Они шли по тёмному парку. Под ногами хрустел снег. Никуда не хотелось, никуда не нужно было, и Тамара это явственно ощущала. И от такой свободы действий становилось не по себе — тоскливо и холодно. Она пошла бы к бабушке, но теперь в её квартире поселились черти и путь туда был заказан.
А рядом шагал равнодушно-беспечный Ромка, которому, кажется, тоже не было никакого дела до того, что там лежит впереди — конец парка, лес или какая-нибудь пропасть. Какое-то время они молчали, прежде чем Тамара решилась сказать:
— Прости ещё раз за то, что тогда… выгнала тебя из квартиры. Мне неловко.
Ромка махнул рукой.
— Забей, Многоножка.
— Почему ты меня стал так звать?
— А что, не нравится?
— Не то, чтобы… Просто меня так только Робби звал.
— Парень твой?
— Да не, ты что! Робби просто друг. Гик ещё тот. В общем, он мне и придумал это прозвище.
— Круто придумал. Оно тебе подходит гораздо лучше, чем «Тамара».
— Ну спасибо…
— Шучу, расслабься. Тебя, кстати, в такую поздноту родители не ищут?
— Не. Я сбежала.
— Ты? Сбежала?
— Ну да… Слушай, кончай острить, умник! Давно тростью по заднице не получал?!
— Ты смотри, какие мы опасные! А куда сбежала? К этому, Бобби?
— Робби. Хотела к нему, но там у него был бардак… Прикинь, толпа людей окружила дом, потому что в квартире Робби жила знаменитая на весь Интернет художница… Мы прорывались со слезоточивыми бомбами и противогазами! Потом за нами приехала машина, и сестра Робби отвезла нас в гараж… Там я и сегодня ночевала. Вместе с Меланхолик.
Ромка смотрел на неё по-мальчишески восхищённо. Тамара верила, что только настоящие мальчишки умеют так смотреть, особенно, когда кто-то упоминает взрывы, мотоциклы, стрельбу или динозавров. Или видеоигры. Или фильмы про мускулистых мужиков с банками размером с голову. Может быть, Ксюха тоже так может. Но это не точно.
— Гонишь!
— Я абсолютно серьёзно.
— Класс! Вот бы мне одну дымовуху… А твой друган не может поделиться?
— Ни за что. Тебе такое в руки давать нельзя.
— Зануда, — и Ромка лёгонько стукнул её в руку. Тамара не медлила с ответом и стукнула его в отместку.
— Так… и теперь ты что, бездомная?
— По факту, да. Мне нужно где-то найти обиталище, иначе к концу недели Лера выгонит меня из гаража. Ну и Меланхолик тоже…
— Я бы позвал тебя к себе, но у меня батя с этой стервой… — Ромка поморщился, отведя глаза.
Тамара с любопытством поглядела на него.
— У тебя родители развелись?
— Ага. Недавно относительно. Мама теперь ушла от нас, а батя привёл в дом любовницу. И я теперь её должен считать родной. Просто жесть.
— Это она тебе… клавиатуру подарила?
— Ага. Капец, правда? Вот уродина.
— Сам знаешь, что она хотела как лучше.
— А мне не нужно её «как лучше»! Вот никуда не упёрлось. Пусть забирает манатки и проваливает. Но нет… она же от мужа своего свалила к отцу.
— Не веришь, что между ними любовь?
— Да какая нахрен любовь! Любви в принципе не существует. И то, что между ними — это хрень собачья. Обман. Они просто взаимно обманывают друг друга, притворяясь нужными.
Тамара слегка нахмурила брови: локатор «споров» внутри неё уловил новый сигнал.
— Как это — «любви нет»? Ты что, совсем?
— Нет, ты можешь в неё верить, — Ромка снисходительно рассмеялся. — Девчонкам без неё никак. Без веры в то, что их… может кто-то любить. А я-то давно просёк, что всё это херь.
— Так, погоди-ка. Вот маму, например, свою, настоящую — ты же любишь?
Ромка ответил гораздо тише, будто опасаясь, что его слова кто-то услышит (хотя кроме Тамары вокруг никого не было).
— Ну да.
