Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ИНОКИНЯ АЛЕКСАНДРА

В тесной монастырской келье, где нашла своё пристанище вдовствующая царица Ирина, а теперь дочь Господня инокиня Александра, случалось, ночь за ночью не угасал свет. Не находила покою хозяйка кельи. Бывало, что и молитва, за которой она проводила денно и нощно долгие часы, не помогала ей укрепиться духом в монастырской обители.

В деяниях Святых Апостолов искала она ответ: кто есть брат её венценосный Борис; кто был муж её царь всея Руси Фёдор Иоаннович? И снова не проливался благостный свет на смущённую горем душу. Она не принимала ответы Святых писаний. И тот и другой, близкие ей люди, не вписывались в каноны.

Тогда Ирина-Александра звала послушниц, которые прислуживали ей, и они вместе пели псалмы. Ей становилось тепло от хвалебной песни Давида «В день предсубботний, когда населена земля». Ирина опускалась на колени перед образом Владимирской Божьей Матери и пела:

— «Господь царствует; Он облечён величием, облечён Господь могуществом и препоясан: потому вселенная тверда, не подвигнется».

Ещё не доведя до конца сей стих, Ирина уже ощущала в себе движение свежих сил и пела далее твёрдо и отрешённо от земного бытия:

— «Престол Твой утверждён искони. Ты — от века! Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой, возвышают волны свои...»

Ирина чувствует, как в её душу вливается небесная благость.

— «Но паче шума вод многих, сильных волн морских, силён в вышних Господь.

Откровения Твои несомненно верны. Дому Твоему, Господи, принадлежит святость на долгие дни...»

Мир становился светлее. Появлялась жажда узнать, что там за стенами монастырской обители, как там подвизается братец. И посылала она тайно к патриарху Иову монастырского келаря отца Антония за новостями о брате.

Благочинному отцу Антонию келарство в Новодевичьем монастыре дали по просьбе Бориса Годунова. Келарю выход из монастыря вольный, а Борисово слово открывало Антонию все двери на Москве и за её пределами. Был он вхож и в патриаршие палаты.

Впервые Ирина отправила Антония за новостями в день сыропустной недели в конце февраля, когда Борис уехал из монастыря к царскому трону.

Отец Антоний в свои пятьдесят лет был ещё подвижный, даже вёрткий, имел острый глаз и цепкую память: что увидит, услышит, всё донесёт слово в слово и обрисует. Возвращаясь в монастырь, Антоний проходил в трапезную бывшей царицы, там же вскоре появлялась инокиня Александра, и они без лишних церемоний начинали беседу. Вернее, Антоний рассказывал о всём, что видел и слышал в столице. И первый рассказ его был о том, как Борис въехал в Москву.

— Было ли тебе ведомо, царица Ирина, что твой братец вступил в первопрестольную под звоны всех колоколов...

— Сие мы слышали, — нетерпеливо перебила Ирина. — Что дале?

— А встретили его верноподданные хлебом и солью, золотыми и серебряными кубками, соболями да жемчугами. А он не хотел взять ничего и токмо взял хлеб и сказал: «Мне приятнее видеть богатство в руках народа, а не в казне». Да было потом так: духовенство же, бояре, служилые люди с хоругвями церкви и отечества вошли в Кремль и в Успенском соборе отпели молебен, и боголюбец патриарх Иов сказал: «Славим тебя, Господи, ибо ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдания христиан, преломил их скорбь на веселье и даровал им царя, кого мы денно и нощно просили у тебя со слезами».

Каждый раз рассказы отца Антония вызывали у Ирины слёзы умиления и радости. Ей хотелось увидеть Бориса в новом обличии, посмотреть, не загордился ли, не намерен ли удалиться от народа.

— Да в первый день царь-батюшка Борис недолго был в Кремле, — продолжал свой рассказ отец Антоний. — Он токмо излил благодарность за своё избрание двум виновникам его величания. В храме святого Михаила он пал ниц перед гробом Иоанна Васильевича да перед гробом Фёдора Иоанновича. А потом государь молился над прахом Ивана Калиты и Дмитрия Донского, великих князей всея Руси, прося их быть пособниками в делах царства. — Антоний замолчал.

— Говори, отче, — попросила Ирина.

