Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ВОСЬМАЯ С НАМИ БОГ

Ночью ударила гроза. Она бушевала вольно над беззащитной Москвой. Молнии резво, неистово прорезая темь, били по сонному городу как вздумается, словно хотели испепелить его избы, дома, палаты, дворцы. Но соборы и церкви выставляли навстречу огненным стрелам осветованные кресты, и молнии, извиваясь, уходили от прямых столкновений, искали добычу послабее. Но одна разящая стрела нашла достойную цель, ударила на Красной горке в могучий многовековой дуб и расколола его пополам, и пламя, словно расплавленное золото, потекло по его могучему поверженному телу. И торжествующе, пуще прежнего загромыхал гром. Но это была вершина грозы. Потом она стала затихать, откатываться на восход солнца.

В палатах Годунова-правителя в эту ночь не спали. Здесь царило смятение и страх.

Но не гроза была причиной страха, душевного смятения и отчаяния. Борис провёл нынешний вечер у дяди Семёна Никитовича, вернулся к ночи. А за какое-то время до грозы в палаты пришла от патриарха домоправительница Серафима. Пришла в который раз. Она велела слугам разбудить жену Бориса. И когда Мария вышла к Серафиме, у них случилась скорая да острая беседа.

— Господи, да что же ты в ночь-то покою себе не даёшь, заступница наша богородична, — зачастила Мария. Обычно властная и надменная, сегодня Мария была суетлива и раболепна. На бледном лице — растерянность. — Да какая беда-неволя в третий раз привела тебя? — льстилась дочь Малюты.

— Одна у нас беда: прогневили Господа Бога. Пришёл час ответ держать. Твой в палаты вернулся, я сие видела. Зови его к владыке.

— Молится он, матушка Серафима. Как встал перед образом Христа Спасителя, до сей поры стоит на коленах.

— Зови его! — твёрдым голосом приказала Серафима, ни в чём не уступающая характером Годуновой, но в отлику женщина с добрым сердцем.

— А не пройдёшь ли к нему сама, матушка? — спросила ласково Мария.

— Зови! — всё так же властно приказала Серафима и опустилась в кресло. — На срам не толкай!

Простоволосая, испуганная Мария, поклонившись Серафиме, ушла.

Борис пришёл очень быстро, будто стоял за дверью опочивальни жены. Одет он был не по-домашнему, а в повседневный кафтан. Усталое лицо — землистого цвета, в осанке — никакой гордыни. Таким Серафима видела его однажды, когда умер Иван Грозный. Но взгляд у Бориса был твёрдый, не рыскал по сторонам в поисках тёмного угла, где бы можно было спрятать совесть. Когда-то Серафима была игуменьей большого женского монастыря в Москве. А последние лет десять вела у Иова хозяйство, и все, кто знал её из священнослужителей, да и светские вельможи, побаивались Серафимы старицкой, потому как умела она каждому найти укорот словом сильным и мудрым.

Борис опустился на одно колено, поцеловал руку бывшей игуменьи.

— Внемлю тебе, матушка владычна.

Серафима посмотрела поверх головы Бориса на Марию.

— Оставь нас одних, соколица.

Годунова скрылась за дверью.

— Встань, сын мой, — велела Серафима.

Борис поднялся на ноги и сел напротив Серафимы. Она внимательно и довольно долго смотрела на него. Взгляд этой пожилой, но хорошо сохранившейся женщины был проницателен и мудр. Она происходила из рода князей Сабуровых, одна ветвь которого стала священнослужительской. В девичестве вышла замуж за сына старицкого князя Владимира. А когда Иван Грозный казнил князя и многих «людишек» старицких, то был казнён и муж Серафимы. Тогда-то она и ушла в монастырь. С семьёй Бориса её связывало то, что она была крестной матерью его сына Фёдора. К Борису относилась с уважением, одобряла его государственные дела, радовалась, что Русь вот уже семь лет жила без войн на утешение народу. Она была с Борисом во всём доверительна и пришла не только затем, чтобы позвать к патриарху.

— Слушаю, матушка, да пошлёт Бог тебе долгие лета.

