Многоножка

8. Преступления и неприятности

— Ого, — сказал Ромка, завидев её, — ты и правда пришла.

Тамара сердито смотрела на него, сжимая в руках трость. Она только что сошла на остановку со ступеней троллейбуса. На улице вокруг было уже совсем темно, но хулиган — к её удивлению — действительно её здесь дожидался. Людей вокруг было немного.

— А ты сомневался?

— Кого там, — оскалил зубы Ромка. — Я был уверен, что струсишь.

По какой-то причине Тамаре хотелось про себя звать его именно «Ромкой». «Рома» звучало слишком мягко и покладисто, «Роман» — слишком солидно и по-взрослому. А вот в «Ромке» слышалось что-то по-мальчишески бестолковое. Именно таким теперь казался ей ждущий её Ромка Тварин.

— Ну так теперь измени своё мнение, — гордо выпятила подбородок она. — Я пришла!

— И что тебе от меня нужно?

— Ничего… — Тамара на мгновение замялась, но затем вспомнила про гордость: — То есть, я попросилась с тобой, потому что…

— Потому что чокнутая.

— Я тебя сейчас по коленке стукну, не посмотрю, что парень!

Вместо того, чтобы выразить хоть какое-то опасение, Ромка рассмеялся и махнул рукой.

— Ладно, пойдём. Но учти: раз бегать не умеешь, ждать тебя не стану.

— Я ещё и тебя обгоню, — сказала Тамара, опираясь на Стикер.

И, взглянув друг на друга, они оба отчего-то засмеялись.

На спине Ромка нёс чёрный рюкзак. По его словам, там находились баллончики с краской.

— А чем тебе та надпись не угодила? — спросила Тамара, когда они двинулись в путь.

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Ромка, — бесит она меня.

— Да ладно тебе. Вполне нормальное уличное искусство. Это лучше, чем писать всякое на заборах.

Ромка махнул рукой.

— Всё равно бесит. Что, будешь отговаривать?

— Не буду, зачем оно мне…

Они помолчали, шагая по плохо освещённой улице мимо нескольких ветхих одноэтажных домов. Впереди виднелось несколько полуразвалившихся бараков, которые власти города то и дело грозились снести, но который год всё никак не сносили. Едва поспевая за своим бодро идущим спутником, Тамара вспомнила и сказала:

— Кстати, с днём рождения.

— А? — не понял Ромка.

— С днём рождения, говорю. С прошедшим.

— Ааа… Забей.

Где-то вдалеке залаяла собака. В ответ ей залаял по-своему человек. А потом на человека кто-то ещё неразборчиво залаял — пьяную речь издалека было слышно. Иногда поглядывая по сторонам, Ромка шмыгал носом.

Тамара не чувствовала в себе страха. Его было совсем немного, совсем капля — и она растворялась в бассейне, исполненном смеси любопытства и жажды настоящего приключения. То, что для Ромки, кажется, было обыденностью, для Тамары было в новинку — почти так же, как роль в спектакле.

Вскоре надпись «Скрытый смысл» показалась на глаза.

Граффити было нарисовано на стене жёлтого четырёхэтажного дома с железной крышей. Большой серый квадрат скрывал нижнюю часть у слова «скрытый» и верхнюю — у слова «смысл», создавая таким образом некую двойственность выражения. И, глядя на рисунок, Тамара не понимала, что может в нём Ромке не понравиться. Может быть, любой «скрытый» смысл оскорбляет какую-нибудь его религию, в традиции которой входит ежемесячно приносить в жертву клавиатуры?

Ромка, остановившись, огляделся по сторонам — вокруг было пустынно — снял рюкзак, поставил перед собой и раскрыл. Натянул на нос и рот спрятанную у шеи чёрную маску с нарисованной клыкастой пастью. Так он стал немного похож на террориста.

— Ты уже знаешь, что хочешь нарисовать? — спросила Тамара, подойдя к нему. Ромка оторвал колпачок от зелёного баллончика и тряс им.

— Ага. Долго думал.

— И что же?

— Сейчас увидишь. Отвернись и стой на стрёме.

Тамара послушно отвернулась, выдав изо рта в воздух безмолвное облачко. С осенью становилось прохладно, а сейчас ещё и наступала ночь. Тамара редко когда так поздно гуляла, и никогда — с незнакомцами.

Скоро запахло краской, а Тамарины уши привыкли к равномерному шипению и звяканью. Прошло минут семь, когда ей наконец надоело стоять лицом к дороге в гнетущем молчании, и она, встав поувереннее, произнесла:

— Это что, Шекспир? — спросил Ромка, не оборачиваясь. Всё ещё был занят своей хулиганской деятельностью.

