Купание голышом

Двадцать три

Джои и Мик Странахэн ждали, пока арендованный Корбеттом Уилером «Фалькон» приземлится в аэропорту Тамайами. Корбетт вышел из самолета в длинном черном плаще гуртовщика и кожаной шляпе с широкими полями над облаком светло-рыжеватых волос. Он щеголял пышной неухоженной бородой и опирался на узловатую палку, вроде тех, какие предпочитают рыболовы-форелисты. Двумя дюймами выше Странахэна, Корбетт Уилер пожал ему руку так, будто они заключили тайное деловое соглашение с высокими ставками. Затем мускулистой рукой обхватил сестру и кружил, пока она не захихикала. По дороге на Диннер-Ки он настоял на том, чтобы показать им поляроидные снимки призовой овечки по кличке Сэйлин, новозеландско-восточно-фризской помеси, которая выстояла в мучительной борьбе с копытной гнилью и стала самой плодовитой производительницей Корбетта.

— Ну разве не великолепна? — восхитился он. Мик и Джои решили счесть его вопрос риторическим.

— Это самые миролюбивые создания на всем белом свете, — доверительно сообщил Корбетт Уилер Странахэну. — Может, тебе это покажется странным, но мне их общество намного приятнее человеческого.

Странахэн ответил, что прекрасно его понимает.

— Никакого противоестественного влечения, если ты об этом думаешь, — твердо прибавил Корбетт. — Спроси у Джои, если не веришь.

— Это правда, — сказала она. — Корбетт предпочитает женщин. Был помолвлен… сколько, три раза или четыре?

Он покаянно кивнул:

— Со мной совершенно невозможно жить. Тоскую по одиночеству.

— Тогда тебе понравится остров, — сказал Странахэн.

— Да, но сначала корабль!

— Рвешься в бой, — отметила Джои. Корбетт Уилер прикоснулся к шляпе:

— Для тебя — все, что угодно, сестренка.

Через три часа, после энергичного набега на торговый центр «Галерея», они стояли на корме «Герцогини солнца» в Порт-Эверглейдс и ждали заката солнца. Брат Джои смотрел в воду, тыкал палкой через перила и говорил:

— Христос всемогущий, поверить не могу, что ты не разбилась при падении.

— Я его превратила в нырок, — объяснила Джои. — Спасли четыре года в сборной колледжа.

Странахэн заметил, как она отшатнулась от перил. Когда он спросил, все ли с ней в порядке, она ответила:

— Просто жутковато, вот и все.

— Мы не обязаны это делать, — сказал он.

— Черта с два мы не обязаны.

Корбетт Уилер, все еще глядя на воду, присвистнул:

— Я бы на твоем месте не выжил.

— Ты бы на моем месте, — парировала Джои, — не вышел замуж за урода, который скинул бы тебя за борт.

Ее брат пожал плечами:

— Отношения между людьми — сложная штука. Потому я и предпочитаю скот.

Странахэн наблюдал за извивающейся вереницей буксиров, барж и рыболовных судов. Перекрестные волны разнообразят его поездку на ялике.

— Ты арендовал все судно? — спросил он Корбетта Уилера.

— Только на ночь.

Джои спросила, во сколько это ему обошлось, и Корбетт посоветовал ей не лезть не в свое дело:

— Один двигатель все равно на ремонте, так что круизная линия была просто счастлива. Завтра они сдают нижнюю палубу для бар-мицвы![52]

Джои надела бейсбольную кепку и солнечные очки, чтобы ее не узнали члены экипажа. Если верить газетам, после ее исчезновения Чаз предоставил фотографию, которую размножили и раздали всем, от капитана до юнги.

Она подняла пару больших пакетов из магазина:

— Мик, ты готов?

— Может, сначала по коктейлю? — жизнерадостно встрял ее брат.

— Аминь, — произнес Мик Странахэн.

Тул сел у кровати Морин и прошептал:

— Эй, привет.

Ее глаза наполовину открылись. Когда она улыбнулась, Тул заметил, что ее губы покрылись пятнами и обветрели. На секунду он заподозрил, что она заболела из-за мяса аллигатора, которое он принес в прошлый раз.