— Гроза приближается. Уже гуляет над Коломенским, — начала Серафима, словно это было самое главное, о чём должен был знать Борис. И тем же ровным голосом она сказала о том, ради чего оставила Бориса в спальне жены, а не повела тотчас к патриарху.

— Святейший владыка собирается в путь. Намерен ехать в Углич. Надо ли ему там быть?

Борис был бесстрашным человеком. Но на этот раз сердце его будто окунули в ледяную воду.

— Зачем ему в Углич, матушка? — шёпотом спросил Борис.

— Иди и узнай у него.

— Он сам думает вести допыт? — не унимался Борис.

— Для чего? До той поры, пока ты правитель, тебе и дело вести. Иди к владыке. Он тебя ждёт какой час.

Борис немедленно и, как показалось Серафиме, с испугом на лице поспешил в палаты патриарха. Он застал Иова коленопреклонённым перед иконостасом, подошёл к нему и опустился рядом.

— Отче владыко, прости за дерзость. Зачем ты едешь в Углич?

— Безместно спрашиваешь, сын мой. Сие открыл я токмо Всевышнему.

— Отче владыко, прошу, настаиваю, умоляю, оставь тщетное! Судьба Божья свершила свой суд. Попечалимся вместе и будем вершить свои дела во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Не гневайся, сын мой! Мои деяния от Всевышнего. И не мешай мне приготовиться к ответу перед ним.

Борис понял, что Иов не отречётся от своего побуждения и поедет в Углич. Он знал также, что этот мягкосердый богомолец может быть суровым, решительным и жёстким. Но и уступать не хотел. Боялся навету. Потом отмывайся. Да ежели к тому же Иов поверит, то и на Божьем суде скажет правду. А у Бориса были основания бояться той правды, какая могла всплыть в Угличе.

— Но, отче владыко, мы никогда и ничего не скрывали друг от друга. Будем же искренни и теперь. Зачем тебе сия поездка? Откажись, святейший, я прошу, умоляю тебя на коленях.

— Всуе призываешь к милосердию, сын мой. Я выполню волю Всевышнего. И не мешай моему движению. Я должен знать всю правду, породившую зло. Лишь тогда сумею защитить достойного пред Богом. Встань и не ущемляй моих забот во благо державы. — И патриарх отвернулся от Бориса, поднялся и ушёл к иконе Владимирской Божьей Матери, стал поправлять огонь лампады.

Борис вставал с трудом, будто вся тяжесть угличских событий лежала на его плечах. Но встал, выпрямился, посмотрел на пренебрёгшего его просьбой Иова, и в душе закипел гнев на упрямого богомольца. На языке вскипели дерзкие слова. И в сей миг ему захотелось как можно больнее уязвить патриарха. Борис хотел крикнуть ему, дескать, я тебя возвеличил, я и низведу. «Силой заставлю сидеть в палатах, неблагодарный!» Дурные мысли закружили Борису голову. Но в этот миг Иов повернулся к правителю, и было в глазах старца столько отеческой заботы, столько миролюбия, что Борис прикусил губы, а собравшись с духом, зашептал:

— Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоём наказывай меня! Милость свою прояви, Боже! — И отхлынула горячая кровь от сердца. И Борис подошёл к патриарху, сказал: — Отче владыко, я уповаю на твой разум, на наше с тобой единосердие в любви к России. Да пошлёт тебе Господь Бог удачного пути и полного благополучия в делах.

— Спаси и сохрани тебя Пресвятая Дева Мария.

Патриарх знал, что полновластный правитель мог бы найти силу, способную преградить ему путь к истине. Годунов же мудро положился на своего духовного пастыря, полагая, что путь, указанный патриархом, окажется праведным.

Иов и Борис снова прониклись доверием друг к другу, и исчезла в их глазах отчуждённость.

— Блажен человек, которому Господь не вменит греха и в чьём духе нет лукавства. Аминь. — Иов перекрестил Бориса и попросил: — А теперь иди, сын мой, не сумняшеся. Пришло время молитвы и сна.

Годунову не хотелось покидать палаты патриарха. Он почувствовал, что Иов защитит его от той угрозы, которая нависла над ним неожиданно со смертью царевича Дмитрия.

— Да, да, владыко святейший, ухожу. Завтра грядёт день тягот...