— Ну вот, а говоришь…
— Да я про другое! Ты что, дура что ли совсем? Я же про то, что между мужчиной и женщиной возникает. Вся вот эта вот чушь.
— Взрослые люди, Ромочка, называют это «отношениями».
— Ещё раз так меня назовёшь — я тебя пну.
— Ладно-ладно, молчу. Ну так почему ты решил, что любви нет? Я читала, что так говорят только люди с разбитым сердцем.
— Ты читала хрень. Я с самого детства это просёк. Типа, чё вообще за чушь в этих сраных фильмах? Мужик с бабой что-то там мутят между собой, трутся там рядом, а потом присосались губами — и типа всё, любят? Дичь ведь…
— А ты сам-то хоть раз к кому-нибудь «присасывался»? — рассмеялась Тамара, тыкнув Ромку локтем. Тот ощетинился.
— Да! Просто прикола ради. Ничего особенного.
— Без любви, Ром, жить не интересно. Мне бабушка так говорила. Что это такая вещь, которая всегда поддерживает…
— Ага, толкает на подвиги, и прочая, прочая… Только вот что-то не видать нигде любви этой. И подвиги тоже хрень. Что для одного подвиг — для другого сдвиг.
Тамара хихикнула.
— Хорошо сказано. Но всё-таки ты не прав. Иногда люди правда любят друг друга.
— А с чего ты взяла? Может, это просто слова. Сказать можно всё, что угодно. Люди постоянно друг другу врут. Всю жизнь. И насчёт любви тоже.
— Вот и неправда!
— Правда!
Они встали на месте. Ромка прошёл чуть вперёд, встав в двух метрах перед Тамарой. Вокруг — только заснеженный парк и ни души. Где-то сверху над облаками, возможно, были звёзды, которые кто-то видеть не мог, а кто-то не хотел.
— Ты такая глупая, Многоножка. В любовь веришь. И в то, что люди правду друг другу говорят. И то, что не врут. Может, и подвиги тоже бывают настоящие, не радисебяшные? И героизм? Может быть, верен человек может быть не ради себя любимого?
— Как вообще в это всё можно не верить?! — изумилась Тамара. — В каком мире ты живёшь, Ром?
— В том же, что и ты. Только мы видим его по-разному. Я вижу, что меня все обманывают, что мне все постоянно врут. И стараюсь быть таким, чтобы хотя бы самому себе не врать. Раз тварь — то до конца тварь.
— И как раз в этом ты больше всех себя обманываешь. Ты стараешься нагородить себе чепухи с три короба, чтобы жить было легче.
— А ты не обманываешь себя? Ты правда веришь, что из тебя может выйти актриса? Что от трости избавишься и будешь на сцене выплясывать?
— А я смогу!
— Тогда ты просто очень глупая.
— Не глупее тебя, раз ты думаешь, что тебя все кругом обманывают!
— А что, разве не так?
— Нет, не так! Это ты сам больше всех себя и обманываешь. Говоришь себе: люди дураки, а любви нет. И живётся тебе в таком скверном мире легче. Потому что, если ты поймёшь, что любовь на самом деле есть — то окажется, что она тебя обошла стороной. И тебе станет плохо.
Ромка долго и изумлённо смотрел на неё. Вокруг медленно и неслышно падал снег. Где-то вдалеке послышалась сигнализация и собачий лай.
— А ты, Многоножка… ты можешь мне сказать правду? — спросил он негромко.
Тамара нервно сглотнула: по какой-то причине ей стало до невероятия неловко.
— Могу, — сказала она чуть сипло, потом прокашлялась. — Говори. Я отвечу правду. Я тебе никогда не врала и никогда не совру. Чтоб мне на месте провалиться и никогда не встать.
— Я разве могу быть хорошим человеком, а не тварью?
— Каждый может. И ты тоже. И для этого тебе даже не обязательно делать что-то хорошее. Просто перестань так ненавидеть окружающих. Постарайся увидеть в них хорошее. Это куда легче, чем ты думаешь.
— Обманывать себя, как ты?
— Это не обман, а доверие миру. Я просто верю в то, что в этом мире есть хорошие вещи. В нём очень много плохого, но и хорошего в нём не меньше. Так что за них стоит держаться.
