Мексиканский для начинающих

Тришка бородатый

Окно выходило на балкон, который висел высоко над городом. Было видно решительно все — каждую улицу, каждый переулок и подворотню. Такой ясности глаза Васька сроду не ощущал. Он без усилий мог разглядеть котов в глубине чердачных окон, птичек в кронах самых удаленных деревьев, цены на ярлычках, привязанных к серебряному товару. Васька хотел начертить подробный план со всеми мелочами, но заленился, представив огромность работы. Лег на кровать с изголовьем в виде серебряного Феникса, повернулся на бок и уже прикрывал глаза, как что-то мелькнуло краем. Осмотрелся — серебряная тумбочка, серебряный ночник, серебряная люстра, зеркало в серебряном окладе и — опять порхнула — легкая тень. Лик нежный, как серебряное утро; локоны, подобные в ночь лунную ручью на перекатах; черненого сребра страдающие очи.

«Приска!»

Васька сидел на кровати, и ясность уходила из глаз и головы. Что это? Кто она такая святая Приска? Мелькнула и растаяла. Зачем?

Он был в смятении. И взор нежданно замутнили слезы. И робкие предчувствия, и предощущения, и предвоспоминания неведомо чего, и бред любви, и бред раскаяния, и радость на полянке…

Как пустое ведро, обрушился он в колодец и выбирался медленно, со скрипом ворота и звяканьем цепи. Вроде, наполнился — тяжестью и легкостью едино. И боялся расплескать, но и не знал, как уберечь.

Был бы дух Илий, все пошло бы иначе. А так — ведро оказалось дырявым! Васька догадался, что наполненность полегоньку, а дальше больше — вытекает.

— Приска, присказка, прискакала, — довольно глупо талдычил он, соображая, впрочем, что уже и распадается, как давно проржавевшее ведро. — Приска, присказка, прискакала!

Протекание и распадение были неприятны. Отвратительны. Так хотелось прервать их, что впору было на костер. Хотя имелись варианты.

— Приска, присказка, прискакала, — повторил Васька. — И ускакала! Это был шаг поступательный, отвлекающий от протекания и распадения. Васька встрепенулся и поднялся с кровати.

— Последний вечерочек, — вздохнул он, — перед починкой. Хлопну бутылец на добрую память.

Поблуждав по галереям, коридорам, анфиладам, спустился крутой лестницей в подземелье. О, подобные темницы редки! Не только вечер, но и последние минуты жизни отрадно скоротать здесь. Под ногами пушистые ковры в облаках, созвездиях и птицекрылых дирижаблях, мягкие кожаные кресла с обогревом, охлаждением и телевизорами в подлокотниках, автоматические треугольно-овальные столики, гадающие на картах и по руке, бассейн с девятым валом, лампы под теплыми оранжевыми абажурами, в углу одинокий контрабас, расписанный серафимами в сомбреро, и длинная, — как медленный ночной пассажирский поезд, в котором светятся окошки, где пьют чай и выпивают, режут колбасу, выламывают курьи ножки, лупят яйца, сушат простыню, ложатся спать, задергивая занавески, — стойка бара.

Чего еще желать протечно-распадному человеку?

Васька упал в кресло. И тут же, чинно ступая, как барс, приблизился седовласый, просто красивый сеньор, который по виду мог быть кем угодно — нобелевским лауреатом, магнатом, стоиком, лордом, пэром, мэром — только не официантом. Тем не менее он спросил с полупоклоном:

— Ке десеа устед?[32]

— Дринк! — привычно сказал Васька, а подумав, добавил: — Мучо-мучо![33]

Официант откланялся и через минуту вернулся, катя колесную бутылку виски величиною с контрабас.

То ли Васька вложил слишком сильное чувство в «мучо-мучо», то ли официант был ложный, а на самом-то деле какой-нибудь все же трехнутый пэромэр, но, притормозив бутылку у столика, он навсегда, как по звонку, исчез в подземельных глубинах. А Васька остался на растерзание, лицом к лицу — трудно сказать, с чем. Точные величины — чекушка, пинта, галлон, бочонок, цистерна, море — окиян — здесь бессильны, не передают образное содержание того, с чем-кем предстояло сразиться. Это был монстр чайного цвета! Контрабас алкоголя! Кто бы рискнул дать в морду контрабасу? А Васька, не колеблясь, свернул башку. Так начался поединок.

Васька бил залпами из маленьких пятидесятиграммовых орудий. Но монстр не уязвлялся, а только крепчал и ячменел, нанося удары по вискам. Слегка контуженый Васька взял нарезную вазочку крупного дальнобойного калибра, да и шарахнул, закусив бумажной розой. Монстр покачнулся. Но и бедного Ваську отбросило волной мимо кресла. Они заключили договор о временном перемирии, и Васька пополз в санчасть. Да сбился.

Был длинный белый, все сужающийся туннель, потом маленькая дверца, в которую, ругая здешние порядки, на четвереньках еле протиснулся, за нею — мрак. Васька думал, что еще соображает, и вглядывался в темноту. Вскоре он различил деревянные колонки, меж которых шли рельсы. Сильно удивленный изучал ближайший. Погладил, нюхнул, прислушался, уложив ухо. «Метро, — догадался в конце концов. — В какую сторону до „Парка культуры?“ Подумавши, ответил:

— Зависит, откуда ты, парень, приехал.

Мысль была настолько трезвой, что хотелось продолжить беседу:

— Чудак ты, чудак, поездов не будет!

— Как так? А последний, с путейцами?

— Провезли путейцев-то, покуда рельсу нюхал. Ножками! По шпалам.