К себе Борис вернулся, когда над Москвой начала бушевать майская гроза. Он распахнул окно и следил, как огненные стрелы пронизывают небо, как Илья-громовержец обкатывает новую колесницу. Благостно отзывались в душе громы небесные. Они утверждали в мысли о том, что теперь никакие силы не свернут его с пути к намеченной цели. Какова эта цель, сие оставалось ведомо только Всевышнему.

Гроза миновала. Борис подумал, что надо бы час-другой отдохнуть, может, уснуть. Но в это время пришёл дворецкий царя Григорий Годунов и позвал Бориса:

— Государь-батюшка нуждается в тебе.

Патриарх выехал из Кремля с первыми проблесками зари. Ещё повсюду стояли дождевые лужи, ещё воздух был свеж и чист, Москва ещё только пробуждалась навстречу новому дню. Иов не пренебрёг уставом и отправился в путь в карете, запряжённой «шестериком». Вместе с Иовом сидел дьякон Николай. А следом в крытом возке с коренником и пристяжною ехали два услужителя да подьячий из Патриаршего приказа. За возком — отряд Кустодиев верхами, с пищалями и мечами.

День обещал быть погожим. После грозы ярко засверкала майская зелень. По Тверской улице в палисадах цвела сирень. В лозняке по берегам Неглинной славили Бога соловьи. В другое время Иов распахнул бы душу навстречу торжествующей природе. Сегодня он был замкнут. Озабоченный горестными мирскими делами, он ничего не замечал вокруг, он упорно думал о том, что свершилось в Угличе.

Ночной разговор с Борисом, исповедь дворецкого Григория, смирение перед лицом беды царя Фёдора, смятение среди бояр — всё это на многое тайное открыло ему глаза, сделало его соучастником интриг и студных дел. И теперь дорожное уединение было весьма кстати, дабы принесло возможность во всём разобраться без суеты, постичь глубину и ширь угличского позора. Он понял, что в Угличе произошло событие, за которым последуют десятки новых непредсказуемых и трагических событий.

Кого увидел Иов в центре порочного круга, кто поднимался над всеми, кто жаждал смерти царёва отпрыска? Мелькали имена, лица. Он видел Богдана Бельского, Фёдора Романова, даже князя Мстиславского. Но эти лица были в дымке, сознание не высвечивало их ярко. Их заслоняло лицо его любезного друга, правителя Бориса Годунова. Хотя бы потому, что никто из увиденных Иовом, кроме Бориса, не мог позвать Григория к соучастию в злодействе. И выходило, что только Борис взял на себя смелость стать вершителем судьбы Дмитрия, если она не была прервана волею Божьей. Борису, и только ему, преграждал путь сей отрок к престолу. Однако столь откровенное осуждение Бориса заставило Иова быть строже в своих выводах. В защиту правителя он нашёл факты, которые многажды показывали Годунова бескорыстным и больше других пекущимся о процветании царствования Фёдора. Иов пытался найти оправдание Борису во всём его поведении, в отношении к царствующему роду. К Фёдору Борис относился боголепно, за многие лета ничем не огорчил. А то, что царевич Дмитрий и его близкие были отправлены в Углич не без влияния Бориса, так ведь князья Нагие — волки. И в Москве-то давно бы алчуще грызли всем глотки, кто у престола.

Борис любил Фёдора. Да и почему бы ему не любить царя, если в руках Годунова была власть почти выше царской, если он был богаче царя. Борису не хватало разве что только короны. Корона! Нет, сей венец не пустяк. Сколько крови проливают за то, чтобы добыть венец. Но пока корона Фёдора недостижима для Бориса. Край придёт слабому здоровьем царю — царица Ирина взойдёт на престол. Там дщерь царевна Феодосия поднимается. Неугасимый свет Мономахов не для Бориса, пришёл к заключению патриарх.

Что же тогда подстрекало поступки заговорщиков? Были же они, были! Григорий Годунов не назвал истинных причин. Или не знал, или утаил. Скорей всего, не знал. Он был только при начале замышляемой скверны. Когда же залился слезами от жалости и, гонимый страхом, ушёл от заговорщиков, его догнали и под страхом смерти приказали молчать. Он дал слово, его отпустили. И он молчал, пока в Угличе не сыграл своей роли злой умысел.