Тамара удивилась.

— А ты знаешь?

— Не. Просто угадал. Просто если стихи без рифмы — то это либо рэп, либо Шекспир. А на рэп эта хрень не похожа.

Тамаре понравилось такое сравнение, и она, подумав с минуту-две, выдала речитативом:

— Убийцей быть твоим я не хочу, поэтому бегу, куда хочу, мой взгляд сейчас подобен палачу, так ты сказал мне, чёртов… — она запнулась, поняв, что не придумала последней рифмы, и выдала: — …каучук.

— Неплохо, неплохо, — одобрил Ромка, всё ещё не отрываясь. — Круто стелешь, хромоногая.

— Зови меня по имени, грубиян.

— Таня, вроде?

— Тамара.

— Ааа… А что с тростью ходишь? Ногу сломала?

— Скорее родилась со сломанной, — отмахнулась Тамара. — Ноги с самого детства были ни к чёрту, а года два назад повредила, пришлось операцию делать. С тех пор бряцаю этой хреновиной.

Обычно она не позволяла себе выражаться, но тут вынуждала обстановка: хотелось чем-нибудь впечатлить Ромку.

— А тебе, я смотрю, весело.

— С чего ты взял?

— Я видал инвалидов — пару раз был в травмопункте, да в больницах разных. И лица у них совсем не весёлые. Ты не филонишь часом?

Тамаре редко когда хотелось послать кого-нибудь прямым текстом, но в то мгновение захотелось.

— Ты что, совсем дурак? Кому в здравом уме может понадобиться притворяться инвалидом?

— А кому в здравом уме понадобится проситься вместе с незнакомым человеком портить граффити? — вопросом на вопрос ответил Ромка.

Тамара наморщила лоб, прищурила глаза и выпятила нижнюю губу: её только что уделали.

— Ладно, один-один.

Вскоре на сером квадрате граффити оформилась ядовито-зелёная лужа, обведённая красным контуром. На ней Ромка красиво — явно со знанием дела — вывел убористым шрифтом:

— Ну как тебе? — спросил он, оглядывая своё творение.

— Круто! — сказала Тамара, совершенно равнодушная что к «скрытому смыслу», что к его модификации. — Может, подпишешь?

— Можно, — кивнул Ромка, взяв в руки толстый чёрный маркер, чпокнувший при снятии колпачка совсем как человек. — У тебя кликуха есть какая-нибудь?

— Кликуха? Ну…

В голове Тамары пролетело огромное множество разных ников из разных соцсетей (вроде «cryangel696», «lonely_witch», «satoshi_himiko» и «catwhoman», каждый из которых был внесён в список персонального стыда Суржиковой Т. П.); решив, что ни один из них не подходит, она пожала плечами:

— Мой друг зовёт меня Многоножкой.

— Понял, ща запишем…

— Эй, стой, ты и меня тоже вписать собрался?! — испугалась Тамара.

Чуть пониже зелёной «лужи» — чтобы не портить краску — Ромка мелко написал всё тем же своим фирменным шрифтом «ТWARЬ», а ниже — «mnogоНОЖka».

Тамара тихонько прыснула, закрыв рот ладонью. Как ему удавалось впихивать в одни слова другие — и таким образом, чтобы это выглядело и глупо, и пафосно одновременно?

— Вы что делаете?! — раздался сзади них женский голос. Тамара с Ромкой вздрогнули. Говорить решил хулиган:

— Мы гуляем, тётя.

— Я вижу, как вы гуляете, с баллончиками! Зачем испортили рисунок?!

Тамара съёжилась, потому что женщина, которая на них кричала, не была похожа на тех, кто просто кричит. Тех легко можно избежать, потому что кричать и недовольствовать они могут по любому поводу. А есть другие — с железной хваткой, силу которой придаёт ощущение неумолимой справедливости за спиной. И если они увидели кого-то, кто эту справедливость нарушают — они его просто так не отпустят.

Ромка быстро скидал баллончики в рюкзак и закинул на плечо.

— Пошли.

— А ну стоять! — донеслось им в спины, когда они торопливо (насколько Тамаре позволяли ноги) вышли к проспекту и пошли вдоль улицы. — Стой, я сказала! Догоню — хуже будет!

Мысли в Тамариной голове скакали лихорадочно, как блохи на сковородке. Бежать она не сможет при всём желании. Если Ромка сейчас убежит — а он может, потому что его с ней никаких обязательств не связывает — то её упекут в какое-нибудь местное отделение. Там позвонят родителям. Будут долго с ними разбираться. Возможно, заставят платить какие-то штрафы автору граффити. И им придётся выплатить. А у родителей в карманах и так не густо. А тут ещё и позор в виде малолетней преступницы-дочери…

И что тогда делать?