Но Антоний только хитренько глянул на царицу и, прикрыв глаза, тихо сказал:

— А дале была тайная беседа с патриархом Иовом за стенами Чудова монастыря. И что там говорено, токмо Господу Богу ведомо, а как узнаешь, то тебе, светлейшая, в радость будет.

— Выходит, знаешь, плут, о чём тайно беседовали, — улыбнулась Ирина.

Отцу Антонию сие и надобно было, чтобы царица печали забыла.

— Чего уж Бога гневить, ведаю, — признался Антоний. — А говорили они с владыкой о том, что твой братец не может тебя оставить до светлого Воскресения в одиночестве и возвратится в монастырь.

Ирина вначале обрадовалась известию, а потом и опечалилась: что-то неразгаданное оставалось в поступке брата. И трудно сказать, были ли ответом на загадочное поведение Бориса его дела в Новодевичьем монастыре, когда он вернулся в свою келью.

Борис Фёдорович прожил в стенах Новодевичьего монастыря полтора месяца. И всё это время был занят горячей деятельностью. Он распоряжался каменных дел мастерами, плотниками и другими мастеровыми, которые по его повелению возводили каменные палаты для Ирины. Брат сказал ей:

— Любезная сестрица, я не могу видеть, как ты ютишься в монашеской келье. Дозволь сделать тебе подарок.

— Дозволяю, любезный братец, — согласилась Ирина.

И палаты начали расти не по дням, а по часам. Борис и строитель-художник Конон Фёдоров днями не отходили от стройки. Да были возведены палаты дворцовые с залами, с трапезной, с церковью, которую назвали Амвросиевой.

Ирине была приятна забота Бориса, и палаты ей нравились, и церковь. Но вдвойне было приятнее ей видеть деятельного и оживлённого брата. И всё-таки её что-то постоянно угнетало, заставляло волноваться за его судьбу даже больше, нежели в пору, когда он отказывался стать царём. И отец Антоний за эти полтора месяца, пока Борис Фёдорович был озабочен делами стройки в монастыре, чуть ли не каждый день отлучался в Москву по «келарским делам». Ирина просила его собирать вести о том, как народ, как бояре, дворяне, служилые люди принимали присягу царю, с усердием ли целовали крест в верности Борису Годунову. И радоваться бы рассказам Антония:

— И всё сие было боголепно перед славною Владимирской иконой девы Марии, а то и у гроба святых митрополитов Ионы и Петра. Они клялись не изменять царю ни словом, ни делом, не умышлять на жизнь и здравие державное, не вредить ему ни ядовитыми зельями, ни чародейством.

— А что же ты не скажешь о Симеоне Бекбулатовиче, о его грешных происках? — допытывалась Ирина у Антония. — Сказано о нём в Соборной грамоте?

— Сказано, государыня. И не велено думать о возведении на престол бывшего великого князя Тверского Симеона Бекбулатовича или его сына. — Правда, Антоний не знал всей сути тайной беседы Иова и Бориса в Чудовом монастыре, поэтому и о Симеоне говорил туманно.

Но в тот день, когда Иов и Борис скрылись в Чудовом монастыре, у них был долгий и острый разговор о князе Тверском Симеоне. Тогда Годунов долго убеждал патриарха не писать в грамоте о Симеоне. И выходило, что Борис оставлял возможность Симеону при благоприятном случае подняться на престол. Иов, однако, был твёрд и настоял на том, чтобы записанное в Соборной грамоте его рукою, дошло до народа. А патриарх писал, чтобы никто не имел с Симеоном тайных сношений и переписки, чтобы доносили о всяких попытках заговоров и говорили об этом без жалости к друзьям и близким.

— Наша строгость от Господа Бога, — утверждал Иов, — мы не должны позволить людям сеять смуту в благодатное время. И пусть бояре, чиновники думные и посольские обяжут себя быть скромными в делах и тайнах государственных. Судиям не кривить душой в тяжбах, казначеям не корыститься царским достоянием, дьякам не лихоимствовать.