— Чё случилось? — спросил он.

К ее ноздрям вела кислородная трубка. Над перилами кровати висел пластиковый пакет с жидкостью, которая через другую трубку капала в дырку на ее правой руке.

— Самочувствие изменилось, — еле слышно произнесла она.

Тул попытался сглотнуть, но обнаружил, что не получается. Он посмотрел на жестянку у себя на коленях.

— Я тебе лимонного пирога принес.

— Спасибо, Эрл. Может, попозже.

— Чё творится? — Он был встревожен и сбит с толку.

— Ничего не творится. Все идет так, как должно идти.

— Чё — все? Чё должно идти?

— То вверх, то вниз, Эрл, — сказала Морин. — Хорошие дни, плохие дни.

Она потянулась и разгладила блестящую шерсть на его руке. Он так крепко вцепился в кровать, что побелели костяшки.

— Как твой охранный бизнес? — спросила она. — Расскажи, как вчера прошла твоя важная встреча?

— Отдохни, — сказал Тул. — Больше не разговаривай.

Он положил пирог на тумбочку и сгреб телевизионный пульт. Он листал каналы, пока не нашел передачу про белых пеликанов, — подумал, что пеликаны могут заинтересовать Морин. Он вспомнил, как она рассказывала, что любила наблюдать за птицами, пока не заболела. Вспомнил, как она говорила про тот день, когда заметила краснолобого дятла, он вроде красноголового дятла, только их на земле почти не осталось. Поэтому Тул решил, что не ошибется, если выберет передачу про птиц.

И действительно, Морин тут же оторвала голову от подушки и устроилась повыше.

— Ты слышал, Эрл? — спросила она. — Оказывается, белые пеликаны мигрируют из Канады до Флорида-Бэй.

— Чтоб мне провалиться, — подтвердил Тул.

Морин зашлась влажным кашлем, и Тул встревожился. Он усадил ее прямо и похлопал между лопатками, отчего она только застонала. Он осторожно уложил ее обратно на подушку. Медсестра, которая услышала кашель и стоны Морин, вошла в палату и спросила у Тула, что он тут забыл.

— Все в порядке. Это мой племянник, — сказала Морин, медленно переводя дыхание.

Медсестра, маленькая латиноамериканка, пыталась увязать выдающееся телосложение Тула с его белым медицинским халатом.

— Он доктор, — добавила Морин.

— Да ну? — удивилась медсестра.

— Из Голландии.

Когда медсестра ушла, Морин сказала:

— Вообще-то я не люблю лгать, но, думаю, иначе она позвала бы охранников.

— Где твои родные? — спросил Тул. — Почему они тя не навещают?

— Дочери живут в Корал Тейблс — не ближний путь, а им надо за детьми присматривать. Я вижусь с ними по праздникам.

— Рукой подать, — возразил Тул. — Всего ничё по шоссе. Могли бы приезжать хоть по выходным.

— Тебе не надо еще лекарства?

С некоторым усилием Морин повернулась к стене. Ее сорочка была распахнута на спине, кожа тусклая, восковая. Тул увидел, что все фентаниловые пластыри исчезли.

— Бери, сколько нужно, — сказала она.

— Там ничё нет.

— Да? — Она повернулась обратно и посмотрела ему в лицо. — Мне очень жаль, Эрл. Наверное, их отклеили, когда перевели меня на морфий. — Она глазами показала на пакет. — Поставили мне капельницу, чтобы я не беспокоила больше медсестер, которые, кстати, только и делают, что просиживают свои отвислые задницы, жалуются на никудышных муженьков и почитывают «Нэшнл Инкуайрер».

— Мне наклеек больше не надо, — произнес Тул. — Я просто зашел сказать тебе «привет». — По правде говоря, ему не хватало ее компании. Полнейшая чертовщина.

— По-моему, один валяется в ящике, — сообщила Морин. — Давай, доставай.

Пластырь был еще в упаковке.

«Черт с ним», — подумал Тул и засунул его в нагрудный карман.

— Эрл?

— Ага.

— Тебя что-то беспокоит. В чем дело?

— Все хорошо, — ответил Тул.

— Нет, все не хорошо, молодой человек. Расскажи.