Короткая встреча Иова перед ночной грозой с Борисом, несколько фраз, сказанных скоропалительно, не прибавили ясности. Но кое-что всё-таки Иов уяснил. И сие выступало в защиту Годунова. Это его поведение. Да, вначале, когда Борис упрашивал Иова на коленях не ездить в Углич, это насторожило патриарха. Только так мог просить-умолять человек, отягощённый грехом, но Иов вспомнил и другое, то, как правитель рассказывал ему угличскую былину-сказку о том случае, когда царевич Дмитрий рубил головы снежным ликам, как хладнокровно, совсем не по-младенчески изуверствовал над ними, отрубал головы, руки, ноги, как поносил фамилии государственных мужей и святителей церкви. Не есть ли это выражение следствия падучей болезни, когда человек алчет только крови? Чужой, своей — сие безразлично поражённому падучей болезнью, он — безумен.

Ведомы примеры сему. Так, второго января 1570 года Иван Грозный с сыном Иваном подошёл к Новгороду, окружил пригородные монастыри и согнал из них пятьсот чёрных монахов, дьяконов, соборных старцев. Связанных, их привели в Городище на правёж. Царь велел отречься им от своей земли. Они кричали под плетями: «Нет! Нет! И нет!» Иван Грозный впал в падучую и сам вместе с опричниками стал убивать священнослужителей. Убили всех.

Восьмого января царь Иван с сыном и с дружиной вступили в Новгород. Опричники схватили митрополита Пимена, привели к Грозному. Пимен просил для новгородцев пощады. Иван затрясся от гнева и закричал:

— Ты злочестивец, в руке своей держаша не крест животворящий, но вместо креста — оружие. И сам оружием хощаши уязвити царское сердце!

Митрополита тут же казнили. В припадке падучей, случившейся в тот же день, Иван Грозный повелел каждодневно убивать по тысяче новгородцев. Позже Иов встречался с новгородскими святителями, и один из них, протопоп Естафей, очевидец, рассказал Иову:

— И после сего открылся ужасный суд на Городище. Судил Иван и сын его Иван. Ежедень приводили к ним от 500 до 1000 новгородцев, били их, мучили, поджигали некоею составною мудростью: огненною, именуемой пожар. Потом, измученных и поджаренных, привязывали головою или ногами к саням, волокли на берег Волхова и бросали с моста в воду. А жён и детей вязали за руки и за ноги опако, младенцев привязывали к матерям и бросали с высоты в реку, где она и зимою не замерзала. Опричники ездили на лодках по Волхову с кольями и баграми, с секирами. Кто из вверженых в реку всплывал, того кололи, убивали. Сии убийства продолжались шесть недель, — рассказывал Естафей, — в тое время дворецкий Салтыков разворовал казну церковную, сосуды, чудотворные Корсунские иконы.

Иов тогда плакал. Ему было страшно только от одних перечислений злодейств державного василиска. Помнил Иов, что в анодике Кириллова белоозёрского монастыря было записано, что, находясь во мраке от Бога, Иван Грозный и его сын Иван уничтожили в Новгороде многие тысячи горожан и крестьян.

«Во мраке от Бога — что это? — размышлял Иов. — Может, и не василиск Иван Грозный, а иное чудовище. Всевышний велит убивать василисков и тех, кого порождают василиски. Так не сие ли повеление Божие было исполнено теми, кто там, в Угличе, лишил жизни малого василиска Дмитрия. И тогда грешен ли поднявший руку на чудовище? Бог превыше всего, — заключил патриарх. — А что же гнев народа? Почему были растерзаны толпой дьяк Михайло Битяговский, его сын со товарищами да горожане? Не был ли управляем тот гнев народа чёрной силой «во мраке от Бога»? Не бессудная ли это расправа, не разбой ли? Суд людской требует, чтобы добродетели и злодеяния — всё легло на чаши весов».

Иов, как судья, призванный Богом, раскладывал по чашам всё, что могло стать оправданием или уликой тем, кто, по его мнению, был замешан в угличской истории. Но вольно или невольно он всё-таки больше думал о Борисе, соизмерял его благие деяния с благими деяниями Ивана Грозного. Немало их, благих деяний, в пользу России было у Ивана Грозного. Он завоевал много земель.