— И ещё запомни, сын мой: не противоборствуй тому, что делает церковь, — или наставлял или просил Бориса патриарх. — Все наши истины во благо державы и твоё. А девятого марта Собором мы будем просить Всевышнего, дабы снизошёл он возложить на тебя венец и порфиру. И установил на веки веков праздновать в России 21 февраля 1598 года от Рождества Христова день Борисова воцарения. И я просил Думу Земскую утвердить данную монарху присягу Соборной грамотой. И чтобы все чиновники не уклонялись ни от какой службы, не требовали ничего свыше достоинства родов и заслуги, всегда и во всём слушались указа государева и приговора боярского, чтобы не доводить государя до кручины. — Иов умолк и смотрел на Бориса Фёдоровича, ждал, что скажет в ответ.

А у того было что сказать. Он всё-таки супротивничал, «противоборствовал». И не столько патриарху и церкви — они всё разумно решали, — сколько Думе Земской, которая без его согласия сделала прибавление к избирательной грамоте. Оно, по мнению Бориса Фёдоровича, было в ущерб народу.

— Не кладите на мою душу грех перед Господом Богом сим прибавлением. Духу моему противны слова: «Всем ослушникам Царской воли неблагословение и клятва от Церкви». Ну сие ещё нужно. А дале, Боже мой: «Месть и казнь от Синклита и Государства, клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнёт противоречить деянию Соборному и колебать умы людей молвами злыми...» — На удивление, Борис повторял всё как по-писаному, услышав прибавление к избирательной грамоте всего один раз. — «...Кто бы он ни был, — продолжал царь, — священного ли сана или боярского, думного или воинского, гражданин или вельможа: да погибнет и память его во веки!» — И Борис Фёдорович твёрдо произнёс: — Отче владыко святейший, сему не должно быть! Противится душа. Что за царствие, если казни, опалы, разорение граждан, доносы, клевета, лицедейство! Нет, быть государем в таком царстве не хочу!

Иов не возражал Борису Фёдоровичу. Он знал своё дело твёрдо: избирательная грамота с прибавлением к ней будет утверждена во благо государства и народа, его населяющего. Но об этом он не стал говорить Борису Фёдоровичу, сказал, как ему казалось, о более важном:

— Сын мой, грамота на нашей совести, а тебе надо печься о ином. Время не терпит, пора венчаться на царство.

Однако и в этом побуждении Иова Борис Фёдорович увидел то, что расходилось с его душевным расположением и чувствами.

— Отче владыко, как можно в такое тревожное для державы время думать о венчании и пирах, — возразил Борис Фёдорович. — В сей миг по грамоте воеводы Оскольского выходит, что крымский хан Казы-Гирей собирается на нас в поход. А мы и ухом не ведём, чтобы встать на защиту рубежей.

— Ведомо и мне сие, сын мой. Казы-Гирей достоин наказания. Он нарушил договор и выдвинул орду несметную и ещё семь тысяч султанских воинов. Да будет мною сказано, а тобою выслушано: сей случай — причина неотложного твоего венчания.

— Нет и нет, отче владыко, — стоял на своём Борис Фёдорович, — токмо после усмирения Казы-Гирея, даст Бог, состоится венчание!

И как ни доказывал патриарх важность венчания до похода на татар, Борис Фёдорович остался непреклонен. С тем и уехал в монастырь к сестре.

Иов хотя и негодовал на Годунова, но в душе восхищался им: желает взойти на престол в венце славы, победителем крымского хана. А если не победит? Да что там победа?! Ещё и до неё Борис Фёдорович может опорочить своё имя. А ну как не пойдут за ним, за невенчанным царём, ратные люди?! Знал Иов и то, что боярская Дума сейчас будет чинить препоны государю невенчанному. «Да нет, не дам творить препоны, не дам!» — жёстко повторял Иов. И уже думал о том, как помочь царю собрать ополчение в защиту отечества. Иов знал свою силу и был уверен, что поможет царю поднять Русь против извечного врага.

Завершив главные работы в Новодевичьем монастыре по палатам Ирины, Борис Фёдорович вернулся в Кремль 20 апреля и сразу же велел созвать бояр на заседание Думы. Как и предполагал Иов, бояре оказались не очень-то сговорчивы. Дума заседала три дня. Сидели в Грановитой палате. При царе Фёдоре чаще собирались в Столовой палате. Борис Фёдорович решил по-иному: все государевы дела должны вершиться в отвечающих сему рангу хоромах.

