Мексиканский для начинающих

Сто огней

Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад.

Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи.

Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные.

— Попахивает переворотом, — сказал Василий. — Чего они суетятся?

— Да это один и тот же! — заметила Шурочка. — Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая.

На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал — с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком — Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной.

Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить — что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей:

— Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать?

Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной.

Две секретарши — Пати-Лети и Пипита — дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев.

Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор.

— Присаживайтесь, — сказала она. — Придется чуть-чуть подождать. Аль рато![50]

— Не уверена, — возразила прямолинейная Пипита. — Возможно, аста маньяна.[51]

Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат.

— Можно взглянуть? — спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом.

— Думаю, — с заминкой ответила Пати-Лети, — можно. Это портрет нашего алькальда.

Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию:

— Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы?

— В руки народа! — бодро сказал он. — И эти руки воздвигнут храм.

Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали — разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи.

Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего!

Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы.

— Невероятно! — воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. — Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка!

Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула:

— Тихо, Васенька, — бежим без паники.

— Вам так понравился наш алькальд? — удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства.

— Бывший алькальд! — поправила не без злорадства Пипита. — Нынешней ночью он навеки покинул свой пост.

— Умер? — выдохнула Шурочка.

— Для города — безусловно!

— Не говори так! — вмешалась Пати-Лети. — Быть может, он еще займет место в строю.

— Только в арестантском! — отрезала Пипита.

Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую.

— Что же приключилось?

— Сегодня ночью, — начала Пати-Лети, вздыхая через слово, — когда алькальд работал…

— Известная работа — делишки обделывал, сети плел, — перебила Пипита, нервно раскачиваясь на стуле.

— В его кабинет ворвалась бешеная собака, — срывающимся голосом продолжила Пати-Лети.

Пипита едва не грохнулась:

— Какая собака? Благородный человек! Народный мститель, вроде Сапаты! Он требовал кусок мяса для каждого мексиканца — есть свидетели в соседних домах!

— Ну хорошо — собака с признаками народного мстителя, — пошла на уступки Пати-Лети. — Ее сейчас допрашивают в ветеринарке. Ворвалась и чуть не загрызла алькальда!

Выскочив из-за стола, Пипита затопала ногами:

— Глупости, глупости, глупости! Укусил пару раз для острастки! И вообще неважно, сколько — укусы не являются смягчающим вину обстоятельством. А факты говорят, что бывший, слава богу, алькальд напился, свинья свиньей, и в этом безобразном виде изнасиловал[52] трех девушек!

— Двух, — прошептала Пати-Лети, утирая слезы. — И не совсем девушек.

— А когда его пытались задержать, до смерти избил двух полицейских!

— Одного, — Пати-Лети окончательно сникла. — Только одного и не совсем до смерти. Я знаю, он не виноват — в него вселился кролик Точтли.

— Кто бы не вселился, а жить им вместе за решеткой! — мрачно заключила Пипита.

Шурочка и Василий были, что говорить, потрясены. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, как могли бы, верно, глядеть Чапаев и Анна Каренина — с неизъяснимыми чувствами от полноты и странности этой жизни.

Да, все в мире связано самыми, что ни на есть чудесными нитями! Кто-то освобождается от сетей и оков, кого-то именно в то же время сажают в каталажку. Дивны дела твои, Господи!

На возбужденные голоса секретарш заглянул охранник, заподозривший, кажется, критику в свой адрес.

— Я по уставу, мамаситы! — не сдержался он, углубляясь в прихожую, как в суть дела. — Врать не хочу — побежал на четвереньках! Как нет? А документы — как нет? — предъявил! Карточку избирателя и три паспорта на разные имена, но с его фотом. Как нет! Клянусь девственницей Гвадалупой! Я и пропустил, мамаситы…

— Не знаю, право, Сьенфуэгос, — с возмущенным придыханием сказала Пати-Лети, — как можно допустить к алькальду кобеля с избирательной карточкой?!

— Правильно сделал, Сьенфуэгос! Таких героев без документов надо пускать, — ободрила Пипита.

Чуть успокоенный, но еще достаточно сокрушенный охранник Сьенфуэгос присел на стул рядом с Шурочкой, так натрясывая кистью руки, будто хватанул раскаленную сковородку.

— Бывают же красивые имена в латинском мире! — сказала Шурочка, указывая глазами на охранника. — Послушай, как звучит — Сьен-фуэгос! Сто огней! Или, к примеру, Примитиво Бейо. Я бы перевела это как Просто Красив!

— Изящно! — согласился Василий. — Такая запись в свидетельстве о рождении равноценна затяжному сеансу у психотерапевта — напрочь снимает комплексы. Хотелось бы познакомиться с человеком по имени Просто Красив!