Тул встал.

— Ложись, поспи. — Он решил не рассказывать ей о том, что Перроне застрелил женщину, и обо всем остальном тоже. Морин не поймет, а кроме того, он не хочет ее расстраивать.

Она снова коснулась его руки:

— Никогда не поздно изменить свою жизнь, как говорится, начать с нового листа. Обещай, что будешь об этом помнить.

— Тебе полегчает, — сказал он. — Врачи достанут лекарство посильнее. Я прослежу.

Морин закрыла глаза.

— Послушай, Эрл. Ты о себе должен думать. Жизнь пролетает чертовски быстро. Каждый напрасно потраченный миг — это преступление. — Один синий глаз открылся и уставился на него. — И каждое преступление — это напрасно потраченный миг.

Тул заверил ее, что ни во что не вляпается:

— Скоро я покончу с этой работой и поеду уже домой.

— Но у меня такое плохое предчувствие, — пожаловалась она.

— Ну-ка перестань. Не переживай.

Его раздражало, что он печалится об этой женщине, фактически незнакомке. Она ничуть не напоминала его мать, крикливую и вспыльчивую, первоклассную матерщинницу. И все же, глядя, как Морин натягивает простыни к подбородку, Тул ощутил ту же кошмарную беспомощность, то же тяжелое предчувствие потери, как тогда, когда заболела мать.

— Ты уже сходил к хирургу? — спросила Морин.

— Нет, мэм. У мя куча дел была.

Костлявой рукой она ухватила пучок волос на костяшках его пальцев и принялась выкручивать, пока Тул не заорал.

— Эрл, нельзя разгуливать всю жизнь со свинцовой пулей в заду. Она ограничивает твое мировосприятие.

Тул выдернул руку:

— Чесслово, я этим займусь.

— Это может стать поворотным моментом в твоей жизни, — сказала она. — Эпифанией[53], что называется. Или хотя бы катарсисом.

Он решил, что это хирургические термины для извлечения пули, и пообещал Морин, что назначит операцию, как только у него появится окно в его телохранительском расписании.

— Я еще приду на этой неделе, — пообещал он.

Она тепло посмотрела на него:

— Ты молишься, Эрл?

— В последнее время нет, — признался он. Уже лет тридцать, не меньше.

— Ничего страшного.

— Ладно, мне и правда пора.

— Всякий раз, когда я начинаю терять веру, я смотрю в безбрежное синее небо и практически во всем вижу руку Господа. Ты только представь себе птицу, которая летит всю дорогу от Манитобы до Ки-Вест. Каждую зиму!

Тул машинально повернулся к телевизору. Большая стая белоснежных пеликанов суматошно поднималась в небо с подернутого рябью болота. Чуть-чуть воображения — и можно представить, что это длинный белоснежный пляж разбился на части и унесся вместе с ветром.

— Я б на это посмотрел, — сказал Тул.

Рука Морин вскоре соскользнула с его руки, и по ее тяжелому дыханию Тул понял, что она уснула. Он досмотрел передачу про птиц и выключил телевизор. Когда он покидал больницу, медсестра-латиноамериканка зашагала рядом с ним и спросила, правда ли он племянник Морин.

— Что-то вы не слишком похожи, — заметила медсестра.

— А меня потому что усыновили, — объяснил Тул.

— Ну надо же. Так значит, у себя в Голландии вы врач?

— Нет, доктор, — подчеркнул он.

— А-а.

«Хитрая маленькая сучка, — думал Тул, втискиваясь в «гранд-маркиз». — Думала меня вокруг пальца обвести!»

В пятнадцати милях оттуда, в Национальном заповеднике Локсахатчи, одноглазый мужчина освежевывал мертвую выдру. Высокий мужчина с большими руками, кожа коричневая, как английское седло. Рабочие штаны, военные ботинки, непрозрачная купальная шапочка и потертая футболка с трафаретным непристойно высунутым языком спереди. Серебристые завитки бороды заплетены в косички, кончики зеленые и напоминают мох — на них засохла ряска. На вид мужчина стар и слегка выжил из ума, но двигается с плавной уверенностью спортсмена или солдата — когда-то он был и тем и другим.