Да, видимо, боярам понравилось сидеть в сияющей красотой и боголепием Грановитой палате. Не торопились они решать государево дело. Три дня толкли воду в ступе, а своего слова, быть или не быть ополчению, не сказали. Патриарх уже готовился упрекнуть тех, кто отлынивал от выполнения воли государя. И упрёк мог прозвучать сурово. Считал патриарх, что собравшиеся в палате «сыны отечества» не хотят идти в поход, забыв, что во мнении россиян могут стать изменниками. И встал патриарх, чтобы сказать своё слово, да в сей миг в Грановитой появился боярин Семён Годунов и принёс весть о том, что в Москву везут пленного татарина, которого отловили казаки. Вот-вот и в Кремль приведут.

Боярин Семён не огласил весть, а только царю шепнул. Царь патриарха позвал, и покинули они втроём палату. Когда же, после допыта пленного, стало ясно, что нашествие орды Казы-Гирея неминуемо, Иов сказал царю:

— Сын мой, государь-батюшка, сей же час, до вечерней звёзды, скажи своё государево слово боярам. Да чтобы последнее. Ан нет, так я речь поведу ввиду опасности для державы.

— Спасибо, отче владыко, — ответил Борис, — как бы я без такой опоры?

Вернувшись в палату, Борис Фёдорович взошёл на трон и сел на него не таким, каким выглядел несколько минут назад. Бояре, думные дьяки увидели истинного государя: властного, непреклонного и твёрдого. Он смотрел на бояр сурово, и они становились под его взглядом словно бы меньше, не такими своевольными. Они почувствовали его превосходство над ними и смирились со своей участью. И, ещё не зная, что скажет в последнем своём слове царь, готовы были опрометью выполнять его повеление.

Борис Годунов и всегда был таким: влиятельным, властным и смелым. Да прежде сие не все хотели замечать. Теперь же — ого! Попробуй не заметить. Вон боярин Семён Годунов, царский благохранитель, диким коршуном смотрит, жертву выбирает.

В Грановитой возникла пугающая тишина. Да непредсказуемо могла взорваться, если бы затянувшуюся паузу не нарушил голос патриарха:

— Государь всея Руси Борис Фёдорович, Дума ждёт твоего повеления, готовая мудростью своей послужить отечеству.

«Ой да молодец, отче владыко, как ты племянника моего поддерживаешь в трудный миг», — мелькнуло у Семёна Годунова. Да слушать нужно было государя. А он, сжимая подлокотники трона, твёрдо и весомо сказал:

— Воля моя, бояре, наказать хана Казы-Гирея за дерзость. Нам ли терпеть его происки. А вы приговаривайте: быть ли походу на Казы-Гирея, быть ли ополчению? Жду приговора. Да не мешкайте! Нет у нас ещё трёх дён!

Слова Бориса Фёдоровича — государя падали на спины бояр словно тяжёлые камни, угнули им головы, шапки горлатные вот-вот падать начнут. Да не продержишь долго голову угнувши, смотреть надо правде в глаза. Иову вон, боярину Семёну тоже. Но прежде всего — царю Борису. Невенчанный, а крепко ухватил.

Патриарх Иов уже отметил: утвердит Дума повеление государя. И Семён Никитович свою мету положил на тех, кто глаза спрятал, у кого тайные мысли бродили против ополчения. Да мало таких, мало. И хорошо. «И правильно», — решил дядька царя. Да будто подтолкнул лису печатника-дьяка Василия Щелкалова, чтобы, соблюдая чин, сказал то, что следует после утверждения царской воли, а то, что бояре признали над собой царскую волю, видно было по кислым лицам. Вон и князь Фёдор Мстиславский согласно закивал головой: быть ополчению против Казы-Гирея.

И сказал Щелкалов Думе:

— Да утвердивши царское повеление, следует нам указ воеводам составить и разослать немедля с гонцами, требуя от них резвости в службе и поспешания во времени. — Сказал и на царя посмотрел без боязни. Да будто говорил: «Ты уж, государь-батюшка, прости за лисье пронырство. Бес попутал, как на Красную площадь бегал, кричал за Думу. Верой и правдой отныне служить буду».