Ромка беспокойно обернулся. Женщина продолжала звать их.

— Идёт за нами… Побежим на счёт три.

Тамара округлила глаза, не сразу сообразив, с чего вообще ей начать оборонительную линию.

— Главное — не сопротивляйся, — сказал Ромка спокойно. — Раз.

«Чему не сопротивляться?! Он меня бросить решил?!» — ужаснулась Тамара.

— Два.

— Куда намылились, вандалы?!

— Три!

Ромка рывком оторвал Тамару от земли, взвалив на руки, и рванул вперёд. Та едва не выронила Стикер, потому что от таких наглых прикосновений всё её тело в один момент воспротивилось и попыталось вырваться. Но Тамара взяла себя в руки, вспомнив про его предупреждение, и поглядела на стремительно удаляющуюся женщину: видя, что ей их не догнать, она достала телефон и, видимо, фотографировала их. Тамара поспешно спрятала лицо. Ромка на бегу пыхтел, как паровоз, хотя пробежал всего несколько метров — потому что бегать с такой ношей было весьма непросто. Но в тот момент Тамара была ему благодарна за то, что он выбрал сложный путь вместо того, чтобы бросить её и сбежать самому.

Они промчались так целый квартал. Женщина осталась далеко позади, но Ромка этого не знал — видимо, его вперёд гнал страх, как тогда, с полицейскими.

— Всё, оторвались, — сказала Тамара спустя время, когда впереди показалась дорога, — выпускай меня, лошадь.

Очутившись на земле, Тамара поправила помятую одежду и съехавшую на глаза шапку. Ромка упёрся ладонями в колени и тяжело дышал.

— Ты как?.. — спросила Тамара.

— Да так себе… — пропыхтел хулиган, вытерев лоб рукой, — ты тяжёлая…

— Будь на моём месте любая другая девушка — она бы обиделась. Но да, иногда я просто неподъёмная. Насчёт той женщины… Кажется, она сфоткала нас на телефон, когда мы убегали.

Ромка лишь махнул рукой.

— Не парься. На телефонах качество дерьмо. Мы там размытые, а на улице темень. Проблем у нас быть не должно… По крайней мере, у тебя.

Тамара терпеливо дождалась, пока он отдышится и, наконец, выпрямится. Ей хотелось поскорее на остановку, пока транспорт не перестал ходить окончательно, но не хотелось торопить события. Ромка — и она нисколько не боялась себе в этом признаться — заинтересовал её, как человек, не просто способный делать что-то незаконное, а совершенно этого не боящийся, а даже наоборот, стремящийся к тому, чтобы испытать азарт нарушения общественных правил. При этом нарушения его если и были злом, то злом весьма симпатичным, обладающим каким-то сложноощутимым собственным безобидным почерком.

— Куда теперь? — спросила она.

Ромка пожал плечами.

— Ты где живёшь?

— На Звёздной. Остановка «Радиоколледж».

Ромка нахмурил брови, задумавшись.

— Это… в сторону Юго-Западного?

— Нет, это в сторону радиоколледжа.

Они молча посмотрели друг на друга.

— Я не шучу, — серьёзно сказала Тамара.

— Я понял, за дурака не держи. Ехала-то ты на чём?

— Сам же видел — на четырнадцатом.

— Тогда пошли, будем ловить.

Стоя на пустой остановке, Тамара спросила:

— Слушай. А про того пса, которого ты отравил. Это правда была?

— Ага, — сказал Ромка флегматично, сунув руки в карманы куртки. — Бимкой его звали.

— И тебе его нисколько не жалко?

— А чего его теперь жалеть. Времени прошло много. Наверняка уже переродился тысячу раз.

— Но ведь… Ведь пёс же!

— Ну пёс и пёс. Что мне с того, что он пёс?

— Просто брать и убивать собак, чтобы посмотреть, как они умрут — это неправильно!

Ромка перевёл на неё взгляд. Потом посмотрел в затянутое облаками безрадостное тёмное небо.

— Конечно, не просто посмотреть. Мне тогда надо было знать, как я на это отреагирую.

— То есть?

— Мне было… Не помню, сколько. Может, двенадцать, может меньше. Там такая история произошла… Мы с ребятами с соседних домов как-то играли во что-то типа войнушек. И среди нас был пацан по имени Дима. Ну знаешь, такой вид людей — пухлые, вечно неуверенные в себе, вечно старающиеся быть на одной волне со всеми. Этот был из таких. Мы его брали просто для количества, но вообще от него были одни проблемы. Ныл постоянно, жаловался, доставал всех. Дурачок был, в общем. И как-то раз… этот не едет?