Начал строить белокаменную Москву, преобразил Кремль. Только власть Иванова была во всём расточительна и губительна, страхом держал он народ в повиновении, опричниной. Казна Иванова пустовала. Царская отчина — 36 городов с весями из-за нищеты люда, из-за постоянных войн приносила доходу в царскую казну лишь шестьдесят четыре тысячи рублей. А в Фёдорово время, при ослабления тягот крестьянам, умом и промыслом Бориса и Григория Годуновых, от прилежания людского царская казна получила двести тридцать тысяч рублей. Да с других мест в государеву казну под печать Бориса Годунова поступало до полутора миллионов рублей золотом в год. Никогда ещё Российская держава не была так богата.

В Фёдорово время Русь надёжно защищала свои рубежи от нападения врагов, процветала торговля, развивались ремесла. Мирными были отношения с соседями. Даже крымский хан лишь один раз побеспокоил набегом, да ушёл ни с чем. И всё благодаря мудрому правлению Бориса. И самостоятельность православной церкви, конец шести веков зависимости от Царьграда — не заслуга ли Борисова? А строительство Москвы, какого она при Иване Грозном не знала?..

Иов дрогнул сердцем, перекрестился. «Господи, прости раба своего за словоблудие мерзкое. Убит малолетний отрок, царевич Рюрикова племени. Как можно чем-то затмить сию смерть?»

И патриарх забыл о добродетелях Годунова, он видел лишь соучастника преступления. И он же, Иов, станет его главным судьёй. Так велит совесть, так повелевает Господь.

Между тем время далеко перевалило за полдень, солнце клонилось к горизонту, и приближалось время отдыха. Впереди показались главы Успенского собора Борисоглебского монастыря близ Дмитрова. Потом открылись его крепостные стены, наближаясь, поднимались ввысь, росли. Иов забылся от грустных размышлений, любуясь боголепием окружающей природы, видом Божьей обители. Он настроился на то, чтобы отслужить молебен в Успенском соборе в память о царевиче Дмитрие.

Возле самого монастыря он встретил Шуйского и его людей из комиссии. Они прибыли в монастырь значительно раньше патриарха. И теперь, совершив короткий отдых, уезжали в Углич. Кортеж патриарха был для них неожиданностью. И когда его карета остановилась у ворот монастыря, митрополит Крутицкий Геласий первым поспешил к Иову.

— Да вознаградит тебя, святейший владыко, Всевышний за твои деяния. Догадываюсь, держишь путь в Углич.

— В Углич, брат мой Геласий.

— По чьей воле, святейший владыко, ежели сие не тайна?

— Токмо по воле Господа Бога, брат мой.

К патриарху подошли князь Василий Шуйский, дьяк Елизар Вылузгин, окольничий Андрей Клешнин. Патриарх осенил всех крестным знамением:

— Будьте верны в своих помыслах Господу Богу, дети мои. Аминь.

Князь Василий посмотрел на патриарха угрюмо. Он был не в духе. Умный, но изворотливый и коварный по натуре, Шуйский и сейчас, казалось, что-то замышлял против Иова. И патриарх не ошибся. Шуйский сорвал на Иове свою досаду:

— Владыко святейший, зачем ты дал государю совета отправить меня в Углич? Сие не воля царя, а твоё понуждение.

Вопрос с вызовом был неприятен патриарху. И сам он по себе рождал встречный вопрос: кто уведомил Шуйского, что он направлен в Углич по совету патриарха? Почему Шуйский досадует, когда может сильно ущемить Годунова, если в Угличе выявится злой умысел. А Шуйский ждал ответа. И патриарх сказал:

— Ты волен, князь, на меня досадовать. Но, помня о твоей чести духа, о неподкупности и справедливости, я и просил государя...

Шуйский, казалось, был удовлетворён ответом Иова. И всё-таки характер проявил:

— Бог свидетель, я любил царевича Дмитрия. Но тебе, святейший, не надо было делать из меня дьяка Разбойного приказа.

— Упаси Боже, князь. Но от такой чести не отказывался даже князь Фёдор Мстиславский, которого намерен был послать в Углич правитель. — Иов вспомнил Мстиславского не случайно: соперничал с ним Шуйский. И теперь из кожи постарается вылезти, лишь бы в чём-то превзойти соперника.