Шурочка от нечего делать разглядывала охранника и вдруг увидела, что Сьенфуэгос не просто красив, а замысловато. Даже трудно было понять, что в нем красивого. И только после тщательного анализа Шурочка сообразила — четыре кобуры! Красная, белая, зеленая — под цвет национального флага, на поясе. И серебряная — под цвет мышки, под мышкой.

— Четыре пистолета? — спросила Шурочка. — Не много?

— Ай, мамасита, — засмущался Сьенфуэгос. — Пистолет один — в красной кобуре. В белой — бинты на случай ранения. В зеленой — завтрак на случай завтрака. А в серебряной, мамасита, — ключ от города! — с гордостью закончил он краткий кобурный обзор. — Хотите, покажу!

Расстегнув подмышечную кобуру, Сьенфуэгос внезапно почернел, будто серебро, не чищенное лет двадцать. Огни его гасли кварталами, как в городе на рассвете.

— Ключ, — вымолвил он, хватаясь за сердце и красную кобуру с ясным намерением застрелиться. — Робарон![53]

Тяжело поднялся со стула Сьенфуэгос и побрел, продолжая угасать, в кабинет алькальда.

— Ключ! — донеслось из-за прикрываемой двери.

Секретарши замерли, как природа перед грозой.

— Когда же нас примут? — спохватилась Шурочка. — По очень важному для города делу!

Пати-Лети виновато улыбнулась:

— Аль рато вас вряд ли примут. Маньяна!

— И маньяна вряд ли! У города не может быть более важного дела, чем розыск похищенного ключа, — назидательно сказала Пипита.

Шурочка вдруг заинтересовалась:

— Какой он из себя, этот ключ?

— Такой, — задумалась Пати-Лети, — которым закрывают.

— Которым открывают очень большое! — нетерпеливо подсказала Пипита.

— А я знаю, где ключ! А я знаю! — запрыгала Шурочка по приемной. — Но скажу, разумеется, только алькальду.

Секретарши переглянулись и впервые обнаружили единодушие.

— Проходите!

— И не хлопайте дверью, — добавила от себя лично Пипита.

Когда они вошли в кабинет, новый алькальд чихвостил охранника Сьенфуэгоса, превратившегося в какую-то черную дыру, без намека на малейший огонек.

— Чинга ту мадре! Профукал, пендехо, ключ! Дрых на посту, мальнасидо?![54]

— Никак нет! — отвечал Сьенфуэгос, тоскливо глядя в потолок. — Клянусь девственницей Гвадалупой!

— Кстати, о девственницах! — вспомнил алькальд. — Из прокуратуры поступили новые данные — наш бывший Городничий избил и обесчестил не двух, как предполагалось, а трех. Но самое удивительное, что не девушек! Вообразите — троих полицейских, в том числе майора Родригесса! Извращенец! Так и запишите, сеньорита, в свой блокнот! Вы из какой газеты?

— Я знаю, где ключ! — без разминки огорошила Шурочка алькальда.

— Боже, не верю! — ахнул он. — Какое счастье! Чем бы мы отворяли и запирали наш райский уголок?

— Как раз этого я не знаю, — пожала Шурочка плечами. — И вообще не понимаю, зачем запирать райские уголки. Но коли вы хотите, вот адрес ключа — асьенда дона Борда, мимо трех фонтанов, по коридору направо, глубокая ниша.

Алькальд немедля вызвал велосипедное спецподразделение из трех побывавших в переделках полицейских, с рацией и майором Родригессом включительно.

В кожаных шлемах, плетенных стилем макраме, в синяках, кровоподтеках и трусах по колено они напоминали гонщиков, слегка навернувшихся с трека. Полицейские уже подкачали шины, подтянули гайки и, вздыхая, присели на дорожку, когда Шурочка вспомнила:

— Непременно возьмите что-нибудь для обмена. Хотя бы этот бюстик Алексея Степаныча! Лучше мирная торговля, чем..

— Аделанте, мучачос! Рапидо![55] — нетерпеливо скомандовал алькальд и долгим благодарным взглядом проводил жмущих педали, вооруженных, помимо рации и майора Родригесса, еще и мощным бюстом бывшего.

— Гора с плеч! Стальные орлы! Для них дело минутное, — рассуждал он, подходя к небольшому комнатному с деревянной конической крышей бару, очень похожему на карусель для самых маленьких, едва начавших круговой заезд по жизни. — Что вы желаете?

Седовласый, с поступью барса, просто красивый алькальд с первой минуты призрачно напоминал Василию о выпивке. А теперь все стало по местам — конечно, это был лжеофициант из подземелья. Правда, там он выглядел повнушительней, с большим нобелизмом, нежели в алькальдии, где крыл за милую душу латинским матом. Место красит.

— Спасибо, не пьем, — сдержанно ответила Шурочка.