— Нет, этот до больницы. Ну и что было?

— А, да, короче… Играли мы как-то толпой на гараже в героев и злодея. Ну и этот Дима тоже забрался, хотя раньше всегда трусил и не залезал. Его все дразнить начали, мол, в себя, что ли, поверил? В общем, его тоже к героям взяли, как он хотел. А я во всех играх всегда играл злодеев. И в тот раз тоже. И вот, в общем, Дима мчится на меня, а я — вообще неожиданно — хватаю его за шею, как в фильмах, разворачиваю и ставлю к краю гаража. До земли метра два-три, но если упасть на спину — может серьёзно не поздоровиться. А Дима ещё и больной был постоянно. И я, как бы, всё это зная, смотрю на него, как он за руку хватается, смотрит на меня как щенок, которого я вот-вот утоплю. И вот тогда… в тот момент, когда ему на помощь никто особо не спешил, я почему-то заметил в себе, что не чувствую, что это всё ещё игра. И что я бы его легко скинул вниз — или не скинул бы, мне вообще было всё равно. И я думаю об этом, а потом понимаю, что у меня рука устала уже держать. Я попытался его обратно на гараж закинуть, только этот олух всё равно как-то умудрился упасть.

— И что потом?

— Он угодил в больницу, мать его постоянно орала на меня, когда видела, и на семью мою чуть ли не порчу насылала. Мне было, в общем-то, всё равно на это, пока она не сказала: «ты и в самом деле тварь». И тогда я подумал: да нет, да быть не может. Неужели, на самом деле я плохой человек, и это такое клеймо, что никак его не снять? Не представляешь, как долго я об этом думал. Так долго, как вообще может о чём-то думать пацан в моём тогдашнем возрасте. Родителей спрашивал, мол, неужели я на самом деле плохой человек? Бате было всё равно, а мама сказала, мол, не забивай голову пустяками. И вот тогда я решил проверить.

— Проверить на том псе?

— Ну да. Он мне ужасно нравился. Настоящий лапушка был, такой большой, мохнатый. И я подумал: если я его без зазрения совести смогу отравить — то я и в самом деле тварь, и от этого никогда не отделаюсь.

Тамара приложила руку к лицу.

— Господи.

— Ну, а чё ты хотела. Я вообще был пацаном достаточно прямолинейным.

— Но сейчас-то ты понял, что сглупил?! — спросила Тамара. — Ты стал тварью именно из-за того, что отравил его, а не из-за того, что не жалел об этом! Ой, то есть…

— Да нет, всё правильно. Тварь и есть тварь.

— Я не это имела в виду! Слушай, неужели за эти годы, пока ты рос, ты так и не понял?

— «Понял» — не совсем то слово. Я скорее убедился. Может, в тот момент, когда я отравил его, я и правда стал настоящей тварью. Потому что с тех пор, что бы я ни делал — это меня не отпускает. Я пытался… типа, помогать людям, делать что-то хорошее. Но внутри меня сидит чел, который говорит, что я просто лицемер, и что всё, что я делаю — это обман. И что я просто обманываю других, стараясь быть… «хорошим».

Ромка перевёл дух.

— Так что я… типа, нашёл золотую середину. В людей не стреляю, но и паинькой не сижу. Чела внутри нужно чем-то кормить. Он голоден, если долгое время что-то не портит и не ломает.

— Но что, если этот «чел» внутри — это та самая тварь, а вовсе не ты? — предположила Тамара.

Ромка равнодушно посмотрел на неё, потоптался на месте, немного попрыгал: было прохладно. Вдалеке показались приближающиеся фары ещё одного троллейбуса.

— Хер знает. В общем, спасибо, что составила компанию. Но это был единственный раз. Мне друзья не нужны, а ты… выглядишь слишком нормальной для меня.

— Предпочитаешь двуногих?

— Не прибедняйся, Многоножка. Я о другом.

Троллейбус — тот, что был нужен, чтобы доехать до дома — подъехал и учтиво раскрыл двери. Тамара зашла внутрь, быстро бухнувшись на свободное место, и только когда двери закрылись и троллейбус двинулся с места, поняла, что Ромка остался где-то снаружи.

На часах было 22:07. Родители в соседней комнате готовились ко сну. Тамара же встала посреди своей комнаты, спиной к двери и лицом — к окну. Выключила свет. Выпрямила спину. Подняла голову. Закрыла глаза.

