан и проводным плачевным колокольным звоном всех церквей и соборов.

Когда же обряд погребения был завершён и горожане покидали Вознесенский монастырь, Катерина решилась на шаг, о котором давно думала. Все три дня она находилась вблизи гроба покойной, не покидала Новодевичий монастырь, она видела Иова, но сказать ему о наболевшем ей не удавалось. Теперь сей миг настал. И Катерина подошла к патриарху, как только он вышел из церкви.

— Отче владыко святый, ты помнишь меня? Я Катерина-ведунья.

Иов всматривался в Катерину недолго. Усталые старческие глаза, на которых только что высохли слёзы, были равнодушными. Он покачал головой и уже хотел было сказать, чтобы его оставили в покое. Но Катерина вытащила из-под чёрного платка огненно-рыжую косу, она полыхнула пламенем — и в глазах патриарха вспыхнул отсвет. Он чуть ожил, спросил:

— Что ты ищешь, Божья дщерь? Говори, внимаю.

— Поберегись, отче владыко, и государя побереги от инока Григория, который переписывает книги в Чудовом. Сошли его в дальний скит под крепкий досмотр. А не то принесёт он погибель державе.

Иов стал торопливо крестить Катерину, приговаривая:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь! Дщерь Божья, я внял твоему слову. — И патриарх направился к своей карете.

Достигнув её, он медлил подниматься по ступенькам, хотя дьякон Николай уже взял его под руку. Патриарх посмотрел на Катерину и подумал, что ведунья сказала ему ту правду, часть которой он уже знал от митрополита Ионы, древнего старца Чудова монастыря. Григорий Отрепьев, которого он посадил переписывать книги, выходило, не тот, за кого себя выдаёт. И теперь всё сводилось к тому, чтобы избавить от него Кремль да побыстрее увезти его в глухой скит за Каргополь, а может, и дальше, под Мезень. Да словно ножом по живому резанула мысль о том, что вдруг о Гришке узнает всю подоплёку царь Борис Фёдорович и ещё пуще заболеет душой, потому что ведунья Катерина не одному патриарху может рассказать о Гришке Отрепьеве.

Катерина как раз думала о царе. Она знала, что для Бориса Годунова начинаются жестокие и суровые испытания. «Ему идти на Голгофу, — словно озарение вспыхнуло у Катерины, — да три года продлится его восхождение к венцу мучений». Но если Катерина только сочувствовала Борису, ведь она знала истинный конец его земного пути, то патриарх, не ведая о судьбе царя, искал пути и средства оградить своего венценосного друга от грядущих испытаний. «Ежели не аз, то кто же!» — подумал преданный государю Иов. И он увидел в ведунье Катерине помощницу. Он счёл, что ей и Сильвестру нужно поручить одно важное дело, и поманил Катерину к себе.

— Дочь моя, скоро ты и твой... — Иов поискал нужное слово, — ...Друг Сильвестр будете надобны мне. Не покидайте Москвы, а мои люди найдут вас.

— Наш дом на Пречистенке, святейший. — И Катерина низко поклонилась.

С помощью дьякона Николая Иов поднялся в карету, дверца захлопнулась, и карета быстро стала удаляться. Катерина осмотрелась. Близ монастыря ещё стояли сотни богомольцев, и среди них, Катерина это чувствовала, где-то был Сильвестр. Он и правда скоро возник перед нею, и они отправились в своё гнездо.