Выдру пару часов назад убил браконьер, который до последнего момента не подозревал, что на него самого идет охота. Одноглазый легко разоружил преступника, раздел, связал запястья и лодыжки меч-травой и пеньковой веревкой прицепил к гнезду аллигатора.

Рикка Спиллман все это видела.

Она балансировала на грани сознания. Даже через два дня она не была уверена, что одноглазый существует на самом деле, но если существует, он спас ей жизнь.

Мужчина сообщил Рикке, что мертвую выдру лучше съесть самим, чем оставить канюкам. Когда Рикка спросила его о судьбе браконьера, одноглазый ответил:

— Если его не сожрет аллигатор, я освобожу. Все зависит от его поведения.

— А со мной как?

Мужчина не ответил, лезвие сверкало в его руке, пока он проворно отрезал влажный густой мех от плоти выдры. Закончив, велел:

— Расскажи мне еще раз про своего парня.

Рикка повторила рассказ о Чазе Перроне, пока мужчина разводил костерок. Мясо выдры пованивало, но Рикка так проголодалась, что все равно глотала. Мужчина доел, что оставалось в сковородке, с хрустом выгрызая костный мозг. Потом выбросил объедки в огонь, вытер ладони о собственное седалище и взял Рикку на руки.

— Как нога? — спросил он и побрел через кусты.

— Сегодня намного лучше. Куда мы идем, капитан?

Мужчина в купальной шапочке распорядился так себя называть.

— Неподалеку еще одна стоянка. — Он нес Рикку легко, будто она не тяжелее перышка.

— А скоро я попаду домой? — спросила она.

— У тебя приятный голос. Такой приятный, что мне хочется уснуть в твоих объятьях.

— Ты отнесешь меня домой? Пожалуйста!

— Прости, — ответил мужчина, — но я не могу приближаться к хайвею. Пожалуйста, не проси — как увижу машины, тут же с глузда съезжаю.

Следующий привал они сделали на полянке в пальмовых зарослях. Мужчина усадил Рикку на землю, развел огонь и подогрел котелок с кофе. Из холщового мешка с надписью «ПОЧТОВАЯ СЛУЖБА США» достал томик стихов.

— Оливер Голдсмит[54], — произнес он.

Рикка вопросительно подняла брови. Мужчина открыл томик на истрепанной странице и положил Рикке на колени:

— Прочитай вслух, пожалуйста.

— Целиком?

— Нет, только первую строфу.

Рикка, чьи познания в поэзии ограничивались «Зелеными яйцами и ветчиной»[55], сперва прочитала стихотворение про себя:

Когда она повторила это вслух, мужчина в купальной шапочке терпеливо улыбнулся.

— Похоже, стихотворение тебе не слишком-то понравилось, — сказал он.

— При чем тут грех? Я ни в чем не виновата. Я до чертиков зла!

— Понимаю. Сукин сын в тебя стрелял.

— К тому же лгал. Лгал обо всем!

Мужчина забрал книгу у нее из рук и убрал обратно в мешок.

— Я умираю от желания расквитаться с ублюдком, — сказала Рикка. — Ты мне поможешь?

Мужчина вытащил из глазницы стеклянный глаз и протер его грязным подолом футболки. Он услышал выстрелы за полмили, продрался сквозь меч-траву, грязь и высокую воду, то шел, то плыл. Когда он добрался до места, стрелок уже скрылся и пара красных габаритных огней удалялась по дамбе. Рикка в отчаянии погрузилась под воду в зарослях кувшинок. Одноглазый обнаружил ее по прерывистым глоткам воздуха — она вдыхала, высовывая губы и нос на поверхность. Несмотря на то, что ее колотил озноб, а из раны в ноге текла кровь, Рикка пыталась отбиваться, не без оснований заключив по его внешнему виду, что он — опасный болотный извращенец.

— Мне очень жаль, но я не могу тебе помочь. У меня сейчас нелегкий период, — сказал он.

— В смысле?

— Для начала, у меня в голове день и ночь поет странный дуэт — «Полуночный бродяга» в исполнении Эйди Горм и Кэта Стивенса[57]. Это просто замечательные ребята, я не сомневаюсь, но, честно говоря, я готов запихнуть себе в глотку обрез. Хотя бы час благословенной тишины, — тоскливо произнес мужчина, — мне бы совсем не помешал.