Закрывать глаза в темноте было легче, потому что свет лампы не пытался заглянуть под сомкнутые веки. Единственными её зрителями сейчас был молчаливый Мята, сидящий на кресле у компьютера, и ещё более молчаливый Стикер, всегда сомневающийся в том, что у неё что-то получится.

— Я… не хочу быть палачом твоим, — она начала медленно, неуверенно, будто бы отводя глаза в сторону (при этом глаза её были закрыты). — Я от тебя бегу, чтоб не заставить… тебя страдать, — она подняла невидимый взгляд на человека по имени Сильвий, стоящего перед ней. — Ты говоришь, что я ношу в глазах убийство! Это мило… Да и весьма правдоподобно — дать название «убийц», тиранов лютых — глазам, нежнейшей и слабейшей вещи, которая пугливо дверь свою — для атомов малейших закрывает! — она запнулась, но еле слышно кашлянула и продолжила, всё усиливая напор. — От всей души я на тебя взгляну — с суровостью, и если могут ранить мои глаза — то пусть они тебя убьют!..

Уже в четвёртый раз за вечер проговаривая заученный текст с закрытыми глазами, она подняла руку вверх в красивом жесте (она иногда видела такой в кино).

— Где рана та, которую глазами я нанесла тебе?! Коли себя ты маленькой булавкою царапнешь, — царапина останется видна. Коль к тростнику рукою прислонишься — след на руке на несколько минут останется, — она сделала глубокий вдох, потому что на последних фразах чаще всего запиналась, и заставляла себя повторять всю реплику заново. Понизила голос, и сказала убийственно-спокойно: — Но ни малейшей раны. Мои глаза. Тебе не нанесли. И я вполне уверена, что силы боль причинить… нет ни в каких глазах.

Мята смотрел на неё внимательно, даже не отважившись свернуться перед ней в клубок и уснуть. Тамаре казалось, что, будь у него ладони — он бы похлопал. Но на всякий случай она мысленно нарисовала перед собой аплодирующую публику.

— Спасибо, спасибо, — она делано положила руку на грудь и несколько раз поклонилась в разные стороны, — спасибо, мне очень приятно…

«Это была только первая реплика…» — напомнил Стикер.

— Заткнись. Дай порадоваться хоть немного. У меня получилось!

«Ага, с какой попытки? С пятисотой?»

— Пускай, и с пятисотой! Значит, с миллионной у меня точно получится всё остальное!

«Невероятно, и у этого человека четвёрка по алгебре…»

День, когда должен был состояться их первый спектакль в Доме Культуры, неуклонно приближался. Тамара разрывалась между уроками в школе и репетициями в «Стаккато», отдавая всякое предпочтение последним. Уже смирившись с тем, что будет играть роль пастушки Фебы, у которой не так много реплик и беготни по сцене, она активно вживалась в её образ, и чем активнее — тем хуже его себе представляла.

Они репетировали между занятиями, которые проводила Света. Несмотря на то, что она регулярно напоминала им, что она — не гуру, который нужен клубу, кое-что она всё-таки знала из своей практики с отцом, поэтому давала «стаккатовцам» ускоренные уроки актёрского мастерства.

— Мой папа всегда говорил: представить мало — нужно стать, — рассказывала Света. — Вам мало представить, что вы Розалинда или Сильвий, или кто бы то ни было — вы должны на время стать им, чтобы зритель поверил вам. И в то же время сохранить собственное лицо… Ксюха, твою за ногу, оставь в покое чёртов рояль!

— Это же пианино!

— Не нам решать, кем оно хочет быть!

Тамара выполнила своё ей обещание, и в тот же вечер, как пообещала, написала на страницу Саше Солнышеву. Он прочитал сообщение спустя три дня, но ничего не ответил. Тамара ещё какое-то время писала ему, но все её попытки остались безответными.

Пока в один день Саша Солнышев сам не заявился на порог.

Его худое лицо было настолько серым, скучным и равнодушным, что никак не вязалось с яркой и светлой фамилией. И смотрел, и говорил Солнышев всегда так, будто всё вокруг казалось ему смертельно скучным. Из-за этого, как только он появился, Серёжа, Костя и Нюра, сморщившись, молчаливо отстранились.

— Спектакли ставите? — спросил Солнышев холодно. Он был коротко подстрижен и одет во всё чёрное. На запястье висел серый браслет с надписью «Глубже» — что бы это ни значило.

Тамара кивнула.

— Мы решили сыграть Шекспира на дне рождения в ДК. Ставим «Как вам это понравится?» Здорово, что ты пришёл, нам как раз не хватает человека на роль…

Солнышев посмотрел на неё.

— А тебя я не помню.

— Тамара. Очень приятно. Новенькая. Относительно. Это я тебе писала.