«Ну служи, служи», — смягчив взгляд тёмных глаз, ответил Борис Фёдорович. Да отвернувшись от Щелкалова, подумал: «Лестью прожжённому легко каяться. Ан заслуг твоих не забуду».

Вечером, сразу же после третьего, и последнего, заседания Думы, а было это 1 мая, Борис Фёдорович уехал в монастырь к сестре. Отправился он в сопровождении большой свиты. Ехали с ним сын Фёдор, и жена Мария, и дочь Ксения. Мария была менее сурова, но печальна. Её пугал предстоящий поход супруга на крымского хана. Зато юный Фёдор смотрел вокруг гордо, радостно: отец едет воевать татар. За царской семьёй следовали в каретах вельможи — князья Трубецкой, Глинский, Черкасский, Шестунов, бояре Сумбуловы, Годуновы — родня царя. А при царевиче Фёдоре — дядька Иван Чемоданов, умный и ловкий в военном деле человек. Всю эту свиту Борис Фёдорович представил сестре.

— Любезная сестрица царица-инокиня, мне судьба велит покинуть Москву, а им дано охранять твой покой. Сие твои верные слуги, — показал Борис Фёдорович на вельмож.

— Сердечный братец, что за слова ты говоришь? Зачем тебе уезжать из Москвы?

— Россияне идут воевать крымского хана дерзостного, орда коего ищет Москвы. Где же мне быть в столь опасный час для державы?!

Ирина заплакала, стала горестно причитать. Борис Фёдорович видел её такой и прежде. Его сердце зашлось от жалости к сестре. Он знал, что его сестра медленно увядает. Она часто говорила ему, что ей каждую ночь снится царь-батюшка, супруг Фёдор, и зовёт к себе. «А мне уж и пора, я рвусь к нему», — признавалась Ирина.

Прощание с сестрой было тягостным, будто уходил от неё навсегда.

— Мы скоро встретимся, сестрица, — утешал Ирину Борис Фёдорович.

— Береги себя, любезный братец, — говорила на прощание Ирина. — Воевод достойных собери в поход.

Борис не поленился рассказать о воеводах, знал, что это порадует сестру.

— Воеводство распределю без помех, любезная. Почётное дам царевичу, а боевое пяти князьям сильнейшим. И быть в главной рати Фёдору Мстиславскому, а в правой руке князю Василию Шуйскому, в левой же — Ивану Голицыну. Сторожевой полк отдам князю Трубецкому, а передовой — Дмитрию Шуйскому. — Борис Фёдорович рассказывал о ратных силах охотно да со знанием дела, о воеводах говорил, помня их достоинства. А и пошутить сумел: — Ещё едут со мной сорок четыре стольника, да двадцать стряпчих, да почитай три сотни жильцов! Сила-то какая! — весело рассказывал Борис Фёдорович. Да всё, чтобы развеселить сестру. И ни словом не обмолвился, сколько будет войска. Только от воспоминания о нём под сердце царя подкатывался холод страха. Вдруг не соберёт он нужное войско, вдруг тем, что соберёт, не сумеет устрашить хана, и тот ринется в битву. Не хотелось Борису Фёдоровичу губить жизни молодых россиян в ненужной державе войне с ханом. И думал он, искал пути, как одолеть хана Казы-Гирея военной хитростью, а какой, сие до поры было его, государевой, тайной.

...И начал Борис Фёдорович собирать бессметную рать под Серпухов на Оку, такую же могучую, как собрала Русь Дмитрию Донскому на Мамая.

Позже, когда воеводы и царь покинули Москву, царица Ирина многое узнала помимо того, чем поделился с нею брат. Вездесущий отец Антоний выведал через свою монашескую братию, сколько провианта-корму ушло вслед войску.

— Уж ты поверь мне, матушка, — докладывал отец Антоний, — десять тысяч возов корму со всей Руси доставлено под Серпухов. Да сим кормом пятьсот тыщ воев можно напитать.

Ирина улыбалась выдумке отца Антония. Но на душе у неё становилось легче.

А время шло. И вскоре пришли вести с Оки о том, что Борис Годунов одержал беспримерную победу над сильным врагом. И в той победе главное было в милости Божьей войску. Не потеряла Русь-матушка ни одного убитого воина, но татарская орда в страхе и растерянности ушла-укатила из российских просторов. Мало того, хан Казы-Гирей тут же дал согласие заключить союзную грамоту.