— А если… — сказал Ромка не очень уверенно, — если хорошее вот нисколько не помогает? Если оно делает только хуже, а то, что мне остаётся — это творить всякую херню?
«Вот он, — подумалось Тамаре, — настоящий Ромка Тварин». Настоящим он становился очень редко. И когда это происходило, из него будто бы исчезала вся самоуверенность и дерзость. Он становился каким-то совершенно потерянным и негромким, будто бы не понимал, для чего он вообще в этом мире существует, и был огорчён тем, что найти ответ на этот вопрос не так уж и просто.
— Ты умеешь хранить тайны, Многоножка?
— Хранить умею. А узнавать нет.
— Хочешь, расскажу тебе свою?
— Нет, не хочу. Но если ты хочешь рассказать, то я выслушаю.
— Тогда поклянись, что никому не расскажешь, как бы сильно тебе ни хотелось.
— Клянусь, что не расскажу никому ни под пытками, ни на смертном одре, или не быть мне Тамарой Суржиковой.
Ромка сделал несколько шагов к ней, взял обеими руками за плечи, низко наклонился и шепнул ей на ухо несколько слов.
В кромешной тишине ошеломлённый Тамарин взгляд вырвался в пустоту небес. Рука её, не лежащая на Стикере, безвольно рухнула вдоль тела.
Ромка отступил назад.
— Ты… это серьёзно? — Тамара не знала, зачем спрашивала. Сама понимала, что с вещами, что она только что услышала, никто и никогда не шутит. Даже Ромка.
— А сама как думаешь.
— Но ты… Ох…
— Никому не говори, поняла?
Тамара умоляюще посмотрела на него.
— Ты серьёзно вбрасываешь подобное — и говоришь мне молчать?
— Ты согласилась. Ну так и теперь, когда ты знаешь… Что мне, по-твоему, делать со всем этим? Бегать и творить добро? Да этот мир просто отпинает меня в ответ за подобное. Такое уже было тысячу раз.
— Нет. Теперь не будет.
Тамара подступила к нему.
— Если мир пинает — пни в ответ. Если пнёт сильнее — ты тоже пинай сильнее. Пускай раньше тебе прилетало в ответ, но теперь… Теперь-то ты не один!
— Я всегда один, Многоножка, — упавшим голосом сказал Ромка. — Когда знаешь такие вещи, ты всегда один. И есть ли кто-то рядом или нет — вообще без разницы. Ты просто один перед этим.
«Ты не один, Ром. Правда», — хотела сказать Тамара, но слова так и не вырвались, не прозвучали, заранее чувствуя своё поражение и трусливо капитулируя.
«Ты снова не можешь ничего сказать, когда это так нужно?», — спросил Стикер, и Тамара крепче сжала его ручку.
— Ты это. Возвращайся к родителям, ладно? — сказал Ромка. — Не будь как я, дебилом.
— Может быть… — сказала Тамара, — может, ты хочешь… что-нибудь испортить сейчас?
Ромка удивлённо взглянул на неё.
К Тамаре постепенно приходило ощущение, что теперь всё стало на свои места. И что теперь она гораздо сильнее проникалась желанием что-то испортить, что-то сломать, что-то разрушить — просто чтобы выместить на этом собственную боль. Чтобы показать окружающему миру, что ты не бездушная груша для битья, и тоже можешь причинить ему хоть самую микроскопическую, но всё же настоящую боль. И пускай она отдаётся в тебя в разы превосходящими по силе ударами — плевать. Как любое действие рождает противодействие, любое причинение боли рождает желание причинить боль в ответ. И Ромка Тварин, стоящий сейчас перед ней, был живым противодействием, колючей реакцией на боль; да, это «противодействие» породило себя самое, но теперь изо всех сил мстило миру за то, что оно — такое, какое есть, и что не родилось другим, и что другим ему стать не позволили.
Всё это Тамара поняла за долю секунд, а когда её резко окутал запах табака, кожи и немного — пота, она, было, отступила назад, но поздно: схватив её за плечи, Ромка резко наклонился вперёд и поцеловал её.
Застывшая на месте Тамара не знала, что делать.
Отстранившись от неё, Ромка ответил на её вопрос:
— Да. Я уже это делаю.