— Сам давай ножками! А я оказии дождусь.

Васька с Васькой еще бы долго препирались, как вдруг заслышали механическое движение, и вынырнул шибко бежавший вагончик, откуда торчала голова, покрытая широкополой шляпой с перьями.

Поравнявшись, она взмахнула шляпою, заорала — «Гей, славяне! — и унеслась во тьму.

— Мог бы подбросить до «Парка»! — огорчился Васька. — Не треснул бы! Вот тебе и оказия — шляпа с перьями!

Не успели они распалиться, а вагончик уже тарахтел обратно, теперь пустой. Достигнув Васек, тормознул так, что искры посыпались. И откуда-то сбоку, причем с другого, возник щуплый, маленький, в поизносившейся одежонке чудаковатый типчик — замухрышка с перьями. Зато взгляд его был тяжел, пронзителен и ощущался кругообразно, со всех подветренных сторон. Но Ваську после битвы с контрабасом взгляды не прошибали.

— Что же вы носитесь, как угорелые! — укоризненно сказал он, почуяв сразу запах пожарища. — Подбирали бы отставший народ!

— Больно гордые! Шлепа у них! — встрял другой, задетый широкополостью.

— Не кипятись, Васек! Уважай немощность. Гляди, в чем только у чудака душа держится!

— В перьях! Чудак с буквы мэ!

Замухрышка с молчаливым интересом прислушивался к беседе, а тут подал загробный голос:

— Как будет с эм? Чумак? Ошибаетесь, милейший, перед вами не чумак, а призрак!

— Новость! — удивился Васька. — И кого, если не секрет, представляете?

— Призрак дона Хосе де ла Борда, к вашим услугам! — поклонился он, размахнувшись шляпой.

— А чего в метро занесло? — не унимался другой. — Призракам запрещено по технике безопасности!

— Ты достал уже! — сказал Васька. — Сердечней надо с безутешным призраком!

— Да шутил я! Хотел в кои-то веки с призраком пошутить! — воскликнул другой. — Сейчас облобызаю сердечно!

И он кинулся, но, конечно, промахнулся, да так и замер с раскрытыми объятьями и губами в трубочку.

— Хе-хе-хе! — усмехнулся дон Борда. — Веселые вы ребята! Хотя вас всего один, а шумите в моей шахте, как трое.

— Разве нас один? — огорчился Васька. — А я-то думал, по меньшей мере, два. Грустно одному в шахте!

— Грустно, грустно одному, — эхом отозвался призрак.

Васька сделал реверанс типа книксена с нансеном и амундсеном:

— Милостиво прошу по рюмашке, сеньор! В одиночку, сами понимаете, — дегенеративно!

Он все же оскальзывался в неглубокие контужные провалы и, выбравшись, едва признал дона Борда. Напудренный парик, богатый камзол с кружевами, серебряные чулки…

— Угощаю, милейший! Четверть тысячелетия вина не пригублял!

«И мне такое предстоит!» — с ужасом от цифры подумал Васька.

В баре по-прежнему было уютно, пусто, и алкогольный янтарный монстр предвкушал скорую, легкую победу. Но Васька получил подкрепление — второй призрачный фронт.

Усевшись в кожаное кресло, как в дот, дон Борда обрушил шквальный скорострельный огонь. Не утратил за два с половиной века сноровку — она, видать, навсегда в крови. Да и какая у призрака кровь? Чистая энергия, которую не сбить с катушек. Видел ли кто-нибудь энергию на бровях? Дон Борда расслабился, повеселел, но не более.

— В какие сферы не войду я, — подмигивал он. — Везде мне видятся друзья.

— А сколько нас, друзей-то?

— Вас, милейший, не более одного!

— И не менее двух, — соглашался Васька, стремясь обнять дона.

Поддав, как следует, монстру по морде, почти опустошив, они хитро сманеврировали — якобы отступили. А сами пошли кататься на вагонетке по забоям, отвалам, шурфам и канавкам. Дон Борда очень раскрепостился, говорил милые глупости, вроде — «неправильна моя призрачная жизнь!» — пускался вприсядку, сбросив камзол, и кувыркался гимнастически на рельсах. С воплями и прибаутками, каких не слыхали мексиканские недра, они бегали вперегонки, играли в салочки и жмурки. Дон Борда не жульничал. Напротив, уступал дорогу, не подглядывал и по мере сил сгущался под осаливание. Словом, на редкость приличный призрак старого доброго воспитания, с легкой французской чудинкой и суеверностью.

— Показал бы тебе, Васенька, пару кладов по дружбе, да сомневаюсь.

— Покажи один, добрый призрак! Наследство есть. Еще бы клад и выигрыш в лотерею!

— Один не могу, — вздыхал дон Борда. — Сперли! Могу пару, но, поверь, опасно. Плохая примета.

— Как знаешь! Пошли добивать!

Но монстра прикончила Шурочка, поджидая Ваську. Призрак, сказав «адьос», умело растворился. Пытался и Васька, но не успел. Шурочка ухватила под руки и потащила прочь по крутой лестнице, удивляясь, какой он легкий, даже на бровях. Кажется, чей-то дух, не мало их тут собралось, помогал ей направленным полем.

Васька бормотал, сильно заплетаясь и коверкая слова:

— Видел Приску, Борду. Выпили немножко…

— Тришка с бородой? Не знаю такого! В любом подземелье собутыльника отыщешь, — ворчала Шурочка. — С того света достанешь. Все, дитятко, спета твоя песенка до дна. Завтра конец такой жизни!

И оторопь брала, какими вещими были ее слова. Только любящая женщина способна прорицать, не сознавая.