В те дни многие в России и за её рубежами ломали голову, как это царю Борису Годунову удалось выиграть без сражения военную кампанию против более чем стотысячной орды крымских татар, усиленных турецкими янычарами. И было чему удивляться, да прежде всего надо было дивиться могуществу России.

Когда послы хана ехали к русскому царю в сельцо Кузьминское и вели их по дорогам и взгорьям, всюду они видели, почитай, на дневной переход русские рати, числом тьма-тьмущая. Придя в шатёр Бориса Фёдоровича, послы своё плели, дескать, и у них орда солнце затмила. Ан нет, ложь проглядывала через страх послов. Дрожали они пред лицом русского царя. С дрожью в ногах и в орду вернулись. И счёл за лучшее Казы-Гирей уйти подальше от войска русского, претерпев позор и упрёки турок, литовцев, поляков да шведов. Все они в случае успеха Крымской орды поспешили бы на Русь погреть руки. Не удалось. Да не впервой уходили враги при Борисе Годунове от границ России несолоно хлебавши.

— А уж какое угощение русскому воинству было. Пятьсот тысяч воев три дня пировали в поле, мёдом, брагой да винами угощались, — рассказывал Ирине отец Антоний после своего очередного похода в Москву.

Ирину потешал келарь Антоний. А чаще всего радовал своими вестями. И как не ликовать от победы над ханом, как не порадоваться щедрости государя. Эти пятьсот тысяч ратников теперь за своим царём в огонь и в воду пойдут. И шутила от волнения Ирина над Антонием:

— Отец благочинный, а ты не вкусил вина на том пиру?

— Пригубил, матушка, за победу, ан не на поле брани, а в Москве, в питейном доме на Облепихином дворе.

Но жизнь довольно редко радовала царицу-инокиню. И перед тем, как возвратиться из похода царю Борису, приехал в монастырь патриарх Иов. Благословив Ирину, Иов глухим голосом поведал ей:

— Токмо что вернулся из западных областей наш человек (Иов не назвал имени Луки Паули), узнал он там, что в Москве готовится заговор, а управляют им из Литвы и Польши.

— Боже Всевышний, спаси и сохрани нас, — воскликнула Ирина. — Что же случилось, владыко святейший?

— Ещё не случилось, матушка. На всё воля Божья. Но и наше бдение полезно. Помните, как кто-то прочил на престол России тверского великого князя Симеона Бекбулатовича? Ну так он ослеп и о троне уже не думает. Теперь прошёл слух, что нашли нового «законного престолонаследника» — казанского царевича Симеона Шигалеевича.

— Ах, мошенники! Господи, ну зачем ты отпустил любезного братца не венчанным на царство, — в сердцах воскликнула Ирина.

— Слёзно просили твоего брата, слёзно! Ан ни в какую! Упрям, аки осляти!

— Что же теперь будет, владыко? — в отчаянии спросила Ирина. И, поднявшись со скамьи, строго спросила: — Чего вы ждёте, владыко? Шлите гонцов к царю! Да пусть вернётся с войском в Москву и защитит себя!

— Успокойся, царица-матушка: те, кто затеял злой умысел, сейчас рядом с царём, но войска под ними нет. Не страшны они государю в чистом поле. Там на батюшку государя всё войско молится и не даст в обиду.

— Дай-то Бог, святейший! Но указать бы на заговорщиков царю. Да и дядюшку Семёна Никитыча уведомить, заступника и радетеля.

— Ему сказано, матушка. Да в тайник души его не заглянешь, глубок вельми. Что там решил боярин Семён? Но рек мудро: когда враг на пороге и с ним надо вступать в бой, заводить ссоры в доме да сводить счёты — негоже.

— Дядюшка и правда умён. И печётся токмо о пользе державы. Но хан покидает наши пределы, святейший. Что там видно за сим?

— Вижу тишину и покой в державе, россиян — в трудах Божьих.

— А заговорщики?

— Прибавление к избирательной грамоте образумит многих рьяных зачинщиков смуты. У нас же одна забота: венчание государя-батюшки. Да скорое. И ты, матушка, упрекни братца, пусть не коснеет.