— Что вы говорите, сеньорита? — расплылся алькальд. — А молодой человек, припоминаю, любитель, с задатками профессионала!

— Это в прошлом, — заглянула она в глаза Василию. И впрямь — ему не хотелось. То ли изумруд подействовал, то ли глаз Моктесумы.

— Похвально, похвально, — одобрил алькальд. — Последний раз в моем баре вы, ховен,[56] нахлестались, простите, до призрачного состояния — раздвоились, если не растроились. Только отлучился по городским делам, а выставочную бутылку прикончили. Это было поучительно! Кстати, пора представиться, — протянул он руку. — Алькальд города Таско — Примитиво Бейо.

Бывают, бывают такие дни, когда все, ровным счетом все желания исполняются без задержки. Загадывай, чего хочешь, и минут через пять — пожалуйста, на блюдечке! Самое немыслимое, самое невероятное! Какие небесные механизмы тут задействованы — кто знает? Но факт.

И Василий решил испытать нынешний денек до самого дна, задумав чрезвычайно сильное по идиотизму, но слабо сформулированное желание — чтоб Сьенфуэгос показал-таки свои сто огней!

В это время скромный охранник стоял на коленях, тихонечко и трудолюбиво шерудя что-то на смычке пола и стены. И вдруг, засияв, как серебро, надраенное зубным порошком, рассыпался несчетным количеством искр и комнатно-ручных молний.

— Гозетку отгемонтиговал! — отрапортовал он, сильно картавя. — Клянусь вигхен![57]

Других последствий электрического разряда не замечалось, лишь зеленая продовольственная кобура здорово посинела, превратив мексиканский флаг во французский.

«Точнее надо быть в желаниях!» — уяснил Василий.

— В конце концов, — сказала истомившаяся в государственном учреждении Шурочка. — Давайте перейдем к делу!

— Почему бы и нет?! — радостно согласился алькальд Примитиво. Он был вообще заметно возбужден совокупностью событий, включая починку розетки. — Какое именно у вас дело?

— Хотим сдать сокровища Моктесумы на строительство храма!

— Сокровища? — игриво переспросил Примитиво, посматривая то на Василия, то на Шурочку. — Моктесумы? — И взгляд его выражал глубокие сомнения в самой возможности наличия у них более-менее сокровищ.

— Васенька, передай алькальду глаз с ушами!

Но только Василий извлек из кармана коробочку, как пришла срочная радиодепеша от ключевой группы захвата: «Сбились пути. Майор Родригесс проколом колеса. Уточните координаты. Прием».

— Пендехос! — воскликнул Примитиво, да так и продолжил уточнять звучной латинской чингадерой.[58] — Простите, друзья! Такой суматошный день, — улыбнулся он, временно покончив с командой майора Родригесса. — Мы, кажется, остановились на Моктесуме?

Открыв коробочку, алькальд осторожно двумя пальцами вытащил сначала одно, затем второе ухо и наконец глаз. Разглядел в лупу, сверился с каким-то неимоверно толстым справочником под названием «Желтый домик».

— Действительно, уши Икс-Чель и глаз Моктесумы, — задумчиво сказал он, раскладывая на столе гербовую бумагу, печать и набор стратегических авторучек для особенно важных подписей. — Я, знаете ли, не слишком поражен, потому что сокровища органично дополняют сегодняшний день. От этого дня можно ожидать чего угодно!

И абсолютно прав был Примитиво, мудрый Бейо. Встаешь иным утром и заранее уверен, что в ближайшие двадцать четыре часа ничего не произойдет, кроме завтрака, обеда и ужина. Зато каждая минута другого дня оказывается утыкана событиями, как страждущее тело на приеме у иглоукалывателя.

В следующий миг явилась еще одна, теперь сверхсрочная сверхдепеша: «У цели. Переговоры не заладились. Прос подкреп бюст бывш альк».

Нового алькальда как-то уела такая популярность бывшего. Нагруженный бюстиками Сьенфуэгос был отправлен не только в качестве подкрепления, но и с заданием выявить приверженцев рухнувшего режима.

— Так-так, запишем. Два уха, один глаз, — говорил Примитиво обиженно, как девочка, у которой раскопали «секретик». — Два уха! Глаз один? — повторил с некоторым сомнением, будто намекая на инвалидность сокровища. — Странно-странно. Вы, друзья, уверены, что это на постройку храма? В нашем райском, знаете ли, уголке храм на храме стоит и храмом погоняет! Триста шестьдесят пять — по дням года. Не возвести ли казино?

— Сокровище на храм! — непреклонно сказала Шурочка. — Пусть будет Високосный.

— А молодой ховен, кажется, за казино, — подмигнул алькальд Василию. — Или стадион для боя быков?

Шурочка начала раздражаться.