Рикка ничего не сказала. У нее бежали мурашки от вида его пустой глазницы, сырой, как пещера.

— Кроме того, — продолжал он, — я почти все время ловлю глюки. Например, я думаю, что на самом деле ты совсем не похожа на «Птичку» Джонсон.

— На кого? — спросила Рикка.

— На жену нашего тридцать шестого президента. Он меня послал во Вьетнам. По-моему, ты выглядишь совсем как миссис Джонсон, хотя я знаю, что это бред. Ты намного моложе, у тебя коричневые веснушки и кудрявые волосы, но когда я на тебя смотрю, я вижу «Птичку».

— Знаешь, кто тебе нужен? Доктор.

Одноглазый ухмыльнулся, и Рикку обожгло: а ведь до того, как он сошел с ума, он был потрясающе хорош. Даже сейчас она ощутила слабость в коленках.

— Вполне возможно, — сказал он, — что я умираю.

— Ни в коем разе, капитан.

— Было время, когда я с радостью ухватился бы за такую возможность, — признался он. — Выследить твоего бесполезного дружка и притащить сюда на частную вечеринку. И это не банальная месть, нет, всего лишь школьное упражнение по хищничеству. Понимаешь, есть первобытная формула выживания на этой планете, и такие люди, как твой Чад…

— Чаз, — поправила Рикка.

— …обыкновенно с трудом обходятся без сухих носков, зубной нити и кондиционеров. Даже гнусный жалкий браконьеришка, которого я связал утром, лучше приспособлен к этому миру, чем… Чаз, да? — Мужчина поскреб уши. — Чертово пение, никак не прекращается.

— Я ничего не слышу.

— На прошлой неделе пели Дэвид Ли Рот и Софи Такер[58]. Наверное, в местной рыбешке полно ртути. — Он наклонился и несколько секунд смотрел в огонь. — Так, говоришь, твой кавалер работает тут на болотах?

— Да. Проверяет сточные воды ферм на загрязнение.

— Жалко, что наши с ним пути никогда не пересекались. — Мужчина хмыкнул и вставил стеклянный глаз на место. — Я могу тебя отнести к дамбе. Оттуда мой друг отвезет тебя в город.

— А что потом? — спросила Рикка.

— Лично я направляюсь на запад. — Он протянул ей чашку кофе. — На днях я так проголодался, что слопал карликового гремучника. Обычно я не трогаю змей, но голод не тетка. В общем, только я примерился схватить сосунка, как на меня уставился доктор Генри Киссинджер[59], и язычком раздвоенным этак дерг-дерг! Чертов Киссинджер!

Рикка Спиллман никогда не слышала и о Киссинджере, но вежливо спросила:

— И что же ты сделал?

— Откусил ему башку, разумеется, — ответил мужчина, — а чешуйчатую задницу поджарил на рапсовом масле. Дело в том, что у меня сейчас тяжелый период в личной жизни — совсем не могу находиться там, где шоссе, толпы и вообще человечество. Видит бог, я бы хотел тебе помочь, но пока я пас.

— Ничего, — сказала Рикка, — я что-нибудь соображу, — «Может, история с гремучей змеей — это такой урок эзотерики?» — подумала она.

Словно прочитав ее мысли, мужчина сказал:

— Следуй своему инстинкту, дорогая. Все очень просто.

— Я над этим поработаю.

Загасив огонь, здоровенный отшельник сгреб Рикку и пошлепал через болото. Ему пришлось целый час нести ее под раскаленным солнцем, но он даже не запыхался, достигнув дамбы. На дороге стоял заляпанный грязью джип. У колеса сидел и ждал молодой человек в вязаной шапке и солнечных очках, встревоженный и напряженный.

Капитан поцеловал Рикку в лоб и наказал ей поосторожнее обращаться с больной ногой.

Она поцеловала его в ответ и сказала:

— Спасибо, что спас мою задницу.

Одноглазый лихо отсалютовал:

— Это честь для меня, миссис Джонсон.