— Я скажу Борису Фёдоровичу: и моему терпению пришёл конец. Что за государь без венца и скипетра державного? Так и державу осиротит. Нет, крестным целованием добьюсь своего, — волновалась царица-инокиня.

— Твоё слово, матушка, снимает с моей души груз сомнений. Всевышний свидетель: мы всё делаем во благо Руси.

Прощаясь с Ириной, патриарх попросил:

— Матушка царица, помолись Матери Божьей Предвечной за скорое возвращение государя. И я преклоню колена...

Молитва их дошла до Бога, и Борис Фёдорович вскоре вернулся в Москву. Встреча была пышной, торжественной и шумной. Иов сомневался: нужно ли, уместно ли подобное сияние встречи? Но, поразмыслив, согласился: нужно. «Ты не скрыл, но умножил талант свой в сём случае удивительном, ознаменованном более, нежели мудростью. Государство, жизнь и достояние людей — цель достойная. Мы видим славу твою, но ты благодаришь Всевышнего. Благодарим его вместе с тобой!» — сказал патриарх в миг торжественной встречи царя Бориса Годунова.

А первого августа боярская Дума утвердила Соборную избирательную грамоту. Своими подписями скрепили её сам царь, патриарх, все святители, бояре, окольничие, знатные сановники, думные дьяки, дворяне, архимандриты, игумены, многие торговые да выборные горожане. И не было среди этих почти пятисот подписей — двух. Не приложили к ней руки митрополит Казанский Гермоген и архимандрит Псково-Печерского монастыря Иоаким. Оно конечно, две подписи пустяк, но говорят, что и в малую щель может вытечь прекрасное вино. И проглотил Иов горькие пилюли от Гермогена и от Иоакима. Но в миг утверждения избирательной грамоты печатями всё-таки воскликнул:

— Я радуюсь! Мудрость человеческая сделала всё, чтобы утвердить союз между государем и державой.

В этот же час был окончательно определён день венчания Бориса Фёдоровича. Он пожелал, чтобы это событие произошло в день празднования Нового года.

Накануне венчания царь Борис Фёдорович приехал вечером к сестре. Ирина уже всё знала о событиях в Кремле и была рада, что скоро Русь увидит своего царя-батюшку в венце. Но пуще была рада тому, что увидела любезного братца, встретила его по-матерински:

— Сокол ты мой ясный, как долго пропадал! — Глаза Ирины, несмотря на годы, всё ещё прекрасные, туманящие разум, на сей раз светились нежностью. — Я молилась денно и нощно, чтобы Бог даровал тебе победу над врагом.

— Спасибо, любезная сестрица. — Царь Борис опустился на колени перед Ириной, взял её руки, целовал их и просил: — Благослови меня, сестрица, своею лёгкою рукой. Хочу услышать твоё напутствие на царствие Российское.

— Благословляю тебя, любезный братец, быть отцом народам России. И пусть в державе не будет ни бедных, ни сирых. И чтобы матери не плакали по убиенным сыновьям, чтобы всякий день был на столе хлеб насущный... — Ирине многое хотелось сказать брату, но сердце её размягчилось — и она заплакала, говорила сквозь слёзы: — Правь державой, мой братец, так, как правил до сего дня. — Её лёгкая рука гладила голову брата. И было это их последнее душеизлияние. Последнее...

— Любезная сестрица, уважь мою просьбу, приезжай завтра на венчание. Мне без тебя невозможно венец получать.

— Я буду рядом с тобой, братец, — пообещала она, а потом не раз жалела, что дала согласие.

...Ирина уехала в Москву ранним утром. Она была в строгом монашеском одеянии, её сопровождали послушницы.

В течение всего обряда венчания Ирина скорбела, но не радовалась. Ей было не по душе оттого, что брат её так пышно, будто для похвальбы, обставил своё венчание. Он принимал дары Мономаховы из рук патриарха Иова с таким торжественным видом, что Ирине стало стыдно. Она не узнавала вчерашнего любезного братца. И совсем плохо стало Ирине, когда, забыв церковный устав, Борис воскликнул среди литургии: «Отче владыко святейший, патриарх всея Руси Иов! Бог мне свидетель, что в моём царстве не будет ни сирого, ни бедного! Отдам и сию последнюю рубаху!» И Годунов стал трясти своими царскими одеждами.