— Спасибо за доверие, святейший владыко. Да позволь нам отправиться в путь, — произнёс князь Василий более доброжелательно и поклонился патриарху. И все поклонились.

Патриарх сделал усталый жест.

Вскоре лишь пыль лёгким облаком поднималась над дорогою, где катили кареты Шуйского со товарищами.

Иов въехал в монастырь. Его встретил архимандрит Алексий с братией. Встреча была торжественной. Монахи вынесли святую икону святые мощи, хоругви. Возле собора расположился хор. Монахи исполняли тропарь — Песнь хвалебную святого епископа Мидиоланского: «Тебе Бога хвалим... с нами Бог... Тебе Господа исповедуем». Патриарх любил эту песнь, сам исполнял её во время праздничных литургий. И хотя он смертельно устал, сказывались две бессонные ночи и душевные страдания, Иов всё-таки не смог отказать монахам присутствовать на молебне в его честь. Он сошёл из кареты, благословил Алексия, сказал ему:

— Брат мой, веди службу, как задумал, — и направился к открытым вратам собора.

...Патриарх Иов прибыл в Углич только на пятый день пути. Он вынужден был задержаться в Калязине более, чем рассчитывал. Силы старца оказались не беспредельными, и он слёг.

Кортеж патриарха появился в Угличе майским полднем двадцать пятого числа. Слуги государевы уже зачищали допыт. Князь Василий Шуйский в тот же день навестил патриарха, который остановился в палатах угличского архимандрита Арсения.

Был Василий Шуйский смиреннее, чем при встрече в Борисоглебском монастыре. Иов даже удивился перемене. Разговаривал князь вяло, словно засыпая. И слова ложились несвязно. И всё же, ещё не выслушав до конца, патриарх понял по поведению Шуйского одно и главное: события в Угличе развивались так, что в них не мог быть замешан правитель Борис Годунов. И вся вина в смерти царевича Дмитрия ложилась на его дядю князя Михаила Нагого и на мамку царевича боярыню Волохову. Да и коноводом расправы над служилыми людьми явился опять-таки боярин Михайло Нагой. По его наущению угличские горожане расправились с дьяком Михаилом Битяговским, его сыном Данилой и товарищем Данилы Никитой Качаловым. Князь Нагой стал виновником смерти угличских дворян, жильцов, посадских людей и пономаря.

— Справа такая, что Михайла Нагой и Битяговский долгие дни сварились из-за царевича, — рассказывал Шуйский. — Дьяк Битяговский требовал, чтобы князь удалил от царевича злостного ведуна Андрюшку Молчанова, коего сам привёз с чёрным умыслом из села Чертанова. Битяговский и Нагой многажды дрались меж собой, лики кровенили, потому как князь денно и нощно зелье смертно пил и со многими ведунами гульбища устраивал, наговоры на государя клал. А ещё чернокнижием блудодействовал, моренья промышлял. За что ещё при государе Иоанне Васильевиче на кол едва не угодил.

Иов слушал внимательно, косноязычие Шуйского не помешало ему высветить суть. Обычно добрые глаза патриарха налились свинцовой тяжестью гнева. Всё услышанное от князя Василия было чудовищным и непростительным. Миловать князей Нагих было невозможно, потому как и брат Михайлы Григорий был виновен в злодействе.

— А како же падучая себя показала? — спросил патриарх.

— Ноне в апреле два припадка уже приключались с отроком. В первом разу царевич кинулся на мамку боярыню Волохову и покусал её вельми. Все руки в кровь и за щёки — дважды. И глаз перстом указательным пытался достать, да токмо утопил его. А второй раз, как падучей прийти, кошку ухватил да, катаясь с нею долго по земле, удушил — и отнять не смогли. А как расправился с кошкой, камень схватил с куриное яйцо и проглотить пытался.

Иов понял, что Шуйский говорит правду. Сам не мягкосердый, князь был в смятении. Однако патриарх нашёл нужным утвердиться в том, что сказал Шуйский через клятву.

— Князь Василий, волею Всевышнего аз веду тебя в собор.