— Мы-от-да-ем-на-хр-ам! Запишите, припечатайте и, будьте добры, — расписку! А потом хоть баню воздвигайте!

— Да, своя рука владыка, — согласился Примитиво, разглядывая по случаю обе — какая владычней? Остановившись на левой, поздравил ее правой.

Не то что бы нового алькальда заносило по инерции на стезю старого и не то что бы ему очень уж хотелось положить глаз с ушами в свой карман, просто он думал о лучшем их использовании на благо города. И в этот критический для сокровища Моктесумы момент из починенной, к счастью, розетки вытек призрак дона Борда.

— Если ты, примитиво козел, не построишь храм в честь всех святых — пеняй на себя! Я твой бар разорю и тебя по миру пущу, — напустил призрак страху приказным тоном и утек без следа.

То ли алькальду был знаком этот голос, то ли этот тон, но не стал он спорить и заедаться.

— Понял — не дурак! Будет всем святым храм. Сегодня же торжественно заложим краеугольный камень. Клянусь девственницей Гвадалупой! Клянусь всеми девственницами и недавно потерявшими невинность! Клянусь!

И когда Примитиво Бейо закончил клясться, в кабинете якобы самопроизвольно, а на деле-то по умыслу дона, включились все электрические приборы. Напугала электробритва, зарычавшая на серебряном подносе, как бешеный пес. Прочие включения оказались даже кстати.

Раздался гимн «Когда святые в рай идут…» и под него возникли в дверях Сьенфуэгос, двое безымянных героев и майор Родригесс с ключом наперевес и резким ароматом птичьего базара.

— Орлы! — пожимал руки Примитиво. — Всем по медали! Стальные орлы!

Признаться, рожи орлиные выглядели плачевно, ни намека на сталь — иссечены, исцарапаны, разодраны в кровь, будто вышли кое-как из неравной битвы со стаей грифонов. Хотя не только вышли, но и вынесли много полезного. Не сдали, к примеру, серебряные изваяния, выказав себя очевидными сторонниками материала, из которого был отлит вчерашний алькальд.

Рожи-то рожами, зато каковы орлиные бюсты! Набитые конфискованно-награбленным добром, они уподобились крутым тракторным колесам, выпятившимся из-под кургузых крыльев.

У одного орла мотался вокруг талии хулахуп с чеканкой. Другой придерживал за спиной, как базуку, выхлопную трубу. Майор Родригесс морзил фонариком для бритья. И только скромный Сьенфуэгос был пуст. Более того, у него исчезла в пылу серебряная кобура.

— А где же похититель? — спросил алькальд Примитиво.

— Скрылся на крыльях горя и позора, сеньор! — отчеканил майор Родригесс.

В компенсацию за утраты и многие удары этого тяжелого дня, как моральные, так и электрические, алькальд повысил охранника Сьенфуэгоса в чине до генерал-охранника, наградил двумя медалями и пожизненным караулом у сейфа, где хранились теперь ключ от города и сокровища Моктесумы.

— И чтоб в каждой наличной кобуре по пистолету! — приказал Примитиво. — А то и по два!

Затем он вызвал для закладки краеугольного камня бульдозер, экскаватор, симфонический оркестр, джаз-банду, марьячис и васильячис,[59] специально, чтобы угодить Шурочке.

Все прибыли. Оставалось найти располагающее к храму местечко и сам краеугольный камень.

Искал все тот же Сьенфуэгос, ловивший, как выяснилось, хорошие и плохие токи земли.

Эти токи шибали его буквально через шаг. Хорошие, понятно, хорошо шибали. Плохие — так себе.

Неподалеку от асьенды дона Борда на чудесном пригорке, откуда открывались весь город и горная долина, и дорога, уходящая невесть куда, а именно в Акапулько, генерал-охранника шибануло на всю катушку. Он пошатнулся, прекратил картавить и произнес: «Аки!»,[60] указав на оголенный провод, торчащий из-под камня.

Провод обесточили. Камень обследовали и решили, что явно краеугольный. И закладывать-то не требовалось, так умно и обстоятельно заложило его само Провидение.

По обычаю, Шурочку с Василием, как дарителей, посадили на краеугольный — ровно на три минуты. Камень был приятной теплоты, окраса и рельефа — таких немного в этом мире. С него все видно и все чувственно. Не хотелось вставать.

Сидеть бы с любимой всю жизнь, а под конец вместе, в одночасье, спокойно окаменеть, слиться с краеугольностью, рассеявшись разом по всем углам Божьей вселенной.

А вечером была музыка, салют, петарды, фейерверк и какие-то самостоятельно-бродячие огоньки — сплошные сьенфуэгос!

Долгий выдался день. Не простой. Суматошный. Просто красивый, как и прочие дни жизни.