— Тоже играть будешь? — Солнышев недвусмысленно указал глазами на Стикер.

— Буду, — сказала Тамара. — Выбора нет. В общем, зайди к Свете, как только она придёт…

Солнышев равнодушно пожал плечами.

— Чё к ней заходить. В общем. Сыграю в последний раз. Если уж такое дело. Но потом уйду. Мне влом на сцене скакать.

В момент, когда он закончил фразу, Ксюхе где-то у дальней стены очень захотелось грохнуть обеими ногами об пол — что она и сделала, спрыгнув со стула.

— Ты можешь не прыгать хотя бы полчаса? — попросила её недовольная Агата.

— Не, не могу! — рассмеялась Ксюха, и тут же убежала к своему любимому роялю.

Солнышев на них обеих смотрел… так же, как и на всё остальное. Взгляд у него вообще редко менялся. Этого человека, казалось, ничто не могло удивить — просто потому что он и сам не очень-то хотел чему-то удивляться. Иногда Тамара думала, что такие люди, как Солнышев, считают искреннее изумление неким проявлением собственной слабости, а потому тщательно его маскируют.

Тем не менее, играть роль Сильвия равнодушный ко всему Солнышев всё же согласился.

Что до Ромки Тварина, то после их с Тамарой «преступления против смысла» он упорно не читал её сообщения, хотя иногда и появлялся в Сети. И Тамара всё чаще думала, что, кажется, он действительно решил отстраниться от неё, насколько это возможно. И с одной стороны, казалось бы — ну и ладно, обойдётся она без этого вредного, опасного для общества хулигана, разбивающего клавиатуры и памятники…

А с другой — у Тамары было чувство, что его нельзя оставлять. Что ему нужна помощь, хоть он этого ни капли не признаёт.

Неприятности начались, когда до их выступления в ДК осталось четыре дня.

— Сударыня, вас зовёт отец, — немного заикаясь, произнёс Колобок-Кирилл.

— Ну давай ещё раз!.. — попросила его Тамара, всё чаще замечавшая в себе, что становится очень требовательной к другим. — Без заиканий чтобы. Ты ведь учил!

— Угу… С-сударыня… Кхм, нет, ещё раз, — он прокашлялся и даже немного пробасил: — Сударыня, вас зовёт отец!

— И тебя он избрал посланцем? — высокомерно спросила Нюра-Селия, у которой с изображением эмоций на лице и с репликами никаких проблем не было.

— К-клянусь честью, нет. Мне было приказано сходить за вами.

Нюра немного усмехнулась.

— И где ты выучился этой клятве, шут?

Колобок покосился взглядом на листы с текстом, лежащие неподалёку.

— У одного… бедного рыцаря. Он клялся честью, э-э… что пирожки хороши, а горчица никуда не годится. Я утверждал обратное: горчица была хороша, а пирожки никуда не годились. И всё-таки рыцарь не соврал…

— Не дал ложной клятвы! — поправил его Серёжа, сидящий на стуле рядом.

— Ну ведь одно и то же! — попытался защититься Колобок.

— Нет, не одно. «Соврать» звучит более мелочно, чем «дать ложную клятву», на слух же чувствуется.

— Да-да, давай, открой фонтан своей премудрости!.. — радостно вклеилась в разговор Ксюха со своей следующей репликой. И только затем поняла, что от сценария они, кажется, отошли. За это на неё посыпались недовольные взгляды.

— Давай заново, — вздохнула Нюра, пропустив ненужную реплику мимо ушей. Колобок шмыгнул носом и серьёзно кивнул.

— Клянусь честью, нет. Мне было приказано лишь позвать за вами.

— И где ты выучился такой клятве, шут?!

— У одного бедного рыцаря. Он клялся честью, что пирожки хороши, а горчица никуда не годится. Я… утверждал обратное: горчица была хороша, а вот пирожки совсем никуда не годились! И всё-таки рыцарь не сов… кхм, не дал мне ложной клятвы!

— А ну-ка снизойди к нам с высоты своей учёности, и докажи это, — попросила Нюра холодно, и стоило ей закрыть рот, как тут же вклинилась неудержимая Ксюха:

— Да, да, открой фонтан своей премудрости!!! — и она засмеялась так, будто сморозила великолепную шутку.

Снова застыло неловкое молчание: все с укором посмотрели на неё, ожидая, пока отсмеётся.

— Ну чего… Смешно же!

— Мда, смешнее просто некуда, — вздохнул Серёжа. — Но может, будешь хоть немного серьёзнее? Это не балаган. Мы спектакль ставим.

Ксюха наморщила лицо.