«Братец любезный, да что с тобой? — кричало всё в душе Ирины. — Вчера мы с тобой разве о похвальбе говорили?! Да важно ли великим казаться?! Надо им быть!» Лицо Ирины стало страдальческим и, может быть, впервые в жизни — суровым. У неё появилось желание покинуть торжество. Но она набралась терпения и слушала, что ещё скажет новый государь. И она утешилась тем, что брат дал важный обет щадить жизнь всех своих противников, всех «внутренних татей» и только удалять их в «пустыни Сибирские».

Удивительного в этот день венчания государя она увидела много. Народ принял Бориса с неописуемым восторгом. Не было ничего подобного, когда венчали на царство её супруга, Фёдора. В церковных дверях Бориса осыпали золотыми монетами. И кто бы? Сам князь Фёдор Мстиславский, который, Ирина сие хорошо знала, тоже тянулся к короне. «Боже милостивый, как всё лицемерно в сём мире», — подумала с горечью Ирина. И ей стало не так стыдно за брата, потому что он был заложником лести.

В день венчания царя Ирина покинула Кремль поздним вечером. Сентябрь был ласков. Москва встречала Новый год торжественно и благочинно, с весельем и утехами. Своё венчание Борис Фёдорович отметил повелением пировать в его честь двенадцать дней. Борис Годунов повелел освободить от налогов казённых земледельцев, наградил двойным годовым жалованием всех служилых — воинских и гражданских людей; купцам московским разрешил торговать беспошлинно два года, а всем господам повелел платить крестьянам законно и безобидно за труд.

Порадовало Ирину то, что брат так и не стал злопамятен. Ведь знал он, что кой-кто из бояр чинил ему козни, мешал на престол взойти. Ан нет, не ожесточился против них, а ещё чинами наградил. «Вот токмо напрасно родню сразу стал возвеличивать, — сочла Ирина. — Ишь как размахнулся, дядьке Дмитрию Ивановичу Годунову — конюшего, Степана Васильевича — в дворецкие. Помедлил бы. Не обернулись бы твои старания прахом и суетой», — сетовала Ирина, покидая Кремль.

А как выехала из Троицких ворот да показалась на Пречистенской улице, тут и бросилась к её карете молодая, с рыжими волосами женщина. Глазищи ярко-зелёные, сама гибкая, словно лоза. Прыгнула она на ходу в карету и зашептала скороговоркой:

— Венценосная дочь Всевышнего, не гневайся на меня за самовольство. Хочу, чтобы ты молилась за брата своего кровного. Ждут его великие испытания. Через два года ворог смертный объявится, вскормленный боярами; через три года мор придёт на Русь. Мученическая жизнь у брата твоего близится. Бог испытания шлёт. Молись за него, матушка, облегчи его страдания, — закончила Катерина и хотела карету покинуть. Да удержала её Ирина.

— Знаю тебя, ведунья. Ты уже вставала на пути моего брата, ведала ему судьбу. Сбылось твоё первое слово. Скажи и мне, что ждёт меня!

Катерина отрицательно покачала головой.

— Скажи, — настаивала Ирина. — Прояви доброту души, как к мужу моему проявила, защитив его след.

— Не пожалеешь?

— Как на духу перед Богом!

Глаза у Катерины в щёлочки превратились, побледнела она и тихо сказала, показывая на небо:

— Вон белый голубь летит. Скоро и ты вознесёшься. Да и осталось тебе четыре лета...

— Четыре лета! — испугалась Ирина. — Господи, за что, за какие грехи держишь меня на земле! — И хотела крикнуть Катерине: «Не хочу! Не хочу боле...» Да ведунья легко выпрыгнула из кареты, побежала к дому с палисадником, скрылась за кустами. Да только и было видно в открытую дверцу, как опускался туда же к дому с палисадником белый голубь.

Царица-инокиня взялась неистово молиться. С молитвами и в монастырь вернулась, да всё спрашивала себя: « Была ли белка-то? Да может, привиделся рыжий хвост?» Про Катерину она уже забыла. И только помнила слова: «Молись за братца, матушка!»