Шуйский не спросил, зачем он должен идти в храм, лишь склонил голову, показывая готовность. Он помог патриарху облачиться в мантию. И вскоре они отправились в собор Святого Преображения.

В просторном храме было необыкновенно тихо и ни души из прихожан. Один церковный служка передвигался как тень, доливая масло в лампады. Горело несколько свечей перед образами. Иов поднялся на амвон, раскрыл двери в алтарь и жестом показал Шуйскому, чтобы он вошёл в святая святых.

Князь догадался, для чего патриарх привёл его в собор. На сердце у него стало зябко, будто выставили его на сквозняк. «Нет, нет, только не сие испытание», — крикнула его душа. Но другой, более мудрый, искушённый, голос шептал, чтобы шёл на испытание подняв голову. И Шуйский поднял её. Он смотрел на патриарха без страха. «Пекись о себе, слуга Божий Иов. Ты далёк от Дмитрия, ты и при жизни не ласкал его. И коль поднялся бы на престол сей скимен, не сносить бы тебе головы, погрыз бы молодыми зубами, как матку Волохову. А Борис? Что ж, с ним князья Шуйские никогда не обнимались. Но в Думе вместе сидят, государством управляют вместе. — Тут Василий лукавил. Да заседали бояре Шуйские в Думе, в приказах служили при должностях, но власти у них было мало. А к ней тянуло. Власть, она как сладкая девка: пока не вкусишь, будет манить. — Да ничего, у нас есть кой-какие козыри. А теперь показывай, патриарх, свою власть».

В алтаре Иов повернулся к Шуйскому, поднял крест.

— Волею Всевышнего тебе, рабу божьему боярину Василию, повелеваю: встань на колени! — Василий послушно опустился. — Целуй крест: всё, что рек в палатах архимандрита, сущая правда. И не ревнуй злодеям, не завидуй, делающим беззаконие. Уповай на Господа и делай добро. Живи на земле и храни истину. — Иов подставил Шуйскому крест для целования.

Шуйский ещё делал поклоны, крестился и шептал:

— Блажен человек, которому Господь Бог не вменит греха и в чьём сердце нет лукавства. — И поцеловал крест.

— Аминь! — ответил Иов.

— Да падут делающие беззакония, низринуты и не смогут встать.

— Аминь!

— От всякого злого пути удерживаю ноги мои, чтобы хранить слово твоё.

— Аминь.

— Вымыслов человеческих ненавижу, а Закон твой люблю!

— Аминь. Да будет дважды закреплена твоя клятва.

— Время Господу действовать. — И Шуйский ещё раз поцеловал крест.

Иов положил на голову князя руку.

— Я спокоен за тебя и за твоё дело, сын мой. Встань. — Иов медленно вышел из алтаря.

Василий поднялся на ноги, но головы поднять не мог. Ложь обременяла его. Он брёл с опущенной головой за патриархом, и в груди у него жгло, будто там на огне плавился кусок свинца.

В соборе ещё было обозначено место, где стоял гроб с телом царевича. Иов подождал возле этого места Шуйского, и, когда он приблизился, Иов повернулся к нему и спросил:

— Здесь стоял гроб убиенного раба божия Дмитрия?

Князя Василия будто чем-то тяжёлым ударили по голове. «Убиенного» было произнесено с такой верою в злодейское деяние над царевичем, что никакого сомнения у князя не оставалось: Иов раскрыл его клятвопреступление. Не в силах вынести разоблачения, Василий рухнул на каменные плиты собора, из груди вырвались рыдания, и он стал биться головой о холодный камень.

Иов сквозь стиснутые зубы прошептал:

— Кайся, раб божий, кайся! Да будешь не прощён, пока не услышит тебя Всевышний. — И всё той же медленной поступью Иов удалился из собора, унося ещё одну долю чужого греха.

«Господи, да не постыжусь, что к тебе взываю; нечестивые же да посрамятся, да умолкнут в аде!» — шептал Иов про себя.

А перед глазами патриарха возникли образы Бориса и Григория Годуновых, дьяка Михаила Битяговского, князя Нагого, боярыни Волоховой, а с ними и князя Шуйского. Кого ещё в сию череду грешников поставит угличский допыт, первосвятитель русской церкви пока не ведал.