— А я что, не серьёзна…

— Ты постоянно хохочешь там, где не надо. Уже столько репетируем, могла бы хоть немного привыкнуть к роли Розалинды.

— Ну, а я чё, виновата, что они базарят как придурки! — Ксюха неуверенно улыбнулась. — Фонтан, блин, премудрости, кто так говорит вообще…

— Ну так ведь Розалинда тоже ехидничает, — пояснил на удивление молчаливый Костя, сидящий на складном стуле, — она смеётся над Оселком, потому что у него никакой премудрости нет…

— Спасибо, кэп.

— Не за что, лейтенант Селезнёв.

— А что про бороды там дальше?! — напомнила Ксюха. — Что он говорит, что, типа, мы бороды почесать должны?

— Это ведь даже не твоя реплика… — сказала Тамара.

— Ну и что, а чесать-то всё равно мне!

— Ладно, может быть, попробуем ещё раз? — примирительно предложила Нюра. Серёжа с Костей переглянулись, но признали, что нужно попробовать ещё.

Колобок вновь начал читать свой текст, иногда косясь на лежащий неподалёку лист со словами. По парню было видно, что он старается изо всех сил, но пока что он был слишком зажат и не уверен в себе — даже тут, в окружении ребят из «Стаккато». Как же он тогда будет играть на сцене?

Впрочем, когда мысли Тамарины доходили до сцены — ей и самой становилось не по себе, а внутри всё сжималось. Что, если она споткнётся где не нужно? Или забудет текст? Или кто-то другой забудет? Или разволнуется, и не сможет произнести ни слова? При таких мыслях Тамару иногда бросало в дрожь, но она всё равно старалась держать нос по ветру, как учила бабушка…

— С-станьте обе здесь. Погладьте… Погладьте свои подбородки и п-поклянитесь своими бородами, что я плут…

— Клянёмся своими бородами… — начала говорить Нюра, но их вновь прервал громкий смех Ксюхи.

— Хаа!!!

— Господи, блин, ты можешь просто отыграть свои реплики и всё?! — спросил её Серёжа, кажется, начинавший раздражаться, — а в остальное время — просто стоять и молчать?

Отсмеявшаяся Ксюха странно на него посмотрела.

— Да я же и так пытаюсь!

— Ты плохо пытаешься. Всё тебе «хи-хи» да «ха-ха».

— Серёж, не заводись… — неуверенно сказала Нюра.

— Да при чём тут «заводись», блин, если она буквально портит всё, к чему прикасается? То смешно, это смешно, это, блин, Шекспир, а она ржёт над каждой репликой! Как кто-то вроде неё вообще может играть хоть кого-нибудь, кроме, не знаю, дерева там, или…

— Серёж… — сказала Тамара негромко.

— Что «Серёж»?! Ты буквально привела её с улицы, но театр так не работает. Да, «Стаккато» пока что не закрыли, но если мы будем набирать кого попало, мы превратимся в чёрт знает, что.

— Да я же просто… — попыталась оправдаться Ксюха.

— Ты — не просто, — переключился на неё Серёжа, вокруг которого, кажется, уже собирались молнии. — Ты отвратительно играешь. Ничему не учишься. Никого не слушаешь. Ведёшь себя, как ребёнок. И тебе здесь вообще не место, если на то пошло. Потому что мы все репетируем уже неделю, а всё, что делаешь ты — просто дурачишься и ржёшь!

Повисло тяжёлое молчание, центром которого, кажется, была поникшая Ксюха. Серёжа стоял посреди зала, сжимая и разжимая кулаки. Глядя на его спину, Тамара подумала: неужели он всерьёз разозлился на то, что их «Розалинда» постоянно шутит и смеётся?

— Ну и пожалуйста, — сказала Ксюха тихо.

Отошла к дверям, наспех обулась, накинула на себя куртку и вышла вон, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Ну молодец, Серёжа Селезнёв, — съязвил Костя, сунув руки в карманы и вытянув ноги в красных махровых носках. — Тиран из тебя похлеще, чем из Сталина.

— А ты не согласен?! — спросил Серёжа, обернувшись. — Ладно Колобок, — ну он учится, его можно понять. А эта!.. Шекспир ей, видите ли, «хрень городит»… — он тоже сунул руки в карманы и отошёл к окну, повернувшись ко всем спиной. Сказал, не оборачиваясь: — Ну нельзя же, в конце концов, брать сюда кого попало, у кого нет ни задатков, ни заинтересованности, ни-че-го…

— Если бы она не хотела — она бы не вступала, — сказала Тамара, которой стало неожиданно обидно за Ксюху. — Зря ты так на неё наговорил. Она с самого начала говорила, что играет плохо, а сюда пошла просто чтобы помочь…

— Серёжа в чём-то прав, — сказала Нюра. — Сколько мы с Ксюшей репетируем — она и на роль Розалинды-то совсем не подходит.

— И шумит, и скачет постоянно, — добавила Агата.

Тамара посмотрела на них по очереди.

— Да что вы на неё набросились? Ну да, она плохо пока что играет, но у нас и так людей мало! А Ксюша хорошая, просто… гиперактивная.

— Да это и так видно.

Серёжа повернулся к ним, упёрся ладонями в подоконник и запрыгнул на него. Сказал:

— Виктор Саныч смог бы заставить её работать, как надо. И не просто заставить — она бы сама захотела играть. Чудо был, а не мужик. Он не допускал здесь тунеядцев и тех, кто легкомысленно подходил к ролям. Так что те, кто играл спустя рукава, здесь дольше дня не задерживались. Вот так «Стаккато» и стал одним из лучших. Но если теперь мы просто дурака валяем на сцене — извиняй, ты, Тамара, нас не предупредила…

Тамара вобрала носом воздух, опёрлась на Стикер и встала на ноги.

— Я пойду за ней. И верну. И мы сыграем как надо. Она будет лучшей Розалиндой, которая только может…

Стоило ей приблизиться к двери, как та резко раскрылась. На пороге возникла Света — запыхавшаяся, заснеженная и явно разозлённая.

— Пи***ц!!! — громко сказала она на весь зал, хлопнув за собой дверью. — Это! Просто! Пи***ц!

— Что случилось?.. — спросила её Тамара.

Света стала разуваться. Отшвырнула в разные стороны сапоги, повесила куртку на вешалку, шарф смотала так быстро, будто он был её злейшим врагом, оставила сумку у двери, а сама прошла к своему кабинету и хлопнула дверью.

Снова наступила тишина.

— Такое раньше было?.. — спросила Тамара ребят.

— Один раз так сделал Виктор Саныч, — сказал Костя, — Тогда у нас у всех был плохой день. Но со Светой такого никогда не было…

Тамара посмотрела на дверь.

«Ну кто-то же должен… Но одной мне страшно».

— Тамара, зайди ты, спроси, — сказала Нюра. — Она тебя близко подпускает.

— А вас разве нет?

— Мы все с ней не были так уж близки… — сказал Костя. — А тебе она, кажется, доверяет.

Тамаре такие слова немного польстили. Взяв себя в руки, она покрепче сжала Стикер и, подойдя к двери, тихонько приоткрыла её и зашла в кабинет.

Крайне раздражённая — было видно по лицу — Света полусидела на столе, вытянув ноги, и зло смотрела в одну точку.

— Свет, — сказала Тамара, — что случилось? Рассказывай.

Света тяжело вздохнула.

— Да этот чёртов… Аргх, зла не хватает, — она поскребла ладонью по лицу. — Я была в ДК. Договаривалась о репетиции там, на сцене. Зашла речь о том, что именно будем ставить, и директор пришёл в бешенство. Какой, говорит, нахер Шекспир, там одни дети в зале будут. Потом и до меня допёрло, что, кажется, мы прогадали с выбором. Потому что праздник детский по большей части…

— Но мы ведь уже почти неделю репетируем…

— Да я знаю, — Света махнула рукой, — но директор сказал, мол, сыграйте что-то детское. Никакого Шекспира.

— Почему играем мы, а что именно играем — решает он?

— Потому что он дал нам сцену. Это нормальная практика.

Света посмотрела в потолок.

— Отказаться, может…

— Что?! Нет!.. — поспешно сказала Тамара. — У нас есть шанс заявить о себе, как мы можем отказываться?!

— И что, будем Шекспира детишкам играть? Сама представь, какая глупость выйдет…

Тамара задумалась. Светины аргументы были логичны, как ни крути. Но сроки наступали на пятки, и передумывать теперь уже было поздно.

— В любом случае, ты должна сказать ребятам, — решительно произнесла Тамара. — Нет времени отчаиваться.

Света искоса поглядела на неё.

— Как же ты меня иногда бесишь, если бы ты только знала. Ситуация у нас не безвыходная, но довольно дерьмовая. Потому что и так позориться, и по-другому всё равно — лажать. Либо отказаться от спектакля и просрать шанс — либо прославиться перед детсадовцами, сыграв пьесу, которую они не поймут.

Стикер гулко стукнул об пол.

— Всё они поймут, — сказала Тамара, встав в воинственную позу. — Мы сделаем так, чтобы они поняли. Но для начала… — она обернулась в сторону дверей, — нужно вернуть Ксюшу.

Света вопросительно подняла брови.